Список книг
|
« Предыдущая | Оглавление | Следующая » Венедиктов А.В.
Избранные труды по гражданскому праву. Т. 2
§ 33. "Теория" буржуазной собственности как "социальной функции"Был ли отказ составителей Германского и Швейцарского гражданских уложений от перечисления в самом законе "вещественных" правомочий собственника отражением тех изменений в организационной структуре капиталистической собственности, которые имели место уже в этой - для западноевропейского континента еще начальной - фазе империализма?
Одной из правовых форм, наиболее широко использованных финансовым капиталом, явилась прежде всего форма акционерных обществ и разнообразных операций с их акциями и облигациями. "Концентрация производства; монополии, вырастающие из нее; слияние или сращивание банков с промышленностью"[851] потребовали самого широкого акционирования капиталистической собственности и вместе с тем нашли в этой правовой форме одну из своих организационных предпосылок. Акционерная форма сделала возможным то "переплетение" отношений частных собственников (путем владения акциями и т.п.), в котором буржуазные исследователи увидели одну из характерных черт развития капитализма, но которое они не оценили и не могли оценить как выражение дальнейшего обострения противоречия между общественным производством и частным присвоением, как явление, которое представляет собою обобществление производства, а вовсе не простое "переплетение", - обобществление, заключенное в частно-собственническую "оболочку, которая уже не соответствует содержанию, которая неизбежно должна загнивать, если искусственно оттягивать ее устранение,... которая все же неизбежно будет устранена"[852]. Акционерная форма дает финансовому капиталу возможность проводить сложнейшие комбинации по перемещению капиталистической собственности путем простой передачи контрольного пакета акций и иных сделок с акциями и облигациями, притом проводить их в полной тайне, с максимальным извлечением спекулятивных выгод для непосредственных участников этих передач и сделок[853]. Путем передачи акций оказалось возможным в течение одного дня или часа передать многомиллионное предприятие с огромнейшими земельными площадями, копями, рудниками и лесами, фабричными корпусами и сложнейшими сооружениями[854]. Нет более необходимости в сложных и дорогостоящих актах по передаче права собственности на недвижимость, в получении согласия кредиторов на перевод пассива или в совершении иных формальностей по передаче прав и обязанностей новому собственнику. Акционерная форма дала возможность достичь большей мобилизации земельной собственности, чем даже та, которую обеспечила ей система Роберта Торренса в Южной Австралии и ряде других стран[855].
Наряду со всевозможными "переплетениями" отношений капиталистических собственников путем владения акциями (а также облигациями) финансовый капитал широко применяет другие формы концентрации и монополизации производства: так называемые договоры совместного участия (Interessengemeinschaften), договоры аренды и иные договорные соглашения, подкрепляемые владением акциями и участием в правлениях, ревизионных комиссиях и наблюдательных советах акционированных предприятий[856]. Благодаря искусному использованию всех этих разнообразных форм финансовый капитал легко скрывает действительные отношения капиталистической собственности не только за абстрактной формой права собственности - в том его виде, в каком его знают буржуазные кодексы, - но и за рядом иных правовых форм. Это давало ему, в частности, возможность укрываться от обложения или контроля над монополистическими организациями[857], если правительство той или иной империалистической страны - под влиянием борьбы отдельных групп внутри самого господствующего класса или под давлением кризиса и т.п. - считало необходимым брать на себя показную борьбу с отдельными монополистическими организациями или с отдельными приемами их деятельности, вызывавшими протест со стороны не объединенных предприятий или потребителей[858].
При таких условиях, естественно, возникает вопрос: какова роль "вещественных" правомочий капиталистического собственника на средства производства in natura, если действительные отношения капиталистической собственности и ее непрерывное перемещение скрыты за "безличной" акционерной формой и разнообразной массой не столько явных, сколько тайных сделок? Не устарел ли для современного буржуазного права традиционный перечень правомочий собственника, который мы по-прежнему находим в западноевропейской литературе 20-х и 30-х годов нашего столетия, например в учебниках и курсах гражданского права Вольфа или Жоссерана?[859] Не отражал ли правильнее изменения в правовом опосредствовании капиталистической собственности в период империализма Гедеман[860], когда он утверждал после первой мировой войны, что новейшее право от представления о собственности "в состоянии покоя" (in seiner Ruhelage), о собственности, как обладании или владении (Haben, Besitzen), все более переходит к понятию собственности как о "живой, находящейся вечно в движении власти, как о функции"? Раньше центр тяжести института собственности усматривали, по утверждению Гедемана, в простом распределении жизненных благ и относились более или менее безразлично к их использованию. Отсюда - право собственника произвольно уничтожать свое имущество, бесконтрольно и безгранично им распоряжаться. Это и есть абсолютная собственность романистов XIX в., философски связанная с индивидуализмом, - собственность, на которую нападают, как на оплот (ein Hort) капитализма. В противовес этому теперь центр тяжести переносят не на простое обладание имуществом, а на участие в текущих операциях, в управлении и доходе. "Кому, собственно, принадлежит промышленное предприятие?" - спрашивал Гедеман и использовал для своего ответа пример акционерного предприятия, где "отношения стали всего яснее". С точки зрения собственности "в состоянии покоя" имущество принадлежит акционерам или, поскольку акционерное общество является юридическим лицом, - этому последнему. Напротив, с точки зрения "живого предприятия", фабрики, как "функционирующего комплекса сил" (als ein funktionelles Kraftquantum), обращаются к доходу и к управлению предприятием[861]. Три силы, "три хозяйственных великих державы", участвуют в доходе: капитал, рабочие и государство. Ходячее представление о том, что львиная доля дохода достается владеющему "собственнику", т.е. капиталу, в корне ложно. Три четверти дохода, утверждал Гедеман, падает на заработную плату рабочих и жалованье служащих. Остаток почти поровну делится между дивидендом и налогами. Еще резче проявляется - с юридической точки зрения - участие рабочих и государства в управлении предприятиями: рабочих - через фабрично-заводские комитеты, государства - через контроль над Selbstverwaltungskörper (предпринимательские объединения, образованные в некоторых отраслях германской промышленности в силу так называемого законодательства о "социализации" 1919-1920 гг. - А.В.). При таких условиях "понятие собственности начинает испаряться" (sich verflüchtigen). "Вещественная собственность" (Sacheigentum) на телесно осязаемые вещи полностью превращается в так называемую "финансовую" и "коммерческую" собственность (das sog. "Finanzeigentum" und "kommerzielles Eigentum"). Так вырисовывается, по утверждению Гедемана, в конечной перспективе расслоение населения на сословия по профессиям (Berufsstände)[862]. От простого обладания (Наben) переходят к содействию, к контролю, к "участию" в смысле участия в текущем управлении. Собственник не вправе уже чувствовать себя "неограниченным господином субстанции" (вещи, имущества), он скорее "только управляющий выпавшими на его долю благами - конечно, снабженный далеко идущими полномочиями". Собственность ныне - уже не "частное дело", как это было в пандектном праве XIX в., но "по преимуществу социальное явление" (ein soziales Gebilde)[863].
Мы привели характеристику современного права собственности, данную Гедеманом, не только для того, чтобы показать, что конечный вывод всех его "новых" конструкций сводится все к той же демагогической идее собственности как социальной функции. В этой плоскости он имел предшественников не только в лице Дюги[864], имя которого обходили молчанием в немецкой литературе, посвященной истории и анализу приведенного выше § 153/III Конституции 1919 г.[865], но и в лице канонистов[866], составителей Прусского земского уложения[867], известного германиста Отто Гирке[868], апологета "юридического социализма" Антона Менгера[869], представителей партии центра в рейхстаге конца XIX в.[870] или имперского суда[871]. К числу этих предшественников можно было бы отнести при желании даже и Иеринга, горячо протестовавшего в свое время против принципа неограниченности собственности и настойчиво доказывавшего, что не только современное, но даже и римское право боролось с попытками собственника использовать имущество в противоречии "с социальным назначением собственности", что и оно проводило не индивидуалистическую, а общественную теорию собственности[872].
Действительная - социально-демагогическая - сущность всех этих попыток представить буржуазную частную собственность не только или не столько как право, сколько как обязанность была с такой полнотой охарактеризована и разоблачена в советской юридической литературе, что в настоящий момент мы можем ограничиться лишь указанием на то, что эти попытки тем более настойчиво повторяются, чем более обостряются противоречия капиталистического общества на последней стадии его существования - противоречия между трудом и капиталом[873].
Этим объясняется, что идея собственности как социальной функции наибольшую популярность получила именно при империализме. Не случайно партия центра, потерпевшая фиаско в 1896 г. - при попытке ввести идею "общего блага" в определение собственности Германского гражданского уложения, - получила, как было уже отмечено, полное удовлетворение в 1919 г., когда по предложению ее же представителя формула об "общем благе" была включена в § 153 Германской конституции. Не случайно те же идеи собственности как социальной функции и "общей пользы" (Gemeinnutz) получили столь широкое хождение при гитлеровском режиме, тщетно пытавшемся прикрыть этими и иными социально-демагогическими формулами свою реакционно-черносотенную, разбойничью империалистическую сущность[874]. Выступая в 1940 г. на сессии Академии немецкого права с докладом о проекте "Народного уложения немцев", тот же Гедеман настойчиво подчеркивал, что "национал-социализм принципиально изменил и облагородил наше представление о собственности на имеющее народное значение имущество (volkswichtiges Gut)". "Земля в особенности является народным имуществом (Volksgut)", и собственность на землю представляет собой "народный лен, следовательно, препоручение (Volkslehen, also eine Aufgabe)"[875]. "Сердцевину (Kern)" собственности на землю составляет "обязанность, а не неограниченное по своей идее право господства человека над вещью"[876]. Земля, по народному воззрению, - вообще не "вещь". "Собственность же на "вещи" в этом смысле имеет различный смысл в зависимости от того, идет ли дело о ценной с художественно-исторической точки зрения картине или о листе бумаги либо папиросе. Собственность на подобную картину должна быть связана обязанностями (pflichtgebunden) no отношению к народу". Напротив, было бы "интеллектуальной (?) утрировкой" сказать то же о собственности на папиросу[877]. Нет необходимости особо доказывать, что приведенные положения представляют собой либо пересказ, либо дальнейшее развитие тех же утверждений, с которыми Гедеман выступал и после первой мировой войны[878].
Идея социальной "связанности" собственности нашла признание и в законодательстве фашистской Италии. Составители Итальянского гражданского уложения 1938-1941 гг. ввели в раздел о собственности ряд постановлений о праве административных органов налагать - в случае серьезной и неотложной общественной (гражданской или военной) потребности в том - специальные обязанности временного характера на промышленные и сельскохозяйственные предприятия, о повинностях, связанных с регулированием распределения сельскохозяйственных продуктов и промышленных изделий в интересах национального производства, об экспроприации имущества у собственника, который не сохраняет или не эксплуатирует имущество, представляющее интерес для национального производства, и наносит ему этим тяжелый ущерб и т.д. (art. 27-29 del libro della Proprietà). Характерно, однако, что этим постановлениям предшествует традиционное определение права собственности как права собственника "пользоваться и распоряжаться вещами полным и исключительным способом (in modo pieno ed esclusivo) в пределах и с соблюдением обязанностей, установленных правопорядком" (art. 23), - определение, которое по существу не отличается от приведенных выше определений Итальянского уложения 1865 г. и его прообраза - кодекса Наполеона 1804 г. Не менее характерна и та заботливость, с которой составители нового уложения всюду гарантировали собственнику "справедливое вознаграждение (giusta indemnità)" не только на случай изъятия или реквизиции имущества в силу общественной необходимости, но и на случай его экспроприации, вызванной ненадлежащим хранением или неиспользованием этого имущества (art. 25-26, 29).
Таким образом, далеко идущие декларации об обязанностях собственника не лишали его права получить стоимость своего имущества даже при прямом нарушении им этих обязанностей. Более того, приведенные постановления нового Итальянского гражданского уложения открывали итальянским предпринимателям возможность избавляться от своих предприятий в период кризиса или депрессии во избежание банкротства и полной потери своей собственности. Отчуждение ставших убыточными предприятий государству применялось - еще до второй мировой войны - и в фашистской Германии, причем и в ней не было недостатка в демагогических попытках обосновать вмешательство фашистского государства в частнокапиталистические отношения соображениями, заимствованными у представителей той же "теории" социальной функции собственности.
Вряд ли можно было бы найти лучшую иллюстрацию к известному положению Энгельса о буржуазной цивилизации, предоставляющей "одному классу почти все права" и взваливающей "на другой почти все обязанности"[879],- положению, сохраняющему полную силу по отношению к капиталистической собственности и в период империализма.
Разоблачение социально-демагогической сущности идеи социальной функции собственности не снимает, однако, вопроса о "вещественных правомочиях" собственника, в связи с которым мы остановились на попытке Гедемана противопоставить "вещественной собственности (Sacheigentum)" XIX в. современную буржуазную собственность как "функцию" (в его - гедемановском - понимании). Действительно ли между капиталистической собственностью периода промышленного капитализма и собственностью периода империализма существует указанное Гедеманом различие? И, в частности, как трактовало прежде и как трактует теперь право собственности господствующее в буржуазной литературе течение?
Примечания:
|
