Список книг

Оглавление | Следующая »

Кривцов А.С.
Абстрактные и материальные обязательства в римском и в современном гражданском праве

Предисловие (А.С. Карцов)

Видный русский цивилист Александр Сергеевич Кривцов (1868-1910) происходил из старинного рода орловских дворян[1]. Детство его протекало в фамильном поместье, находившемся в Елецком уезде. Затем - известная в Москве гимназия Поливанова, отучившись в которой А.С. Кривцов поступил на юридический факультет Московского университета.

Александр Кривцов только успел устроиться на студенческой скамье, когда министр народного просвещения И.Д. Делянов обратился к Александру III с докладом. Доклад предваряло указание на то, что римское право "везде доныне имеет первенствующее значение между предметами юридического факультета". Оно "служит школой для посвящающих себя судебному поприщу", а его "основательное изучение при близком знакомстве с приемами и методами научной его выработки может наиболее оживить и подвинуть вперед науку русского права". Все это позволило сделать римское право "как в его истории, так и в его системе, основным требованием испытания будущих наших юристов", ибо оно "должно занимать обширное место в преподавании наших юридических факультетов, как то с давних пор существует во всем образованном мире". Однако, продолжает Делянов, "к прискорбию, этому основному предмету юридического образования, у нас доселе не придавалось должного значения, а потому наши университеты страдают ныне недостатком преподавательских сил по кафедре римского права, имея не более одного профессора по этому важнейшему предмету - при таком положении дел представляется мало надежды, чтобы наши университеты могли собственными средствами привести эту важную часть преподавания в надлежащий вид, приготовляя для себя достаточное число вполне достойных преподавателей. Ввиду сего я возымел мысль о необходимости обратиться в этом случае к содействию одного из иностранных университетов, а именно Берлинского, как имеющего наибольшие силы по этой части, причем трое из ординарных профессоров римского права в этом университете - Дернбург, Экк и Пернис - изъявили согласие принять под свое ближайшее руководство тех молодых людей, которые по окончании курса наших университетов по юридическому факультету и отчасти по историко-филологическому, были бы избраны министерством просвещения для приготовления к профессорскому званию по римскому праву"[2]. Царь согласился, необходимые ассигнования были отпущены и Русский институт римского курса при Берлинском университете (именуемый еще "Временными курсами", а иногда "Берлинской семинарией") был создан.

Затем был начат поиск потенциальных слушателей. С соответствующим запросом обращались к наиболее авторитетным на ту пору русским романистам (Н.А. Кремлеву в Казанский университет, Л.Б. Дорну и Н.Л. Дювернуа в Санкт-Петербургский университет, О. Мейкову в Дерптский университет, Н.П. Боголепову в Московский университет и к некоторым другим). Большинство профессоров сочувственно отнеслось к почину министерства и рекомендовало для командирования в Германию таких кандидатов как, например, Л.И. Петражицкий, А.М. Гуляев, И.А. Покровский, П.Е. Соколовский.

Однако же университет, который принял в свои стены А.С. Кривцова, отнесся к проекту заграничной подготовки преподавателей римского права более чем настороженно. Профессор Н.П. Боголепов, занимавший кафедру римского права, с самого начала испытывал сильные сомнения в целесообразности подобного начинания. Поэтому он избегал посылать в Берлин своих собственных учеников, которых собирался оставлять при университете для приготовления к профессорскому званию. Так, в первый заход от Московского университета в Берлин отправился Е.В. Пассек, который, как отмечалось в составленном Боголеповым же отзыве, "во время прохождения университетского курса римским правом специально не занимался, занимаясь гражданским и торговым правом, а потому еще не обрел навыка в обращении с источниками". Дальнейшие наблюдения лишь утвердили Боголюбова в его пессимизме. И свои мысли на этот счет он довел непосредственно до министра. "Кандидат, оставляемый при нашем университете для приготовления по римскому праву, должен приготовиться к экзамену на степень магистра гражданского права. Для этой цели он должен изучить не только историю и догму римского права на основании первоисточников, но и приобрести основательные знания по русскому гражданскому праву и по одному из современных гражданских прав (германскому или французскому) и их истории, по гражданскому судопроизводству и по торговому праву. Этого требует не только формально предписанные правила об испытаниях на ученые степени, но и интересы дела. Сосредоточить человека на одном только римском праве значило бы обречь будущего профессора на такой узкий горизонт, при котором он не получил бы правильного представления и о самом римском праве. Для исполнения такой обширной программы наши кандидаты употребляют от 3 до 4 лет и тогда только приступают к магистерскому экзамену. Затем на магистерскую диссертацию они употребляют не менее двух лет, нередко гораздо более. Но после такой 5-6 летней подготовки им можно без опасения предоставить преподавание науки гражданского права. Из разговоров с г. Пассеком и другими русскими, занимавшимися последние годы в Берлине, мне известна также и программа занятий в Берлинском семинарии. Исполнивший ее добросовестно может приобрести солидное, но элементарное знание римского права и притом - только римского права. Выражаясь конкретно, он будет приготовлен так, как бывает приготовлен хороший немецкий студент, занимавшийся усердно в течение своих 6 семестров. Занятия Берлинского семинария тянутся нормально 2 года, в течение которых он должен написать диссертацию. По сравнению с магистрантом, приготовленным по нашей программе, ему нужно еще много учиться, чтобы быть в состоянии преподавать в высшей школе науку частного права. ":" У нас с 1870-х гг. идет постоянная работа над магистерскими программами, которая проверяется при руководстве молодыми людьми, готовящимися к магистерскому экзамену. Относительно целей, поставляемых магистранту и приемов, которые он должен употреблять при занятиях римским правом завязалась традиция, без которой не может зародиться и развиться самостоятельная школа русских романистов. Хороши или дурны наши магистранты и выработанные у нас приемы подготовления их - это покажут ближайшие годы. Но, во всяком случае, факультет наш сделал необходимые шаги для создания постоянного рассадника романистов: выяснив цели и приемы подготовки, он в течение нескольких лет привлек к занятиям римским правом целый ряд молодых людей, из которых некоторые уже выдержали магистерский экзамен, а другие готовятся к нему. Если, несмотря на это, преподавание римского права в нашем университете будет поручаться молодым людям, приготовленным в Берлине, наш собственный рассадник неизбежно иссякнет, ибо едва ли найдутся охотники работать по 5-6 лет для того, чтобы видеть, как их сверстники после двух лет пребывания в Берлине займут эти самые места, на которые они рассчитывали, оставаясь при университете. При таких условиях мы никогда не выйдем из необходимости приготовлять профессоров римского права исключительно заграницей"[3].

А.С. Кривцову, столкнувшемуся с отторжением самой идеи Института со стороны Н.П. Боголепова (единственно от кого могло поступить в министерство официальное ходатайство о приеме в число стипендиатов), пришлось решиться на самовыдвижение. В марте 1891 года он направляет в министерство прошение с соответствующей просьбой[4]. Министерство запросило от попечителя Московского учебного округа характеристику А.С. Кривцова. Попечитель, граф Капнист, весьма благоприятно оценил успехи кандидата в освоении гражданского и римского права, а также отметил высокий уровень студенческих сочинений А.С. Кривцова на цивилистические темы. Эти сведения были сочтены вполне достаточными и в Москву приходит уведомление: А.С. Кривцов принят в состав слушателей Института[5].

Таким образом, по окончании университетского курса с дипломом I степени А.С. Кривцов командируется в Русский институт при Берлинском университете для подготовки профессоров римского права. Полагаем, что на этом биографическом эпизоде стоит остановиться отдельно. Ведь именно трехлетнее пребывание в стенах этого, не имеющего себе аналогов, заведения, тесное общение с первоклассными величинами немецкой (а стало быть и - мировой) романистики стали в полном смысле слова определяющими для всей его последующей судьбы.

Все обучение в Институте осуществлялось по преимуществу тремя знаменитыми романистами - Пернисом, Экком и Дернбургом.

Профессор Альфред Пернис долгое время читал курс истории римского права в Гальском университете. Первый его серьезный научный труд вышел в свет в 1867 году, а спустя пять лет появляется первый том . Вообще все развитие науки истории римского права (и, конечно, прежде всего - истории римского частного права) в последней трети ХIХ века было неразрывно связано с именем этого ученого. Пернис считался крупнейшим представителем поколения пандектистов, пришедшего на смену корифеям исторической школы, Савиньи и Пухте и устремившего свои основные усилия на критический анализ источников с целью выявления в них элементов собственно классического римского права. При этом, однако, их вдохновляло не столько очищение имеющихся правовых институтов от "наносных элементов", сколько цель более умеренная - воссоздание действительного генезиса права, содержащегося в Corpus juris civilis, и перешедшего благодаря рецепции в так называемое общее право Германии.

Вместе с тем А. Пернис много энергии отдавал чтению лекций и ведению семинара по истории римского права. Как пишет посещавший занятия Перниса русский романист В.Б. Ельяшевич, они всегда имели "притягательность для всех работающих по истории римского права; преданность и любовь к делу в соединении с его личной обходительностью и любезностью делали руководительство такого первоклассного ученого не только в высшей степени плодотворным, но и чрезвычайно приятным: из его семинария вышел целый ряд научных работ, сделанных под его непосредственным влиянием, часто по его инициативе. ":" Все, кому пришлось работать у Перниса - а между ними целый ряд русских ученых - навсегда сохранят самую теплую память об учителе, неизменно отзывчивом и любезном, всегда готовым пожертвовать своим трудом и временем, поделиться своими громадными знаниями и опытом"[6].

Упомянем, что работа Русского института (1887-1896) совпала с нелучшими временами для немецкой романистики. Неотвратимо приближалось 1 января 1900 года, когда с боем новогодних курантов пандектному праву, возведенному на римском фундаменте, суждено было обратиться, как мрачно иронизировали немецкие пандектисты, в "право мертвых". Как ни серьезно было римско-правовое влияние на Германское гражданское уложение, но все же в нем были апробированы отличная от пандектной юридическая техника, а также несколько иной понятийный аппарат. Нововведение такого размаха не могло не повлечь за собой существенного сокращения преподавания романистических дисциплин. Немалая часть профессорского корпуса глядела на эти перемены как на путь к пропасти, ожидая, что подобная перекройка учебных планов поведет лишь к деградации всемирно прославленного немецкого юридического образования, а также к разрушению сложившихся научных школ. Не говоря уже о том, что урезание римского компонента в структуре юридического образования подавляющему большинству немецких романистов представлялось кощунственной попыткой обесценить дело, которому без остатка отдали всю жизнь они, их учителя и учителя их учителей. В частности, "упадок романистических штудий, вызванный введением Уложения, был крайне тягостным явлением для Перниса. Научный семинарий по римскому праву признан теперь ненужным - горько жаловался он. Вместо прежней научной разработки источников ему пришлось ограничиться для занятий экзегезой текста. Но и эти занятия - поставленные на большую научную высоту - были для Перниса предметом особых попечений:"[7]. Можно предположить, что преподавание в существующем на средства русского правительства Институте, специально созданном для культивирования римско-правовых знаний, являлось своего рода психологической "отдушиной" для маститых романистов, хотя бы частично утоляющей грусть от потери римским правом своего былого верховенства в их родных университетах.

Впоследствии при освещении того или иного историко-правово-го сюжета А.С. Кривцов будет опираться в первую очередь на труды Альфреда Перниса.

Директором Русского института при Берлинском университете был проф. Эрнст Экк, считавшийся лучшим преподавателем гражданского права в Германии. "Вступив на академическое поприще из судебного ведомства уже не в молодых годах, Экк посвятил все силы обучению начинающих юристов гражданскому праву и умению применять усвоенные уже теоретические познания в этой области к конкретным случаям жизни. Его личная многолетняя практическая опытность в связи с поразительной эрудицией и умением ясно и увлекательно излагать своим слушателям самые запутанные казусы привлекали в его аудиторию сотни слушателей со всей Европы. На публичных курсах его по разбору казусов по гражданскому праву можно было встретить во всегда переполненной аудитории и студентов, только что начинающих изучать право и убеленных сединами берлинских адвокатов, прокуроров и судей"[8], - говорилось в посвященном памяти Экка некрологе.

Сильной чертой научных сочинений Эрнста Экка (их список возглавлял такой труд, как ) была не столько оригинальность концепций и смелость выдвигаемых гипотез, сколько необъятность цивилистических познаний в непременном сочетании с ясностью и стройностью изложения. Экк был также наделен способностью критического восприятия, умением подвергнуть скрупулезному разбору то или иное концептуальное построение, выявить и наглядно продемонстрировать как все его уязвимые стороны, так и все его достоинства, поставить в общий ряд с уже достигнутым. Этот дар получил свое воплощение в вышедших из-под пера Экка замечательных критических очерках романистической и цивилистической литературы.

О дидактических способностях Экка красноречиво говорит уже хотя бы тот факт, что в нелегкую пору перехода от изучения и применения Прусского земского права к Германскому гражданскому уложению как раз к нему обратились практикующие берлинские юристы, прося помочь им уяснить принципы и характерные черты нового кодекса. Пойдя навстречу, Экк прочитал краткий лекционный курс. Впоследствии он был опубликован под названием , явив собой пример доступного и вместе с тем глубокого изложения основных начал Германского гражданского уложения.

Ввиду объема учебного времени, отданного на ведущиеся Э. Экком занятия (а также вследствие исполняемых им административных обязанностей) слушателям Института приходилось общаться с Экком чаще, чем с кем-либо из остальных профессоров. Однокашник А.С. Кривцова по Институту, С.П. Никонов, вспоминал: "Для нас, русских, Эрнст Экк имел весьма важное значение в том отношении, что он был учителем большинства наших современных профессоров - цивилистов и романистов, именно всех тех, кто из них завершил свое научное образование в существовавшем более 10 лет при Берлинском университете русском семинарии, во главе которого стоял проф. Экк. Крайне мягкий и деликатный в обращении, он с замечательным тактом и умением, уважая мнения и взгляды слушателей, личным своим примером и принятой системой преподавания умел заставить всех, занимавшихся под его руководством, не только любить, но и уважать науку, тщательно и добросовестно относиться к своему делу, без гибельных в научной деятельности верхоглядства и самомнения. Как искренне радовался бывало Экк, подметив новые научные идеи у своих слушателей, как заботливо помогал им при этом своими указаниями и критикой, как серьезно и внимательно выслушивал он "открытия" начинающих и с какой деликатностью и тонким юмором указывал на слабые стороны их положений и на заимствования, часто невольные, из прежних теорий по тому же вопросу, щадя при этом самолюбие авторов и заставляя их вместе с тем более тщательно и внимательно относиться к изучаемым темам. Добро и справедливость не были для него отвлеченными понятиями"[9].

В качестве пестунов начинающих романистов Э. Экк и А. Пернис органично дополняли друг друга. "Пернис во многом представлял из себя контраст Экку. Если слава Экка была основана на его необыкновенном преподавательском таланте, то у Перниса ученый несомненно заслонял преподавателя. Чрезвычайно сильный догматик - Экк не читал исторических курсов, да и в его догматических курсах историческая сторона была представлена слабее. Напротив, Пернис всецело посвятил себя изучению истории римского права"[10].

Но все же наиболее крупной фигурой из всех профессоров Института был, вне всякого сомнения, Генрих Дернбург. К обучению римскому праву он приступил еще в начале 1850-х годов, став преемником Теодора Моммзена на кафедре Цюрихского университета. Вернувшись в Германию, он занял кафедру в Галльском университете (1862-1873), а затем, вплоть до смерти (1908), возглавлял кафедру гражданского права в Берлинском университете. То направление немецкой пандектистики, которое отождествлялось, в том числе и с именем Дернбурга, признавая Савиньи и Пухту своими предшественниками и не ставя под сомнение их научных свершений, тем не менее считало себя свободным от обязательства выполнить из заповеданного корифеями исторической школы все без исключения. Его представители, к которым при всей разнице их дарований и личностей принадлежали и Иеринг, и Дернбург, и Бэр, и Брунс находили, что историческая школа, проповедуя рецепцию римского права в "истинном" и "неизвращенном позднейшими привнесениями" виде, в немалой степени занималась не укреплением, а расшатыванием исторической преемственности. Так, Дернбург находил неоправданным яростные нападки "историков" на usus modernus XVIII столетия, т.е. на множество институтов хотя и не подлинно римского происхождения (а только "наряженных в римские одеяния"), зато вполне жизнеспособных. Когда же Йозеф Унгер в своей знаменитой "Системе" выстроил австрийское гражданское право по тому канону, который был в свое время выдвинут Савиньи и Пухтой и ориентировал на наибольшее сближение пандектного права с собственно римским правом, то упреки в принудительной романизации, в насильственном истолковании национальных правовых институтов в римском духе раздались не только со стороны завзятых германистов, но и в какой-то мере - со стороны части из названных выше пандектистов.

Мысли Дернбурга по поводу того, какого именно обращения с наследием римского права требует современность не могли не отразиться на взглядах его русских слушателей. "Решения римских юристов, основанные на внимательном изучении особенностей конкретных случаев, приобретают для нас очень и очень большую ценность. Но эта ценность в значительной мере понизилась бы, если бы мы вместо того, чтобы сообщать этим решениям только руководящее значение, рассматривали бы их как правило, подлежащее в каждом случае применению - о чем римские юристы вовсе и не думали. Этим мы сделали бы их решения вместо путеводной звезды ложным светом, который завел бы нас из обетованной земли в бесплодную пустыню сухой догматики", - эти строки, вышедшие спустя годы из-под пера А.С. Кривцова, вполне вероятно доносят отголосок услышанного на берлинских лекциях.

Генрих Дернбург ненадолго пережил своих соратников по руководству Институтом. Пернис и Экк умерли в 1901 году. А в 1908 году ушел из жизни последний из триумвирата, взрастившего целую когорту русских цивилистов. Отдавая дань признательности почившему наставнику по берлинскому Институту, А.С. Кривцов берется за редакцию русского издания заключительного тома "Курса пандектного права", одной из тех книг, что стяжали Дернбургу славу выдающегося романиста[11]. В рецензии, посвященной этому событию отмечалось: ":нельзя не быть благодарным лицам, потрудившимся над переводом этой части "Пандект", он удовлетворяет требованиям, которые могут быть к нему предъявлены, и принесет несомненную пользу изучающим римское право у нас в России"[12]. Этому, подготовленному под началом Кривцова изданию, выпало увидеть свет уже после смерти своего редактора.

Даже если бы нам не было бы ничего известно о берлинском этапе биографии А.С. Кривцова, о нем нам позволил бы догадаться уже самый беглый анализ его текстов. Следы приемов, заимствованных из арсенала школы Дернбурга, могут быть обнаружены в трудах, как вошедших, так и не вошедших в настоящее издание, как говорится, невооруженным глазом. Уже в первом своем научном произведении - (Берлин,1894) ("К теории юридических лиц в римском праве. I. Способность сообществ к совершению правонарушений". - А.К.) - А.С. Кривцов оппонирует самому Савиньи, предприняв попытку реабилитировать господствовавший до него взгляд, согласно которому в римском праве признавалась за юридическими лицами способность совершать деликты. Понятно, что отрицание деликтоспособности юридических лиц, утверждаемое исторической школой, никак не могло соответствовать объективным потребностям экономических отношений рубежа XIX-XX веков. Таким образом А.С. Кривцов, действуя оружием исторической школы (тщательный анализ источников), в этом небольшом по размеру сочинении сообщал римско-правовую легитимацию соответствующей норме гражданского права, не столько реципированной, сколько, повторим, вызванной нуждами хозяйственного оборота.

Хотя это самое раннее из опубликованных сочинений А.С. Кривцова представляло собой квалификационную работу, написанную накануне окончания Института, это не помешало ей обратить на себя внимание немецких научных кругов, откликнувшихся несколькими в целом положительными рецензиями. Да и отчеты проф. Экка, исправно посылаемые им в Россию, в министерство народного просвещения, содержали большей частью одобрительные отзывы о достижениях слушателя Кривцова[13].

Время, отпущенное на пребывание А.С. Кривцова, как и других его товарищей, в Берлине - полтора года, летело очень быстро. Сознавая недостаточность официального срока командировки для завершения полноценного обучения, соответствовавшего бы тем ожиданиям, что возлагались на слушателей Института (а также для подготовки итоговой письменной работы, многие из стипендиатов ходатайствовали о его продлении. Как правило, министерство шло навстречу подобным пожеланиям. Была удовлетворена и просьба А.С. Кривцова[14].

Но вот растянувшаяся на трехлетие заграничная учеба подходит к концу. Получен аттестат, где за подписями трех профессоров удостоверялось, что Александр Кривцов с успехом закончил Русский институт при Берлинском университете для подготовки преподавателей римского права[15]. Внезапно встал вопрос о месте, куда в качестве приват-доцента мог бы быть определен обладатель аттестата. Надо сказать, что согласно Указу об учреждении Института окончившим его с успехом было обещано немедленное назначение на кафедры римского права университетов России. Однако вакансии освобождались куда медленнее (несмотря на то, что определяли уже и на кафедры гражданского права), чем прибывало полку горящих желанием приступить к преподавательской деятельности выпускников Института. В марте 1894 года А.С. Кривцов подает прошение министру народного просвещения о содействии своему устройству. Но дополнительно понадобилось еще и особое настояние куратора Института - председателя Ученого комитета А.И. Георгиевского - на скорейшем назначении А.С. Кривцова (и оказавшегося в подобной же ситуации С.П. Никонова) прежде чем Кривцов был назначен приват-доцентом Новороссийского университета по кафедре гражданского права[16].

II

Как уже отмечалось, А.С. Кривцов гармонично сочетал в себе качества романиста и цивилиста. Обретя солидную романистическую подготовку в Берлине (не говоря уже о том, что и в Институт он прибыл с основательным запасом цивилистических знаний), он начинает преподавательскую деятельность в Одессе с занятий по отечественному гражданскому праву и судопроизводству. Однако же тем двум неполным годам, что суждено было провести ему здесь, выпало стать как бы связующим звеном между двумя самыми насыщенными, пусть и хронологически несоразмерными, периодами его жизни - берлинским и юрьевским.

Университет в Юрьеве (бывший Дерптский, ныне Тартуский, Эстония) в том, что касалось методов исследования римского права, а также обучения ему, на протяжении всего XIX века выступал своего рода передатчиком идущих из Германии тенденций. С конца же столетия здешние кафедры римского, гражданского и остзейского права перенимают от Русского института при Берлинском университете эстафету воспитания преподавательских кадров для университетов и иных высших юридических заведений империи - с той поры их цивилистические кафедры очень часто пополнялись приват-доцентами и профессорами, прошедшими сквозь горнило Института и успевшими уже поработать именно в Юрьеве.

Романистическая составная в предоставляемом этим университетом юридическом образовании имела давнюю традицию. Среди предусмотренных Уставом 1803 года четырех ординарных профессур имелась и профессура "римского и немецкого права по гражданской уголовной части". Следующий Устав (1820) разграничивает уголовное и гражданское друг от друга, образуя кафедру "римского и немецкого права по гражданской части и общего судопроизводства". Наконец, Устав 1865 года учреждает собственно кафедру римского права. Значение, придававшееся римскому праву, подтверждает замещение соответствующей кафедры не одним (как было в большинстве провинциальных университетах), а сразу двумя лекторами. Одному человеку было бы просто невмоготу совладать с той нагрузкой, что складывалась из времени, отводимого на изучение Институций, Догмы и Истории римского права[17]. Так, например, в 1885-1887 годах римско-правовые курсы вел, наряду с патриархом дерптской романистики профессором О. Мейковым, специально приглашенный из Кильского университета (Германия) профессор Шотт. То же самое происходит, когда настает черед заступить юрьевскую кафедру выпускникам Берлинской семинарии. С 1889 года, мы видим последовательно обновляющиеся пары недавних подопечных Дернбурга, Экка и Перниса: первый из дерптско-юрьевских романистов начавший читать лекции и печатать свои труды на русском языке Д.Д. Гримм (до перевода в 1891 го-ду в имп. Училище Правоведения) - А.М. Гуляев, А.М. Гуляев (до перевода в 1894 году в Киевский университет) - Е.В. Пассек, Е.В. Пассек - И.А. Покровский (до перевода в 1896 году в Киевский университет), Е.В. Пассек - А.С. Кривцов. Всех их связывала общность полученной в Берлине выучки, что, впрочем, не исключало личных раздоров, время от времени омрачавших отношения коллег по одной и той же кафедре.

Период, открытый с приходом на кафедру римского права Д.Д. Гримма (1889) и завершившийся со смертью Е.В. Пассека (1911), можно смело назвать золотым веком юрьевской школы русской романистики. Конечно, Дерптский университет по уровню преподавания и изучения римского права и ранее никак не являл собой пустыни ни в научном, ни в образовательном отношениях. У дерптской романистики было чем гордиться. Благодаря таким профессорам как, например, учившийся в Геттингенском университете у Гуго и в Берлинском университете у Савиньи Отто Корн, завязывались весьма тесные связи с романистикой немецкой.

Центральными фигурами дерптской романистики являлись Федор Бунге и Оттомар Мейков. Первый, со студенческих лет проникнувшись идеями исторической школы (в своей автобиографии он повествует о неотразимом впечатлении, которое произвело на него знакомство с манифестом этой школы - сочинением Савиньи ), старался затем проводить их и в качестве лектора, и в качестве составителя Свода местных узаконений губерний Остзейских (1864). Второй поставил курс римского права "в органическую связь не только с учениями местного права, но и изложением гражданских правовых идей вообще; начиная с него преподавание римского права в Дерптском университете получило характер основной школы для цивилиста"[18].

Но как ни велики были заслуги профессоров Бунге и Мейкова, все же они творили тогда, когда в остальной России наука римского права находилась в зачаточном состоянии. Следует иметь в виду и те особенности, которые неизбежно накладывала на их академическую и педагогическую работу специфика Остзейского края, в силу чего биографии этих профессоров естественнее было бы рассматривать в контексте немецкой романистики, нежели фактически отсутствующей на тот момент русской школы. Но было бы опрометчиво отрицать преемственность, связующую этапы, которые можно было бы условно обозначить как немецкий и русский. Она прослеживалась в глубоком уважении "юрьевцев" к научным свершениям "дерптцев" (А.М. Гуляев посвятил свою докторскую диссертацию "Наем услуг" профессору Мейкову)[19]; существовала она и на чисто персональном уровне (Д.Д. Гримм приходился проф. Мейкову племянником). Сам Оттомар Мейков, трижды избиравшийся ректором Дерптского университета, стал одним из немногих профессоров-остзейцев, кто, не побоявшись "вступить в негласный конфликт с местным обществом", поддержал меры по русификации учебного процесса, "чутьем опытного деятеля поняв серьезность намерений правительства".

В 1880-е годы по императорскому повелению в Устав Юрьевского университета вносятся изменения, в соответствии с которыми преподавание римского права начинает вестись на русском языке. Теперь оклады преподавателей, которые брались читать лекции на русском языке, увеличивались в сравнении с окладами, получаемыми преподавателями других университетов (так, экстраординарный профессор в Юрьеве получал 2400 рублей вместо 1700, а ординарный профессор - 3000 вместо 2400). Назначение приват-доцентов Д.Д. Гримма (1889), А.М. Гуляева (1890), Е.В. Пассека (1891) на кафедру римского права Юрьевского университета произошло на льготных основаниях. Как окончившим курс Русского института по римскому праву при Берлинском университете им было положено повышенное жалованье, также им было дозволено приступить к лекторской деятельности не только до защиты магистерской диссертации, но даже до сдачи магистерского экзамена. Благополучное прохождение этого испытания в старой России выступало в роли непременного ценза для занятия штатных преподавательских должностей в высших учебных заведениях.

Все эти обстоятельства объясняют ту привлекательность, которую обретал Юрьев в глазах приват-доцента Новороссийского университета А.С. Кривцова. Здесь он мог бы работать бок о бок с товарищами по Институту, к тому же в "ливонских Афинах", как горделиво величали Юрьев его старожилы, преподавание цивилистических дисциплин права имело гораздо более давние традиции и осуществлялось в куда более внушительном объеме[20].

В конце 1895 года проф. Л.А. Кассо (в будущем - министр народного просвещения), занимавший кафедру местного права Балтийских губерний переходит в Харьковский университет. В течение первого семестра 1896 года занятия по остзейскому праву приходится вести по поручению Совета факультета (что делалось, когда за неимением лектора по соответствующей кафедре обращались за помощью к преподавателям смежных дисциплин) профессору римского права Е.В. Пассек. Тем временем Н.А. Лавровский - попечитель Рижского учебного округа, на территории которого находился и Юрьевский университет, сообщает в Петербург об открывшейся вакансии. При этом упоминалось, что по мнению Е.В. Пассека диссертация одного из двух кандидатов, магистранта Санкт-Петербургского университета Б. Боуфала ("Опыт юридической конструкции просрочки верителя в римском праве") обнаруживает "недостаточное знакомство с элементарными понятиями римского права в частности и гражданского права вообще"[21]. Куда предпочтительнее другая кандидатура - приват-до-цента Новороссийского университета А.С. Кривцова. "Из представленного им г. ректору Юрьевского университета Curriculum vitae видно, что окончив в 1891 г. курс на юридическом факультете Московского университета с дипломом I степени и вслед затем, получив от министерства народного просвещения заграничную командировку, он поступил в семинарию римского права при Берлинском университете, где в течение пяти семестров специально изучал римское и германское право под руководством известных романистов проф. Э. Экка, А. Пер-нице, Г. Дернбурга и напечатал сочинение под заглавием . Окончив свои занятия в Берлинской семинарии, Кривцов был назначен приват-доцентом Новороссийского университета по кафедре гражданского права и судопроизводства и преподавал в течение двух лет отчасти обязательные, отчасти необязательные теоретические и практические лекции по этой кафедре. Весной текущего года Кривцов сдал в Новороссийском университете установленный экзамен на магистра римского права. Из изложенного вытекает, что Кривцов прошел отличную юридическую школу под руководством лучших русских и немецких романистов, что сверх римского права он имел возможность изучить в Берлине немецкое гражданское право, а в Одессе читал по назначению курс русского гражданского права, а потому ознакомлен со всеми тремя элементами балтийского местного права; что его успешные занятия по означенным предметам удостоверяются как вышеупомянутым научным трудом, так и имеющимися в министерстве отзывами профессоров Экка, Пернице и Дернбурга, на основании коих он и получил приват-доцентуру; что, наконец, в течение двух лет прохождения этой последней должности он успел приобрести и некоторую преподавательскую опытность. Следовательно, Кривцов соединяет все условия необходимые для изучения и преподавания предметов, входящих в кафедру местного права Балтийских губерний. Декан юридического факультета Юрьевского университета Пусторослев, признавая преимущества Кривцова, полагает, что на первое время Кривцов мог бы быть назначен приват-доцентом впредь до напечатания более крупных научных трудов. Так как, однако, Кривцов занимает в течение двух лет приват-доцентуру при том по более важной кафедре общерусского гражданского права, то не имеется никаких видов на его согласие стать приват-доцентом же в Юрьевском университете, а потому единственным средством привлечь его является назначение исполняющим должность экстраординарного профессора с содержанием по штатному окладу кафедры местного права, действующего в губерниях Лифляндской, Эстляндской и Курляндской"[22].

И все же министр, сочтя невозможным решить вопрос о Кривцове самостоятельно, обращается к императору. В представленном докладе, в частности, говорилось: "Согласно Уставу Юрьевского университета никто не может быть профессором, не имея звания магистра по разряду наук соответствующих его кафедре. Ныне попечитель Рижского учебного округа вошел в министерство с представлением, в коем ходатайствует о назначении приват-доцента А.С. Кривцова исправляющим должность экстраординарного профессора по кафедре местного права. Приват-доцент А.С. Кривцов был командирован мною в русский Институт для приготовления профессоров римского права при Берлинском университете, а по окончании его курса и выдержании экзамена на степень магистра назначен, ввиду рекомендации профессоров Экка, Дернбурга и Перниса приват-доцентом Новороссийского университета, в коем в течение двух лет ведет преподавание гражданского права и судопроизводства с большой пользой для слушателей. Признавая ходатайство заслуживающим уважения, но не считая себя вправе удовлетворить оное собственной властью, приемлю долг испрашивать на сие вашего имп. Величества соизволения"[23]. Высочайшее разрешение последовало 26 июня 1896 года.

Наряду с позитивными моментами, переезд в Юрьев (и особенно первое десятилетие пребывания здесь) был связаны для Кривцова и с очевидными сложностями. Он тут же попал в эпицентр непростой идеологической и психологической ситуации, сложившейся в результате не всегда явного, но от этого не менее упорного, противостояния между сразу несколькими группами университетской профессуры. С одной стороны, часть преподавателей юридического факультета ревниво следила за соблюдением университетской администрацией регламента Совета. Порой они даже уведомляли министерство о допускаемых нарушениях коллегиальной процедуры принятия решений. В свою очередь, ректору А.С. Будиловичу, человеку старого закала, были явно не по сердцу столь горячо отстаиваемые молодой профессурой порядки, как ему казалось, liberum veto. "Вы как-то спросили меня, чем объясняется возникновение в Юрьевском университете такой массы особых протоколов Совета? Я представил в отчете кое-какие мнения на этот счет, но кажется забыл отметить главное: отсутствие со стороны попечителя указаний на неуместность такого многоглаголания и многописания со стороны жрецов науки. Этот почин всегда исходит от одной и той группы профессоров, между которыми особенно выделяются в этом отношении проф. Дьяконов, Нечаев и Пассек на юридическом факультете. Было бы очень желательно, чтобы на обстоятельство это было, наконец, обращено внимание начальства, если оно желает придать совещаниям Совета более деловой характер, ибо в настоящее время эта говорильня оказывается учреждением столь ж непотребным, как некоторые современные парламенты, все чаще прибегающие при оппозиции к обструкции"[24], - сетовал А.С. Будилович попечителю Рижского учебного округа. Но то была лишь одна из линий раскола преподавательской корпорации.

Другое размежевание вызывалось тем, что Юрьевский университет, подобно Варшавскому, воспринимался правительством (во всяком случае до конца 1890-х годов) в качестве форпоста русификации. Вдохновители обрусительного натиска возлагали на него миссию по вытеснению довлеющего немецкого культурного влияния и утверждению влияния русского. С этим прицелом подбирались и кандидатуры учебного начальства - как попечителя округа, так и ректора. И Н.А. Лавровский, поклонник идей славянофилов Ю.Ф. Самарина и И.С. Аксакова относительно национальной политики на западных окраинах, и А.С. Будилович, бывший ректор Варшавского университета и будущий редактор "Московских ведомостей" - главного печатного органа русского консерватизма, непреклонно стояли за искоренение культурного владычества "тевтонства"[25]. Тех из профессоров, которым подобные взгляды были близки, объединяло в своих рядах Учено-литературное общество при Юрьевском университете. В частности, его членами состояли такие профессора юридического факультета, как М.Е. Красножен, А.С. Невзоров, А.Н. Ясинский.

Профессорам-"обрусителям" противостояли немецкая профессура (которая одновременно могла брать сторону ректора в его стычках с молодой профессурой) и некоторые русские профессора[26]. Вместе с тем в вопросе противодействия немецкому влиянию А.С. Будилович нередко поддерживался иными своими противниками из стана молодой профессуры, стоявшими за национальное направление. К примеру, по сообщению самого ректора, видный историк права проф. М.А. Дьяконов, хотя и "позволял себе заходить слишком далеко в систематической оппозиции всему, что несогласно с его псевдолиберальными измышлениями", но только не в тех "случаях, когда этого желают богословы и вообще немцы"[27].

Каждая из сторон имела свои виды на А.С. Кривцова. Молодые профессора рассчитывали приобрести в его лице нового союзника в борьбе с ректором. Тот же, как то показали его последующие действия, думал в не слишком отдаленной перспективе заменить Е.В. Пассека - А.С. Кривцовым. Насчет идеологического кредо Кривцова мы еще будем говорить, касаясь отдельных сторон его трудов, но уже здесь можно сказать, что либеральным оно не было. По всей видимости консервативность Кривцова в какой-то мере была предопределена и происхождением из старинной дворянской фамилии, и воспитанием, и выработанным восприятием окружающей действительности (да и обладание земельной недвижимостью свыше семисот десятин тоже не сбросишь со счета)[28]. Так или иначе молодым профессорам и в первую очередь Е.В. Пассеку пришлось пережить весьма тягостное для них разочарование. А.С. Кривцов не пылал желанием встать под знамена антиректорского воинства. Напротив, чета Кривцовых не замедлила вступить в возглавляемое ректором Учено-литературное общество.

Следствием обманутых ожиданий стала напряженность, воцарившаяся в отношениях между дважды однокашниками - по Москве и по Берлину - Пассеком и Кривцовым. Своего апогея она достигла, когда после перемещения напарника Е.В. Пассека по преподаванию римского права И.А. Покровского в Киев, ректор приступил к дальнейшему осуществлению своей многоходовой комбинации. А.С. Будилович обращается к министру: "Я просил бы Вас по случаю состоявшегося перемещения в Киев нашего приват-доцента по кафедре римского права И.А. Покровского иметь в виду, что у нас все еще остаются три романиста, а именно профессора Пассек, Нечаев и Кривцов. Так что не чувствуется потребности в особом платном приват-доценте по романистике. Дополнительные лекции по ней могут, в случае надобности, распределяться между этими профессорами, из которых первый занимает кафедру римского права, второй - гражданского, а третий - прибалтийского"[29].

Конечно, к сокращению штата преподавателей-романистов Будиловича могла располагать его идеологическая ориентация. Он не был любителем римского права, питая к нему, как все консерваторы славянофильского склада, непреодолимое предубеждение. На вверенный ему университет Будилович взирал как на бастион "русского духа" на онемеченной окраине[30]. Оттого он не мог не усматривать в продолжающемся усиленном преподавании римского права - неразрывно переплетенном в его глазах с германской правовой культурой! - явление досадное и противоестественное. И вместе с тем в его действиях просматривается и побуждение практического свойства: надежда, что Кривцовым как профессором окажется впоследствии легче заместить Пассека, чем присланным приват-доцентом (который к тому же еще неизвестно с какой партией сомкнется).

Уже в декабре 1896 года друг и единомышленник Будиловича, попечитель Рижского учебного округа Лавровский ходатайствует перед министром о перемещении Кривцова на кафедру римского права, "принимая во внимание, что кафедра римского права, хотя и замещена проф. Пассеком, но требует по своей обширности и важности еще второго преподавателя". В последние годы кафедра "была замещаема двумя преподавателями: сначала проф. Мейковым и доц. Гуляевым, потом проф. Гуляевым и проф. Пассеком, затем проф. Пассеком и доц. Покровским. С перемещением доц. Покровского в Киев, проф. Пассеку пришлось читать до 18 лекций в неделю с дополнительным вознаграждением в ½ оклада. Между тем проф. Кривцов является вполне подготовленным специалистом по этому предмету. В короткое свое профессорство в Юрьевском университете он заявил себя отличным преподавателем по столь близкой к римскому праву кафедре местного права. Удовлетворение изложенного ходатайства содействовало бы прикреплению его к Юрьевскому университету, который не может не дорожить столь усердным и достойным преподавателем"[31].

Когда до Е.В. Пассека дошло, что А.С. Кривцов не только не собирается примыкать к фронде, но и претендует на место по кафедре римского права, он шлет в министерство письмо, где называет другого кандидата. "Еще в сентябре 1896 года в Юрьев приезжал ныне находящийся в заграничной командировке г. Бобин с тем, чтобы осведомиться на месте окажется ли возможным назначение его сюда в качестве приват-доцента по римскому праву. По имеющимся о нем от берлинских профессоров сведениям г. Бобин был бы в качестве преподавателя приобретением весьма желательным, о чем и было сообщено г. Ректору. Он, не имея, по его словам, ничего лично против назначения г. Бобина, отозвался желательностью соблюсти экономию путем не назначения второго преподавателя, а обращения к системе поручения чтения лекций по римскому праву из состава наличных преподавателей. В истекшем семестре поэтому курс истории римского права и был читан мной по поручению факультета. Поручение же продолжения этих лекций на второй семестр состояться вовсе не могло, так как по установившемуся у нас во вред дела обычаю, в связи с вопросом об этом поручении разыгрался ряд факультетских и университетских дрязг. Во избежание их я немедленно заявил, что беру на себя чтение истории римского права без поручения и без вознаграждения. Вместе с тем г. Ректор сообщил мне, что им уже сделано представление о назначении и.д. экстраординарного профессора по местному праву Кривцова и.д. сверхштатного экстраординарного профессора по римскому праву. Не имея ничего лично против него, я тем не менее, заботясь о пользе своего предмета, до сих пор бывшего поставленным в нашем университете, смею сказать, более чем удовлетворительно, решаюсь обратиться к Вам не отказать в содействии о назначении именно г. Бобина приват-доцентом на римское право. ":" Декан юридического факультета, ныне находящийся в отпуску, не имеет, как мне достоверно известно, никаких сведений о предполагаемом перемещении проф. Кривцова с кафедры местного права на римское право. Я не писал бы, быть может ничего подобного, если бы я этим мог чем-либо повредить проф. Кривцову. Но он в настоящее время занимает уже кафедру местного права, на которую он назначен всего этим летом и которую он желает переменить на кафедру римского права после всего трехмесячного преподавания взятого им на себя предмета. От перехода на римское право проф. Кривцов ничего не выигрывает, а от оставления его на уже им занимаемой кафедре ничего не теряет. Это обстоятельство и дает мне смелость заботиться о пользе дела больше, чем об обязательствах, налагаемых на меня товарищескими отношениями, которых я при таких условиях ничем не нарушаю. Заместить же кафедру местного права по недостатку специалистов представляется мне более затруднительным"[32].

Кульминацией стало одновременное размещение - невзирая на отсутствие постановления Совета факультета - Пассеком и Кривцовым объявлений, каждое из которых извещало студентов, что в предстоящем семестре лекционный курс, ставший яблоком раздора, будет читаться именно данным профессором. Обязанности декана тогда исполнял профессор церковного права М.Е. Красножен, один из предводителей консервативной группы, с которой на тот момент ассоциировался А.С. Кривцов. Поэтому М.Е. Красножен не стал от имени факультетской администрации никак дезавуировать этот шаг. Когда же из отпуска вернулся декан П.И. Пусторослев, то объявление, вывешенное Кривцовым, было снято, другое же - осталось. Хотя декан ссылался на "недосмотр факультетского служителя", ректор, заподозрив здесь намеренную выходку враждебных ему сил, назначил расследование. Масла в огонь подлило то, что представленную ему П.И. Пус-торослевым докладную записку ректор препроводил к крайней обиде ее составителя "на рассмотрение и оценку А.С. Кривцову". Как будто, жаловался в министерство уязвленный декан, тот "был судьей над мною, деканом юридического факультета; а затем, ввиду неудовлетворенности г. Кривцова, ректор предлагает мне, не желаю ли я дать дополнительное объяснение!"[33].

Что касается А.С. Кривцова, то мотивы своего поступка им разъяснялись следующим образом. "Прежде всего, чему я придавал особенно важное значение, объявляя курс Институций, чтобы не нарушалось целости университетского преподавания, ибо Институции представляют цельный, вполне самостоятельный курс, совершенно независимый от Внешней истории римского права. Причем этот курс, по установившемуся в нашем университете обычаю, начинался и заканчивался преподавателем в течение II семестра академического года. Во-вторых, побуждения мои были совершенно бескорыстного свойства - курс объявлен был без гонорара. В-третьих, эти побуждения состояли в желании помочь делу преподавания римского права в нашем университете. Как в других университетах этот предмет читается двумя или тремя преподавателями - в нашем же преподавание велось в текущем академическом году одним проф. Пассеком при 18 часах в неделю. Такая обремененность лекциями вызвала обозначение самим проф. Пассеком в заседании факультета своего положения как преподавателя римского права состоянием "каторги". Не могу не выразить глубокого сожаления, что мои добрые намерения были им истолкованы иным образом"[34].

В своем письме в Петербург декан вслед за Е.В. Пассеком рекомендовал назначить на кафедру М. Бобина. "В интересах преподавания римского права в Юрьевском университете (весьма важным и для поддержания его научной репутации), было бы весьма желательным назначение г. Бобина, а не г. Кривцова, так как научная подготовка первого по римскому праву в настоящее время, по всей вероятности, весьма лучше. Это убеждение сложилось во мне на основании обстоятельной оценки данных, а не в силу предубеждения против г. Кривцова"[35]. Но и это предложение тут же парируется попечителем округа Н.А. Лавровским; "Я не усматриваю достаточных оснований для предпочтения г. Бобина, рекомендуемого деканом и проф. Пассеком, проф. Кривцову. Первый из них еще не окончил своего специального образовательного курса, не успел ничем заявить ни своих познаний, ни педагогических способностей, а известен декану и проф. Пассеку только по частным беседам последнего с берлинскими профессорами и частным письмам к нему последних. Между тем, проф. Кривцов уже окончил полный курс специального образования, успел приобрести в непродолжительное время степень магистра по римскому праву (на ту пору А.С. Кривцовым был выдержан только магистерский экзамен. - А.К.) и отлично заявил свою преподавательскую деятельность двухлетним чтением в университете одной из юридических наук в звании приват-доцента. Оба кандидата по своим относительным достоинствам несоизмеримы и относительно выбора одного из них на должность преподавателя римского права не может быть двух мнений. Желание же проф. Кривцова занять именно кафедру римского права как посвятившего себя этой науке и занявшего недавно кафедру местного права только по его связи с римским, мне представляется вполне естественным"[36].

Е.В. Пассек решается на последнее средство. В здание у Чернышева моста в Петербурге летит свежая депеша: "Считаю своим долгом представить письмо, полученное от профессоров Берлинского университета Экка и Перниса, к которым я обратился с просьбой подтвердить те сообщения, какие я раньше имел от них о гг. Бобине и Кривцове. Смею надеяться, что Вы изволите усмотреть из него, что я не был не прав, ходатайствуя о предпочтении для пользы преподавания г. Бобина г. Кривцову. Личным обращением я смею беспокоить Вас только ввиду того, что Декан нашего факультета, которому я это письмо первоначально передал, в настоящее время серьезно заболел тифом"[37]. К письме Экка и Перниса, приложенном к этому посланию, подтверждалось, что Кривцов, в отличие от Бобина, наделен скорее цивилистическими, чем романистическими задатками. Заметим в этой связи, несколько опережая последовательность изложения, что значение романистической составляющей у А.С. Кривцова - не в качестве исторического материала (впервые введенного в научный оборот или хотя бы несущего черты относительной новизны для русской литературы римского права) и даже не в методологически новаторском анализе римско-правовых сюжетов. Цивилистическая и собственно романистическая проблематика сосуществуют в творчестве А.С. Кривцова не на равных. Последней отведен удел ведомой, тогда как первая является ведущей. Историко-романистические изыскания - при всей их добротности - играют в обеих книгах Кривцова - в "Абстрактных и материальных обязательствах" и еще больше в "Общем учении об убытках" - вспомогательную роль применительно к генеральной задаче. Между тем содержание последней у Кривцова всегда предопределяло желание прояснить какой-либо обладающий насущной цивилистической значимостью вопрос.

Отголосок баталий за кафедру римского права явно вышел за пределы и самого университета, и даже Рижского учебного округа. Вследствие чего попечитель, очевидно, по внушению из министерства, поставил на вид ректору Будиловичу, что "в юридическом факультете продолжают существовать весьма неблагоприятные взаимоотношения между преподавателями, и притом отличающимися партийным характером, не имеющим ничего общего с прямыми их обязанностями"[38].

За перепиской протекла почти половина семестра, и свыше распорядились "отложить решение вопроса до будущего учебного года". Осенью же А.С. Кривцов подает прошение министру народного просвещения. "Желая посвятить мои преподавательские силы предмету римского права, составляющему специальность моей ученой деятельности, ходатайствую о переводе на кафедру римского права. При этом считаю долгом присовокупить, что местное право я, впредь до приискания подходящего преподавателя, берусь читать без особого за то вознаграждения"[39]. Просьба была удовлетворена, но миновало еще полтора года прежде чем Кривцов смог взойти на кафедру римского права Юрьевского университета. Это произошло тогда, когда его академическое положение упрочилось с изданием монографии, ставшей без преувеличения заметным событием отечественной цивилистики (1898). Этот труд принес А.С. Кривцову ученую степень по римскому праву (магистерский диспут состоялся в Харьковском университете, весной 1899 года).

Именно за время своего профессорства в Юрьевском университете А.С. Кривцов достиг пика творческой зрелости и в качестве лектора, и как ученый. Перебравшись с берегов Черного моря в Лифляндию и найдя здесь условия, более благоприятные для раскрытия своего дарования как романиста, он тем не менее не порывает с гражданским правом. Преподавание права Остзейских губерний по самой природе своей требовало одинаково глубоких знаний и гражданского, и римского права. Как указывал предшественник А.С. Кривцова, Л.А. Кассо, "остзейское право есть микрокосм, напоминающий явления западного мира. Здесь повторяются главные фазисы права германских и французских территорий. Первоначальные институты гражданского права тесно связаны с общественным строем и в них преобладает национальный момент, который лишь к концу средних веков вытесняется постепенным принятием римских начал"[40]. В дальнейшем, даже перейдя на кафедру римского права, А.С. Кривцову приходилось читать по поручению Совета факультета лекции и по русскому гражданскому праву, и по русскому гражданскому процессу.

III

Книга, составившая научную репутацию А.С. Кривцова, вышла в свет в 1898 году. Главной ее целью стало изучение особенностей так называемых абстрактных обязательств.

Эта разновидность обязательств (называвшихся также "формальными" или "обязательствами с невыраженным в их составе материальным основанием") издавна приковывала к себе внимание цивилистической мысли.

В классическом римском праве обязательства, выражавшие волю одной стороны связать себя по отношению к другой стороне без указания причины, побудившей сделать это, были представлены стипуляцией. Она совершалась в торжественной форме (verborum solemnitas). Будущего должника будущий кредитор/веритель спрашивал, желает ли тот взять на себя исполнение известного действия. Вопрошаемый должен был в тех же выражениях, в которых был ему задан вопрос, ответить, что он согласен (Сentum dare spondes? Spondeo). Стипуляция устанавливала обязательство, для действительности которого не требовалось приводить мотив (causa obligationis). В эпоху империи применение обязательств без обозначения причины ограничивается, на кредиторов по этим договорам возлагается обязанность указывать их причину.

К моменту составления Юстинианова Свода абстрактные договоры были выведены из употребления.

В силу этой причины, а еще и потому, что распространенность абстрактных обязательств всегда производна от потребностей товарного и финансового оборота, каковых не знала Европа XI-XIII веков, но так или иначе итальянские глоссаторы не восприняли стипуляцию, олицетворявшую для римлян абстрактное обязательство. usus mo-dernus juris romani, которое с течением времени распространило свое действие на Германию, не знало гражданско-правового обязательства, где каузальная сторона и юридическая сила не зависели бы друг от друга. Поэтому-то для науки немецкого гражданского права вопрос об абстрактных обязательствах был относительно непривычен. С той поры, когда с ростом торговли абстрактные обязательства начинают активно применяться в форме векселей и иных бумаг на предъявителя этот институт длительное время разрабатывался в Германии в рамках не гражданского, а торгового права.

Наоборот, в тех странах, которые не были настолько привязаны к дарам средневековой рецепции, интерес к абстрактным обязательствам проснулся гораздо раньше. Уже у знаменитого французского юриста XVI столетия Куяция, посвятившего себя воссозданию первоисточников (преимущественно сочинений Ульпиана, Павла и в особенности Папиниана), встречаются упоминания о стипуляции как о "всесодержащей договорно-обязательственной форме" (pandectas orunium cont-ractum). Через три века абстрактные обязательства попадают в поле внимания другого основоположника французской юриспруденции - Робера-Жозефа Потье. Его понимание правовой природы договора, чья действительность не прикована к каузальному моменту, повлияло на появление в Кодексе Наполеона статей 1131-1133. Согласно им "силу соглашения не должна умалять невыраженность причины" ().

В Германии же и тогда, когда здесь господствовало некодифицированное Gemeine Civilrecht, и тогда, когда продукты первоначальной рецепции были заменены местными "ландрехтами" (в частности, Прусским земским уложением), абстрактные обязательства в сфере гражданских правоотношений воспринимались с большей опаской. Такого рода сделки не могли не вызывать в полицейской государственности, наиболее выпукло проявившей себя именно в немецких землях, инстинктивного беспокойства. Да то и понятно. Пропитанную патернализмом правовую идеологию пугала перспектива свободного заключения абстрактных обязательств - ведь тем самым возводился бы почти неодолимый заслон на пути опеки публичной властью своих подданных в сфере имущественных операций. Государству, полагавшему своим призванием защиту граждан от "неразумных увлечений", надзирать за совершением абстрактных обязательств было бы куда труднее, чем в случае с обязательствами материальными. С дозволением субъектам гражданских правоотношений беспрепятственно вступать в абстрактные обязательства их волеизъявление получило бы автономность, несовместимую с краеугольными принципами полицейского государства. Поэтому в обязательства эти дозволялось вступать лишь относительно небольшому кругу лиц, за которыми априорно признавалась должная опытность, - участникам торговых операций[41].

И только с первой половины XIX века проблема допустимости абстрактных обязательств вне торгового оборота (включая сопутствующей ей вопрос о конституирующих признаках этих обязательств) начала обсуждаться в немецкой цивилистике в полный голос. Одни продолжали отстаивать прежнюю точку зрения и отрицать доказательственную силу отвлеченного обещания. Так, согласно Пухте, всякому акту присущи два момента - распоряжение (dispositio) и причина (цель), без которой первый момент просто немыслим. Лишь причина придает определенный характер обещанию, индивидуализируя его в обособленное договорное отношение. На новые рубежи дискуссию о сущности абстрактных обязательств вывел Оттон Бэр своим трудом "Признание как причина обязательства" (, 1855). Проводимое Бэром отождествление абстрактных обязательств с договором признания обязательства предоставляло соблазнительно стройное решение проблемы, в которой, повторим, ввиду приведенных выше причин немецкая цивилистика ориентировалась все же довольно слабо.

Целых два съезда немецких юристов почти полностью заняли дебаты энтузиастов бэровской концепции абстрактных обязательств с ее врагами.

Кое-кому из видных пандектистов (Унгер, Брунс и др.) показалось неприемлемым уподоблять далеко неодинаковые по своей юридической природе институты. В частности, Брунс в противовес институту, поднимавшемуся на щит Бэром, предлагал актуализировать римский институт constitutum debiti - эвентуальное обещание уплаты ("насколько я должен"); с теми же целями он также вводил понятие Beweiscontrakt, где предметом признания со стороны должника становилась не сама уплата, а определенные факты, доказывающие существование долга.

Но еще больше цивилистов, воодушевленных идеями Бэра (например, Б. Виндшейд), принялись отстаивать возможность и юридическую действительность обещания, отделенного от причины. Раз, говорили они, значение в обязательстве придается воле (а она, хотя и не возникает без причины, но может затем существовать и без нее), то лишь по прямому указанию закона, оторванное от причины обещание лишается своей обязательности. Если же законодатель безмолвствует, то такое обязательство должно пользоваться безусловной защитой, а при судебном споре кредитор обязан доказывать не причину обещания, но то, что обещание вообще было дано. Рудольфа Иеринга, который счел труд Бэра "одним из самых замечательных явлений новейшей юридической литературы", поднятый вопрос об удельном весе формального момента в договорном обязательстве подвигнул на создание развернутой концепции юридической техники и методологии юридического творчества. Другие цивилисты (в их числе был и учитель А.С. Кривцова - Генрих Дернбург), соглашаясь с допустимостью и обязательностью абстрактных обязательств, требовали, во-первых, чтобы воля, устанавливающая независимое от материальной причины обещание, была выражена в форме, исключающей какое бы то ни было сомнение (в частности, только в письменном виде), и во-вторых, чтобы должник по таким обязательствам получал право доказывать допущение ошибки, применения к нему обмана или принуждения, а также противозаконность цели, влекущую ничтожность сделки.

Что до А.С. Кривцова, то, как станет видно из последующего, теория Бэра служит для него примером того, до чего "может довести отсутствие ясного представления о различии договора признания и абстрактного договорного обязательства", а полемика с ней красной нитью проходит через всю монографию.

Отступление в историю вопроса должно помочь отчетливей представить как состояние его исследованности, так и общий дискурс, в пределах которого протекало его обсуждение.

Уже с первых страниц А.С. Кривцов констатирует несостоятельность расхожего определения абстрактных обязательств как не имеющих под собой причинной подоплеки.

Убедительно оспорив этот бытующий в литературе предмета предрассудок, автор спрашивает: а в чем все-таки состоит своеобразие цели, имеющее место при абстрактных обязательствах. Ведь "когда кредитор подает иск, ему следует в нем обозначать каузальный момент - свою обязанность предоставить должнику какой-либо эквивалент - или же он должен прямо отрицать наличие за собой такой обязанности". И другой вопрос: когда кредитор/веритель не должен освобождаться от указания на каузальный момент, из которого вытекало его право требования (по выражению Кривцова, обязанности "субстанцировать иск"). Иными словами - каковы случаи абстрактных обязательств?

Поэтому вся первая часть работы отдана разбору учений о каузальном моменте в составе договора и анализу возможных смысловых оттенков ключевого термина - . И это сделано недаром, хотя, в сущности говоря, раздел этот выходит за рамки заявленной автором темы, взятой в ее узком ракурсе. Но такой шаг был вполне оправдан. С учетом пробелов русской гражданско-правовой литературы по соответствующим сюжетам, читатель первым делом погружается в тот контекст, вне которого непроясненным осталось бы многое из дальнейшего изложения.

Решая эту вводную задачу, А.С. Кривцов, при всей впечатляющей осведомленности своей в цивилистических дискуссиях, вспыхивающих на протяжении XIX столетия, по преимуществу останавливается на двух доминирующих трактовках . Обе были связанны с именами мэтров немецкой пандектистики - проф. Бернгарда Виндшейда (Лейпцигский университет) и проф. Оттона Ленеля (Страсбургский университет). Виндшейд выделял субъективный момент ("психический", "волевой") в качестве определяющего causa сделки. При этом сделка ставилась в зависимость от осуществления предположения стороны, подтолкнувшей к вступлению в обязательственные отношения. Напротив, Ленель акцентировал объективный момент. Связывая каузальность с целями "экономического обмена", он считал, что законодатель должен прямо указывать, какие предположения сторон являются существенными для действительности сделки.

Итак: зависит ли наступление юридических последствий акта от того, была ли воля сторон направлена именно на эти последствия или является достаточным, что стороны хотят именно этот юридический акт, с которым право в объективном смысле связывает эти последствия? Не становясь полностью ни на ту, ни на другую позицию, А.С. Кривцов развивает собственную теорию о "правовой цели", наличие которой и обеспечивает договору юридическую силу. "С нашей точки зрения, если нет внешнего выражения решающего предположения стороны, выступающего для нее побудительным стимулом к заключению сделки - таким предположением следует признать тот момент, который постоянно повторяется в самых различных юридических сделках и притом с таким устойчивым характером, что им можно пользоваться в качестве исходного пункта для разрешения занимающего нас вопроса. Это ":" "правовая цель".

В целом этот взгляд тяготел скорее к подходу Виндшейда, чем Ленеля, ибо Кривцов не намерен вовсе отметать значение предположения, не зафиксированного в форме условия. "Что же является критерием в одном случае - для признания за неисполнением предположения опорочивающего сделку характера, а в другом случае - для отрицания такого характера? Наиболее простое решение вопроса заключалось бы в признании невозможности выставить на этот счет какое-либо общее правило ввиду пестро изменчивого характера занимающих нас моментов. ":" Это, в свою очередь, означало бы объявить все подобного рода предположения лишенными всякого значения, насколько, разумеется, они не прибавлены к сделкам в качестве "условий". Между тем такое простое решение едва ли оказалось вместе с тем и справедливым. Такое правило можно допустить только в области торгового права. Здесь на первом месте стоит прочность и обеспеченность оборота, а индивидуальные соображения отходят совершенно на задний план. Вне отношений торгового оборота означенное правило не может иметь применения".

Но субъективная теория дополняется несколькими немаловажными соображениями. Виндшейд рассматривал предположение в качестве "неразвитого условия, условия, в осуществлении которого сторона нисколько не сомневается". Однако и здесь Кривцов согласен с Ленелем, предположение непременно должно иметь внешнее выражение. Вместе с тем Кривцов берет Виндшейда под защиту, выражая уверенность, что тот вовсе не хочет, "как это часто представляют его противники, ставить действительность юридической сделки в зависимость от гипотез и догадок о том, что составляло предмет предположения сторон". Изъявление воли приобретает значение лишь только в связи с психологическим стимулом, его вызвавшим. Этот решающий стимул и надо определять для каждого конкретного случая, ибо благодаря ему происходит изъявление воли и, по английской юридической поговорке, "предположение пускает корни в договор". Поэтому между собственно "условием" и "предположением" нет полярного различия, а противоположность приписываемая им Виндшейдом, в источниках римского права не наблюдается.

А.С. Кривцов не склонен полностью отказываться и от экономического критерия. Ожидание и той и другой стороной известного эквивалента в свою пользу или намеренное отрицание такового - вот, по его мнению, всякого обязательства. Если предположение стороны, заставившее заключить сделку, было внешним образом выражено и принято контрагентом, то неисполнение этого предположения ведет к недействительности сделки. И пусть такое предположение не получило внешнего выражения, судебным решением оно все же может быть признано существенным. При этом суд должен исходить из критерия естественных выгод (naturalia negotii) данной сделки - если последние не аннулированы направленной на такую отмену волей сторон. Судья, по Кривцову, не должен также пренебрегать отличиями разрешаемого случая - "психологические и практические соображения, основанные на опыте, должны руководить судом при разрешении конкретных случаев". По поводу этих предложений, обращенных к правоприменителю, в одном из последовавших на монографию отзывов было сказано, что они "могут послужить и для нашей русской судебной практики путеводной нитью к решению на каждом шагу возникающего вопроса о судьбе юридического акта под влиянием исполнения или неисполнения различных ожиданий и предположений сторон, его заключавших".

Отдельно стоит сказать о проводимом автором скрупулезном исследовании смыслового поля понятия . Тщательнейшим образом разбираются те места Дигест, которые были сочтены в этом отношении основополагающими. Досконально выясняя объем понятия , автор сопоставляет его с такими предикатами, как , , . Солидная филологическая подготовленность сказывалась в умелом грамматическом (морфологическом) толковании латинских текстов. Приобретенная в Берлине добротная текстологическая выучка дает знать о себе в замечании о "вероятной интерполированности разбираемого места", поскольку его "испорченный язык не походит на обычный стиль Павла"; в сожалении о "трудности выяснения того, что в данном фрагменте сохранено компиляторами и что составляет дело рук самих компиляторов" и т.д. Порой разбор доводится до почти что палеографического звучания. "С нашей точки зрения разбираемое место источников должно быть понимаемо следующим образом ":"", "итак, фрагмент оказывается обладающим совсем другим смыслом", "из нашего перевода разбираемого фрагмента делается ясным что ":"" и т.п. - эти и схожие с ними обороты, отражающие стремление к отысканию аутентичного смысла первоисточников, рассыпаны по всей книге. Ссылкой на неточность перевода или неверную трактовку классического текста нередко оттенялась неправота оппонентов.

Как уже говорилось, экскурсы в историю вопроса нужны А.С. Кривцову не сами по себе, а для преодоления возражений против лелеемых им цивилистических конструкций (взять хотя бы отступление, касающееся эволюции договора поклажи). Так, Виндшейду достается за то, что тот "неосновательно" и "малосообразно" применяет к консенсуальным договорам правила, выработанные относительно кондикций при contractus reales innominati (поскольку Кодекс Юстиниана в этом отношении сохранил многие черты более раннего римского права). Другой автор упрекается за то, что противоречащее его позиции место в Дигестах он "делает предметом столь ограничительного толкования, что сводит значение его почти к нулю". Теория, предложенная третьим, признается не удовлетворяющей решениям римских юристов, которые вообще в данном вопросе "столь отрывочны и фрагментарны, что надо поступать с весьма большой осторожностью, строя при помощи этих мест источников какую-либо теорию с обязательной силой для других, однородных случаев, прямо не предусмотренных в тех фрагментах, которые служат базисом для общих выводов".

На то, что А.С. Кривцов не расположен самозабвенно углубляться в исторические изыскания, намекают разбросанные по тексту сентенции, вроде: "мы не будем входить здесь в подробное рассмотрение вопроса, что на языке наших источников считалось по своему содержанию или , для выяснения этих понятий необходимо принять во внимание бытовые условия римской жизни - что, конечно, не имеет особенного значения с современной точки зрения"; "имела ли стипуляция вообще, даже при своем первом появлении на свет, столь безусловный формальный характер - об этом нельзя сказать ничего определенного кроме того только, что нельзя не признать, что подобный порядок был бы в известной гармонии с тем крайним формализмом, который глубоко проникал в различные институты древнего имущественного права"; "еще подлежит сильному сомнению, имел ли римско-правовой институт эксцепции какое-либо значение кроме только чисто исторического, обусловленного своеобразной структурой римского гражданского процесса" и т.д. Само собой разумеется, что прилежный ученик Альфреда Перниса не мог пройти мимо происхождения изучаемых институтов. Но времена исторической школы миновали и пандектисты, под чьим присмотром оперялись питомцы Берлинского института, не стремились привить им желание подстраивать современные юридические институты под римские первообразы. Оттого внимание Кривцова прежде всего нацелено на аспекты римского права, не потерявшие актуальности и по сей день. Отсюда - преобладание догматического начала как в компоновке материала, так и в его интерпретации.

В конечном счете суть важнейшего для исследуемой проблематики понятия Кривцов раскрывает как "предположение стороны, касающееся эквивалента". При этом подчеркивается, что речь в том числе идет и об отрицательном предположении - не получать эквивалента. Этот тезис подкрепляется обстоятельнейшим разбором каузальной подоплеки договора дарения.

Затем автор приступает к непосредственному рассмотрению конструкции абстрактных обязательств в римском (стипуляция) и современном, преимущественно в немецком, праве (вексель, так называемый абстрактный счетный результат). Сюда же присовокупляется и делегация, при которой кредитор "освобожден от необходимости при осуществлении принадлежащего ему права требования указывать наличность каузального момента". Своеобразие правоотношения при делегации Кривцов сводит к ожиданию должником эквивалента за исполнение им своей обязанности в пользу верителя не от него, а от совершенно постороннего лица (делеганта). "В известных случаях должник здесь вовсе отрезан от возможности осуществлять против иска верителя те возражения, которые касаются каузального момента. Этого явления мы не встречаем при других абстрактных обязательствах, отчего делегация может быть наречена самым абстрактным из всех договорных обязательств". По спорному вопросу о существовании в римском праве презумпции в пользу так называемой чистой делегации А.С. Кривцов, критикуя точку зрения немецкого ученого Сальпиуса (Salpius), полагает, что ввиду скудности источников наличие в Риме такой презумпции нельзя считать вполне доказанным.

Направление же главного удара для А.С. Кривцова, как было сказано, - это бэровская доктрина абстрактных обязательств. Он готов идти по стопам Бэра в признании за любым обязательством определенного основания (causa). Но, с другой стороны, Бэр осмысливает абстрактные обязательства в качестве договоров признания неких установленных обязательств. И вот по этому-то пункту А.С. Кривцов пополняет стан противников идей Бэра. Для него договор признания и абстрактное обязательство представляют собой два совершено различных института. Кривцова тревожит, что на практике бывает крайне сложно, если не невозможно, разделить юридическое и фактическое признание - собственно договор признания (echte Anerkennung), когда актом воли создается правооснование, и те случаи, когда признание есть не более чем средство доказывания (unechte Anerkennung).

В разрезе ведущейся с Бэром полемики любопытна выставляемая А.С. Кривцовым трактовка юридической природы долгового документа. Если Бэр безоговорочно относит его к абстрактным договорам, то для Кривцова он "является выражением обыкновенного материального договора, вызывая юридические последствия только под условием изъяснения верителем наличности каузального момента". Сказанное, однако, не относится к "векселям и другим долговым документам, предполагающим перенос тяжести доказательства относительно каузального момента с плеч верителя на должника".

Приводимые Бэром доказательства романистического порядка, не убеждают Кривцова, в глазах которого места источников, на которые происходит ссылка, принадлежат к "общим выражениям римских юристов и нужно быть весьма осторожным делать отсюда какие-либо выводы". Добавим, что вообще разбор бэровской концепции condictio indebiti, детализованный до въедливости, весьма показателен для приемов Кривцова-полемиста.

Применение к абстрактным обязательствам и договору признания одинаковых правил, подводит черту А.С. Кривцов, - дело теоретически неверное и практически опасное. А потому как условия их возникновения, так и их юридические последствия, в доктрине либо в законодательстве должны находиться порознь.

Одним из достоинств труда А.С. Кривцова явилось установление признаков, конституирующих абстрактное обязательство. Это освобождение кредитора от необходимости обозначать в исковом требовании цель договора (что непременно для материальных обязательств); письменная форма обязательства в качестве единственно допустимого способа волеизъявления должника; переносимость обязательства. Иначе говоря, для закрепления абстрактного обязательства требуется документ, не содержащий упоминания насчет causa и предметом которого является право требования заменимых вещей (res fungibiles), способное к свободному переходу от одного контрагента к другому. Впрочем, в отдельных случаях абстрактное обязательство может быть поставлено в зависимость от каузального момента, но только тогда, когда в фиксирующем данное обязательство документе под causa имеется в виду событие, уже совершившееся.

Таким образом, природа абстрактного обязательства предполагает достаточность его самого по себе в качестве искового основания. На истца здесь не возлагается бремя доказательства каузального момента. Может статься, что должник-ответчик каким бы то ни было способом опровергнет презумпцию, по которой кредитор-истец реализует право требования, не нуждающееся в изъяснении причин и целей. Но тогда разбирательство подпадает под правила, предназначенные для материальных обязательств.

В конечном счете, пафос исследования, предпринятого А.С. Крив-цовым, заключен в следующих положениях: "никакое обязательство немыслимо без существования causa, никто не будет переносить на другое лицо какую-либо ценность без получения известной выгоды от верителя или сознательного отрицания эквивалента. Если речь идет об "абстракции" от causa - то мы хотим выразить этим нечто совершенно другое. Такая "абстракция" имеет только тот смысл, что веритель освобожден от обязанности указывать наличность causa, которая существует для него при так называемых материальных договорах. ":" Абстрактная природа обязательства выражается только в том формально-процессуальном явлении, что истец освобожден от указания в исковом прошении существования каузального момента при договорном обязательстве".

Как отечественная наука гражданского права восприняла труд А.С. Кривцова? О том мы можем судить по откликам, появившимся в авторитетных профессиональных изданиях того времени. Все они были безусловно положительны. И это не было групповой акцией, поддерживающей не столько созданное, сколько создавшего: умеренно-консервативный "Журнал министерства юстиции", прогрессистский еженедельник "Право" и хранящий подчеркнуто академическую настроенность "Журнал Юридического общества при Санкт-Петербургс-ком имп. университете" не блокировались друг с другом по большинству вопросов правовой и общественно-политической жизни.

В числе высказавшихся был и профессор столичного университета Николай Львович Дювернуа. Найдя, что "задача, поставленная автором, принадлежит к числу самых трудных проблем современной юриспруденции" этот патриарх российской романистики одобрил верно очерченные предметные и хронологические контуры проведенного исследования. "Изучение этого явления не может быть правильно поставлено, если современный ученый ограничивает круг своих наблюдений исключительно теперешними институтами гражданского и торгового права. Необходимо же значительно расширить этот круг и обнять не только реципированную систему юстиниановского права, но и предшествовавшую ей эпоху классической юриспруденции. Это крайне осложняет дело. Умение автора при незначительном сравнительно объеме книги ознакомить читателя хотя бы в общих чертах с таким обширным кругом явлений делает ему несомненную честь"[42]. За бесспорное достижение была засчитана также умелая обрисовка состояния вопроса в современной немецкой пандектистике. "Во всем ряде учений, определяющих собой содержание книги, едва ли найдется такое, которое не вызывало бы сомнений, противоречий, споров цивилистов, не привлекало бы к решению этих старых юридических контраверз лучших сил нашей науки. Автору приходится ограничивать передачу этих контраверз и выводить на сцену далеко не всех представителей разных направлений, а лишь главнейших вождей продолжительного и далеко еще не завершившегося и ныне состязания. Изображение этой стороны проблемы составляет несомненную заслугу автора перед публикой, мало посвященной не только в задачи, но и в способы разработки и решения трудных проблем цивилистики в современной юридической письменности, особенно немецкой. ":" Некоторые критические опыты, сделанные лучшими цивилистами Германии и Австрии (Брунс, Унгер), изображены настолько полно, что можно без труда представить себе весь обмен мыслей. Собственно, это все, что можно желать для тех кругов русских читателей, коим полезно открыть доступ к работам настоящих мастеров пандектного права по одному из контраверзных институтов современной цивилистики"[43].

В некоторых рецензиях (правда, появившихся в общей, а не специальной периодике) Кривцов обвинялся чуть ли не в отсутствии патриотизма, проявившемся в будто бы нарочитом игнорировании отечественной литературы и преувеличенной сосредоточенности на мнениях, заявленных иноземными учеными[44]. Дювернуа же считает подобное распределение авторского внимания вполне логичным. "Широко пользуясь работами немецких цивилистов, А.С. Кривцов не упоминает ни единым словом некоторых предшествовавших русских работ по соприкасающимся темам, из чего, мы, однако, не думаем делать ему никакого упрека, так как их много легче забыть, чем вспомнить и разыскать ввиду полной безжизненности нашей цивилистической литературы. Очень желал бы иной судьбы новейшей нашей цивилистике!", - восклицает он.

Оригинальность позиции, занятой А.С. Кривцовым, обнаружилась в оценке им теорий Виндшейда и Ленеля по поводу каузального момента, а также в подходе к теории Бэра о "договоре признания". По первому вопросу точки зрения А.С. Кривцова и Н.Л. Дювернуа совпадают. "В книге дано вполне достаточное изображение как этой контроверзы, так и отклоняющегося мнения автора. В этом учении я следую почти тому же взгляду на вопрос и обращаю внимание на §§ 36-37 (в имеющем скоро появиться третьем выпуске моих "Чтений по гражданскому праву"), посвященные именно понятию внутреннего формализма воли в составе юридической сделки"[45], - пишет Дювернуа. По второму же вопросу он с Кривцовым категорически расходится. Но об этом нам еще предстоит сказать немного позднее.

В свой черед, по мнению издания, являвшегося трибуной Юридического общества при Санкт-Петербургском университете, "работа г. Кривцова дает цельную картину состояния литературы об абстрактных и материальных обязательствах и заключает совершенно новую постановку этого запутанного вопроса, продолжающего и по сие время останавливать на себе внимание как цивилистов, так и романистов"[46].

Дольше всех выдерживал паузу, как и положено наиболее близкому к государственной власти изданию, "Журнал министерства юстиции". Должно было пройти два года после выхода монографии в свет прежде чем он дал на нее отзыв, который, впрочем, по своей тональности мало чем отличался от уже опубликованных. "Названная книга заслуживает внимания, чтобы на ней остановиться, так как вопрос о разграничении обязательств на две большие и обособленные группы имеет не только одно теоретическое значение, но и практический интерес, ибо правовые идеи получают в нем действительное осуществление и, следовательно, самый вопрос такого разграничения не может не быть предметом и практической юриспруденции. ":" Работа г. Кривцова представляет серьезный вклад в юридическую литературу и заслуживает серьезного и внимательного отношения к себе. При большой эрудиции и прекрасном изложении автор умело выделяет характерные признаки для абстрактного договорного обязательства, указав недостатки этого учения в теориях различных ученых и сказав новое слово в этом, казалось бы, исчерпанном одной немецкой литературой вопросе"[47].

Сказанное не должно означать, что на долю А.С. Кривцова со стороны коллег выпали лишь похвалы. Кое-что рецензенты посчитали недостатками. Так, было отмечено, что заглавие обещает несколько больше, чем дает содержание, ибо сопоставление абстрактных и материальных обязательств здесь преимущественно осуществляется на примере римского права и законодательств стран, переживших рецепцию. В связи с чем выражалось сожаление, что автор "обошел молчанием учение английского права о , тогда как если бы вопрос был поставлен на сравнительно-юридическую почву, он получил бы всестороннее освещение". Но и в том, что касалось анализа законодательства и доктрин стран, заимствовавших учение римского права об абстрактных обязательствах, А.С. Кривцова упрекали за недостаток внимания к "богатой французской литературе, образовавшей целый цикл исследований около соответствующих статей Code Civil". Возник вопрос и о том, почему, рассмотрев юридическую природу векселя (вида абстрактного обязательства, с которым не было знакомо римское право и который относится столько же к гражданскому, сколько и к торговому праву) он оставил в тени изучение юридической природы таких торговых сделок как и "контокоррентная".

Впрочем, в иных своих оценках составители отзывов сталкивались друг с другом. Так, если у Н.Л. Дювернуа венчающий книгу раздел о делегации, не вызвал принципиальных возражений (хотя и был расценен как "имеющий второстепенное значение" в сравнении с предшествующими частями), то рецензент "Журнала министерства юстиции" однозначно отвергает построения А.С. Кривцова: "Я не могу согласиться на причисление делегации к отдельным абстрактным обязательствам даже при тех ограниченных условиях, которые требует для такого признания сам автор. Я не придерживаюсь в данном случае и мнения тех горячих противников "теории абстракции", как создавший для делегации известную теорию "двойной causa" Киндель. Делегация есть только вид новации или, если нет новации, то особый вид поручения. Ввиду этого едва ли представляется надобность выделять ее в отдельный вид абстрактного договорного обязательства"[48].

Пожалуй ярче всего разногласия среди юристов, отозвавшихся на труд А.С. Кривцова, проступили в подходе к критике теории Бэра со стороны А.С. Кривцова (что вместе с тем нагляднее всего засвидетельствовало присущую исследуемой проблеме степень дискуссионности). Большинство рецензентов подтвердило правильность "исключения из абстрактных обязательств договора признания как несамостоятельного, которому в немецкой литературе (Бэр) придавалось большое значение".

Но совсем другой была позиция Н.Л. Дювернуа. Причем мы имеем возможность наблюдать в чем-то парадоксальную картину, как профессор, простоявший на кафедре не одно десятилетие, корит молодого цивилиста за консерватизм, за сочувствие "старо-прусской" точке зрения на абстрактные обязательства. "Что сделал наш автор с учением Бэра, как оценил его заслуги? Настроение автора проглядывает повсюду. Удалось ли Оттону Бэру завлечь нашего автора в число своих последователей? Мы думаем, нет! Но что же возбуждает мнительность автора в учении Бэра? Это нелегко сказать. Его нельзя назвать прямо противником бэровских идей. Но та критика, которой были в свое время встречены его учения в Германии без сомнения произвела на г. Кривцова очень глубокое впечатление. ":" Нет сомнения, что смешение и даже сочетание подлинного договора признания (echte Aner-kennung) и случаев, где признание является только средством доказывания (unechte Anerkennung) совершенно невозможны. Но кто же отвергал трудность этого анализа? Бэр не раз подтверждал эту трудность. Едва ли есть возможность даже предусмотреть все те осложнения, которые может встретить практика при разработке и разрешении этих вопросов. Но разве отсюда можно придти к заключению, что указанных явлений так и не следует различать или что в случаях спутанных будет правильно опустить руки и отказаться совсем от разработки вопроса, потому что он труден? С другой стороны, Кривцов находит, что не отнеся договора признания к определенному предшествовавшему материальному основанию, трудно его индивидуализировать. Это тоже верно. Но трудность индивидуализировать и абстрактная постановка обязательства - ведь это собственно две грани одного и того же дела. Мы для того и отрешаем силу сделки от материальной ее основы, чтобы этим простейшим ее строением приблизить ее к осуществлению и в некоторых типах дать ей легчайшую оборотность в любом круге лиц, совсем не знающих на чем в материальном смысле основано данное обязательство. В этом виде абстрактная сделка вообще, а договор признания в особенности, будут разрешать предшествующие правоотношения как окончательный расчет, как уплату. Если г. Кривцова смущает вопрос, к чему, к какому предшествующему отношению приурочить эту силу договора, то это вопрос, близкий к тому, что мы называем imputation du payement, которого вовсе нельзя смешивать с вопросами об основании обязательства. В договоре признания, как и во всяком абстрактном договоре, юридическое основание обязательности в нем самом, в воле лиц, в него вступивших, а не в предшествующем или последующем материальном моменте, в виду коего, но не на основании коего, образовалось между ними данное договорно-обяза-тельственное соглашение"[49].

Особо подчеркивается Н.Л. Дювернуа то, что теория Бэра была почти без каких-либо поправок перенята Германским Гражданским уложением "Та "незыблемая основа" недопустимости этих обязательств в системе права общего, которая держалась на силе рецепции, в которую не вошла латинская стипуляция, уступила место действию нового имперского гражданского уложения, ставшего источником общего же немецкого, точнее имперского права. Что дает в рассматриваемом вопросе новый имперский кодекс? Несомненное и довольно редко выпадающее на долю ученых людей торжество их идей в практической области позитивного права. Ряд параграфов нового кодекса, находящегося теперь в руках каждого образованного цивилиста, прямо признает юридическую силу абстрактного признания и абстрактного обещания долга (§§ 780, 781, 782). Эти короткие формулы кодекса составляют для имени Оттона Бэра несокрушимый памятник в истории новой юриспруденции. Все, что удержалось от старо-прусской мнительности в составе этих положений - это лишь требование, в некоторых условиях, письменной формы для законченности сделки в обрядном смысле (§ 781), но и этот реквизит не есть постоянный (§ 782)"[50].

Но наверное коронным доводом, обращенным к лектору права прибалтийских провинций, стала ссылка на то, что и в России теория Бэра составляет не только достояние юриспруденции, будучи усвоена судебной практикой Остзейских губерний. И действительно, еще когда окончивший университетский курс А.С. Кривцов только готовился к отправке в Берлин, Правительствующий Сенат принял примечательное решение. Дело в том, что "Свод гражданских узаконений Прибалтийских губерний" содержал требования причины в качестве необходимой части договора. В главе о договорах закреплялось лишь то, что под правом требования понимается такое право, по которому одно лицо обязывается в пользу другого к определенному действию, имеющему материальную ценность (ст. 2907). При этом под долговым договором понималось основанное на взаимном соглашении изъявление воли нескольких лиц, имеющее своей целью установить право требования (ст. 3105). Следовательно, существо долгового договора состоит в обещании одной стороны и принятии его другой (договор односторонний) или - во взаимном обещании сторон (договор двусторонний или многосторонний, ст. 3106). Базируясь на этих постановлениях, остзейские суды заключали о полном соответствии с местным гражданским правом абстрактных обязательств. Своим определением по Межевому департаменту № 1810 от 29 октября 1891 года. Сенат всецело поддержал такой подход, сформулировав применительно к подобным случаям правило: обещание, надлежаще сделанное и принятое, само по себе и вполне независимо от побуждений, заставивших таковое дать (causa pollicitandi), является основанием права требовать исполнения обещанного; посему обещание платить покрытый уже давностью долг устанавливает , если оно было принято, новое самостоятельное право требования, которое не может быть опровергнуто ссылкой на истекшую еще до дачи обещания давность.

Послушаем одного из сенаторов, причастных к дарованию теории Бэра прав гражданства в российском правоприменительном обиходе: "Сенатское определение затрагивает в высшей степени спорный в литературе и практике вопрос о силе так называемых отвлеченных (абстрактных, формальных) обязательств. ":" В договорах односторонних, в которых есть лишь обещание одной стороны, принимаемое другой, побудительная причина может не явствовать из сделки. В руках Сената был протокол волостного суда, содержащий в себе договор признания. Сущность этого договора, как это установилось в теории со времени появления сочинения Бэра и усвоено судебной практикой прибалтийских судов, состоит в том, что должник по какому-либо обязательству дает обещание, признает себя обязанным платить должную сумму и таким образом становится независимо от прежнего материального основания долга должником в силу последнего обещания, так что кредитору нет надобности основываться на прежнем обязательстве, а должник не может уже ссылаться на обстоятельства, уничтожающие силу прежнего обязательства, как например, давность, принуждение, ошибка, будучи вправе лишь предъявлять возражения, непосредственно относящиеся к последнему обещанию"[51].

Эту-то публикацию и приводит Н.Л. Дювернуа как знак того, что торжество цивилистической концепции Бэра не ограничивается германскими рубежами. Когда А.С. Кривцов отсылает к вердиктам высших немецких судебных инстанций, он навряд ли "имеет основания полагать, что читатели разыщут эти решения и воспользуются ими для уяснения вопроса". Между тем "из прекрасной заметки сенатора Гасмана легко заключить, как далеко за пределы немецкой империи проникло учение О. Бэра совершенно независимо от какого бы то ни было позитивного авторитета. Практика просвещенных остзейских судов и особенно Сената, ведающего местной юстицией, стоит несомненно на высоте требований современной созидательной, а не рецептивной только цивилистики. ":" Местная юриспруденция давно уже приняла основы учения Бэра. Оно не раз оказывало услугу местным цивилистам при выходе из трудных практических проблем. Случай, который был взят сенатором Гасманом как будто создан для того, чтобы еще раз подтвердить необходимость различать договор признания как самостоятельную правотворящую юридическую сделку от признания, как простого средства действовать на убеждение суда наряду с любыми другими средствами (media probationes), направленными к той же цели"[52].

Но несмотря ни на что, все претензии, которые могли бы быть предъявлены к исследованию А.С. Кривцова, по общему заключению, "в высокой степени искуплены положительными достоинствами труда, составляющего во всяком случае ценный вклад в нашу специальную цивилистическую литературу". Впечатление, произведенное этой работой на русскую цивилистику, не изгладилось и за те годы, что протекли со времени выхода монографии до кончины ее автора. "Вопрос об абстрактных обязательствах принадлежит к числу главнейших в современной цивилистике. Со стороны А.С. Кривцова было заслугой выдвинуть у нас этот вопрос, осветить его теоретически и дать посильные указания для правовой практики. Излагать содержание и выводы работы нет надобности, так как книга в свое время обратила на себя внимание и встретила единодушное одобрение"[53], - говорилось в некрологе А.С. Кривцова, помещенном в самом массовом из юридических изданий дореволюционной России.

IV

Завершая краткий очерк творчества А.С. Кривцова, остановимся на общих чертах его юридического мышления, нашедших свое выражение как в концептуальном, так и стилистическом строе работ этого цивилиста.

С одной стороны, на А.С. Кривцова повлияли веяния, широко распространившиеся в науке гражданского права конца XIX - начала XX веков. Этот период знаменовался углублением раскола немецкой цивилистики (которая в силу своего ведущего положения очевидно влияла и на ситуацию в цивилистике русской) на два лагеря. Один вбирал пандектистов, перенявших от исторической школы веру в недосягаемое совершенство римского права (это направление иногда еще именовалось "юриспруденцией понятий" или "догматической школой"). Те же, кто им противостоял, призывали понять, что право является не вещью в себе, но продуктом не затихающего ни на минуту соревнования и даже вражды больших социальных групп, а потому - не замыкаться в пределах юридических дефиниций и институтов, доставшихся от Рима, не бояться создавать новые правовые конструкции. Это направление, получившее название школы социологической юриспруденции, в Германии было связанно прежде всего с именем Рудольфа Иеринга, а в России - с именем С.А. Муромцева.

Что касается А.С. Кривцова, то он, не принадлежа без остатка ни к тому, ни к другому течению, в своих работах соединяет признаки и "догматического", и "социологического" подхода. Так, осуществляемый им филигранный категориальный анализ свидетельствует об известной близости ему той самой "юриспруденции понятий", с которой вел ожесточенную борьбу Иеринг. Далее, одна из примет догматического направления - конструирование и последующее скрупулезное рассмотрение всех возможных последствий того или иного правоотношения, пусть даже вероятность таковых была бы более чем гипотетическая. Эту особенность в полной мере запечатлели работы А.С. Кривцова (ср., напр., анализ вопроса о безнравственном характере сделки). Но с другой стороны, понимание роли законодателя как "посредника между противоположными друг другу требованиями общественного интереса" свидетельствует и об известном влиянии социологического направления. А представление о том, что хотя право и "не может брать на себя непринадлежащей ему миссии производить справедливое и целесообразное распределение имущественных ценностей, но может содействовать такому распределению, насколько означенная миссия совпадает с осуществлением той или другой чисто юридической задачи", роднит Кривцова с представителями крайних фракций социологической школы, видящими в праве инструмент социального преобразования.

С социологической школой А.С. Кривцова сближала также идея о праве и хозяйстве как о двух неразрывно соединенных между собой сторонах социальной жизни, соотносящихся друг с другом подобно тому как форма соотносится с содержанием. Уже в "Абстрактных и материальных обязательствах" чувствуются следы воззрений, развиваемых, в частности крупным немецким правоведом Р. Штаммлером, о том, что только тому правоведу, чей мысленный взор проницает экономическое измерение тех или иных, имеющих юридическое значение, явлений никогда не придется стать невольником разошедшихся с действительностью, самодовлеющих формально-юридических конструкций. Напротив, он будет насыщать их жизненным содержанием. А.С. Кривцов находит, что между экономическим и юридическим аспектами обязательства больше сближающего, чем отдаляющего. "Резкое противоположение между юридическими и экономическими последствиями сделки покоится на абстракции. Экономические отношения всегда должны пользоваться известной правовой защитой, а ближайшее определение объема и характера этой защиты предоставляется нормами, составляющими право в объективном смысле. В сознании договаривающихся сторон переплетаются друг с другом экономические и правовые стороны отношения". А потому, доказывая основное положение этой монографии - обязательству, каково бы оно ни было, непременно сопутствует causa, - Кривцов предлагает вспомнить, что право требования, имеющееся у кредитора, надо воспринимать в качестве "единого экономического целого", с необходимостью включающее в себя и причитающееся должнику от кредитора.

Еще более явственно соответствующая тенденция проявляется в последнем труде А.С. Кривцова. Хотя автор и здесь удерживается от непосредственного разбора экономических проблем, не отрывается от почвы юридического исследования, однако же, если принять во внимание все особенности выстраиваемой им теории, он просто не мог пройти мимо таких базовых категорий политэкономии, как "стоимость", "цена" и "убыток", равно как не мог не сопоставить экономической и юридической трактовок данных понятий. Кривцов полагает, что понятие "имущества" не только должно быть "признано единым, как для области юридической, так и для области экономической науки", но "правильнее всего будет при пользовании этим понятием исходить именно из того определения, которое дается имуществу с экономической точки зрения и без особой надобности не уклоняться от этого определения". В данном случае усвоение одной отраслью знания значений тех или других терминов, используемых в обиходе другой отрасли знания, по причине их большей полноты и проработанности, диктуется не только интересами чистой науки. Такая адаптация способна, по Кривцову, сослужить добрую службу практической юриспруденции, сближая юридическую оценку тех или иных событий с их действительной сущностью. Ведь, например, "ценность вещей (полезность) играет при экономическом определении имущества первенствующую роль, и эта ценность вещи не совпадает с самой вещью, а идет гораздо дальше", отчего убыток "должен считаться возникшим хотя бы никакого повреждения чужой физической вещи не существовало, но если будет доказано, что эта вещь понизилась в своей ценности вследствие какого-либо вредного действия постороннего лица".

Помимо внешних влияний труды А.С. Кривцова несут в себе мировоззрение своего создателя. В рассуждениях автора, затрагивающих, казалось бы, специальные вопросы романистики и цивилистики, проступают его представления о месте человека в обществе, о задачах государства и о назначении права. Неподдельно консервативную интонацию имеет та, сочетающая органицизм с телеологичностью, методология, которой следовал А.С. Кривцов. Обосновывая важность фактора цели при определении ответственности за убытки, он входит в круг рассуждений более общего порядка, проливающих свет на созерцаемую им картину мира: "Момент цели придает деятельности именно тот органический характер, который позволяет рассматривать ее как единое органическое целое, как организм. Аналогия в этом случае может быть проведена очень далеко. Каждый член человеческого организма преследует свою собственную, отдельную и независимую цель, но все эти цели служат единой общей цели, а именно интересам самого организма, так что деятельность органов является как бы деятельностью его самого".

Симптоматичной чертой юридического мышления Кривцова является осторожность, испытываемая относительно совершенства легальных определений. Нельзя сказать, чтобы им вовсе отрицались достоинства законодательного закрепления юридических условий. Так, скажем, если бы объективным правом не устанавливался бы "комплекс правил для ближайшего определения сторон по вопросу об эквиваленте", то договаривающиеся "были бы поставлены в необходимость входить в весьма подробное соглашение относительно каждого даже второстепенного момента и если бы при таком порядке они забыли бы только один маленький пунктик, то могли бы иметь перед собой совершенно пустое место". Но при всем том "найденные юридические правила никогда не в состоянии удовлетворить всему разнообразию конкретных случаев жизни". Да, законодатель обыкновенно "выставляет ряд правил, которые по данным жизненного опыта оказываются в огромном большинстве случаев согласующимися с действительной волей сторон", но по глубокому убеждению Кривцова, "нельзя подвести все разнообразие случаев действительной жизни под простую математическую формулу". В еще большей степени это относится к определениям доктринальным. Кривцов недолюбливает "стройные доктрины, пренебрегающие комбинациями" множества множеств случаев, далеко не всегда умещающихся в прокрустово ложе той или иной юридической теории, но зато всегда требующих своей точной правовой оценки.

Где-то Кривцову даже импонирует идея свободного усмотрения судьи. Конечно, простор судейского правоприменения не избавлен от изъянов - есть "опасность растеряться в разрешении вопроса о том, какое из множества наличных побудительных к заключению сделки соображений является существенным, а какое нет". К популярному в его время лозунгу "живого права" Кривцов проявляет скептическое отношение. "Вопрос о каузальности нельзя отдать на регулирование тем сбивчивым и неопределенным правилам, которые сложились на этот счет в "практической жизни"", - таков его ответ тем, кто звал безоглядно довериться здравому смыслу правоприменителя вместо того, чтобы витать в облаках доктрин (слишком часто проникающих в законодательные тексты). И все же "односторонняя объективная точка зрения может повести к не менее опасным результатам, ведь объективные правила, о которых здесь только и может идти речь, являются не юридическими правилами, но практическими правилами опыта - эти последние могут и должны руководить судьей при постановлении решения, но не могут и не должны претендовать на исключительное значение, ибо нельзя идти вразрез с точной оценкой обстоятельств каждого индивидуального случая".

Между прочим, эта слабая вера в существование законодательных и доктринальных дефиниций, которыми исчерпывались бы все жизненные перипетии, вынуждает А.С. Кривцова оговориться, что осуществляемое им в области учения об убытках сближение экономических и юридических категорий должно помочь найти формулировку наилучшую, но отнюдь не претендующую на лавры безусловно верной: "ясно, что порой может явиться необходимость ввести некоторые изменения в понятие убытка сообразно с особенностями единичного случая".

Долг права, как его понимает Кривцов, - активно способствовать разрешению злободневных социальных проблем. Применение римско-правовых мерил к законодательству и судебной практике, чье предназначение облегчать людям существование здесь и сейчас, - лишь затрудняет выполнение этой задачи. Показательна в этой связи позиция А.С. Кривцова по вопросу о том, какую меру требовательности надо предъявлять к лицу, определяя ответственность за убытки. Вслед за Антоном Менгером он требует повышения такой требовательности и замены римского эталона () на новый ("средний человек"). "Этот средний человек является полезным членом общества, т.е. таким членом, который делает то, что нужно делать на его месте. Римским взглядам была совершенно чужда мысль, что благоденствие целого достигается не только путем прямого участия отдельных лиц в государственной жизни, но и путем осуществления интересов частных в области гражданско-правовых отношений. Римляне вообще считали, что частная деятельность едва ли может принести пользу целому. Совершенно иначе обстоит дело в современном праве. Индивидуум по современным юридическим понятиям вовсе не находится в принципиально-отрицательном отношении к обществу. Современное право исходит из принципа, что правильно понятый частный интерес вполне гармонирует с интересом общественным. Современное право стремится представить и публично-правовую и частно правовую сферы различными сторонами одной и той же деятельности, преследующей единую цель общего блага, вполне солидарного с благом отдельных индивидуумов". В конечном счете Кривцова не устраивает и порог требований, вменяемых человеку Менгером, - они кажутся ему все же "слишком слабыми". Общество, настаивает А.С. Кривцов, не должно "ограничиваться по отношению к индивидууму требованием, чтобы он не вмешивался в чуждую ему юридическую сферу интересов, но должно также требовать, чтобы частное лицо, выступая в гражданском обороте, не забывало всецело также интереса общественного и не ограничивалось исключительно интересом частным".

Именно здесь - контрапункт расхождений А.С. Кривцова как с романистами-ортодоксами, твердо памятующими заветы исторической школы о нетленном значении римского права, так и с цивилистами-либералами. Протест последних против ужесточения законодательных требований относительно обращения индивида с посторонними интересами (и - попутного пересмотра унаследованных от Рима правил на этот счет) вызывался благоговением не столько перед романистическими институтами, сколько перед либеральными ценностями, угрозу которым они видели в подобном "принудительном альтруизме" (выражение И.А. Покровского). Так, в отзыве Д.Д. Гримма на "Общее учение об убытках" А.С. Кривцова есть, между прочим, и такой пассаж: "Автор сводит в конце концов ответственность лица, причинившего вред другому лицу своим действием, к нарушению дамнификантом "чувства долга". Спрашивается, чье же именно чувство долга этим нарушается? Трудно предположить, чтобы автор мог иметь чувство долга самого дамнификанта: иначе он едва ли счел возможным упомянуть об удовлетворении нарушенного дамнификантом собственного чувства долга путем возложения на него ответственности за причиненный вред. С другой стороны, не менее трудно допустить, чтобы речь шла о чувстве долга потерпевшего лица. Ведь говорится о нарушении этого чувства. Каким образом противная сторона, причиняя мне вред, может нарушить этим мое чувство долга?"[54]. Вряд ли можно заподозрить правоведа такого уровня, как Д.Д. Гримм, в непонимании того, о каких материях вел речь автор. Остается предположить, что недоумение это деланное. Не желая давать открытого сражения на идеологическом поле, либеральный рецензент прибег к проверенному полемическому способу - представил опровергаемое суждение как несуразность, высмеял его. Куда более открыто против обращения законодателя к фигуре "среднего человека" (homo cogens) выступал И.А. Покровский. В частности он отвергал концепцию основоположника теории солидаризма Леона Дюги, согласно которой индивид как субъект права есть не самоцель, но лишь "управитель" тех или иных "правовых сфер", врученных ему обществом (государством) в расчете на то, что он будет себя вести в отношении их как "средний человек". На том основании, что и у чудака должно быть право чудачить, Покровский ратует за сужение круга условий, по которым учреждается опека за расточительство[55].

И в то же время именно здесь обнаруживается совпадение точки зрения Кривцова с теми правовыми доктринами, которые, если и не были непосредственными производными от социал-демократической идеологии, то, во всяком случае не колеблясь возводили во главу угла содействие права преодолению социального неравенства и подчинению частного интереса интересам большинства. Мы можем наблюдать как Кривцов защищает Менгера, критикуемого истовым романистом Унгером. При этом предъявляемый Менгеру упрек в "смешении правил морали и права", способный привести к "вмешательству в область личной свободы и частной жизни" отбрасывается по той причине, что "область норм, лежащих на границе между сферам права и морали представляется весьма обширной и что самая граница между обеими этими сферами должна быть признана очень неопределенной". Оппонируя Унгеру, А.С. Кривцов энергично высказывается против того "совершенно неправильного принципа, что цель гражданского права состоит в предоставлении индивидууму в известной области юридического господства полнейшей свободы действий, которой он может даже злоупотреблять. Такое воззрение есть запоздалый отголосок римского понятия , а с другой стороны - доктрины естественного права, основанной в этом вопросе всецело на римских понятиях. Эта доктрина совершенно не подходит для современного общества и современного праворазвития. Отношение между обществом и индивидуумом по духу этого праворазвития должны быть изображаемы положительным, а не отрицательным способом". Таким образом, у А.С. Кривцова были вполне сформировавшиеся воззрения не только по поводу конкретных цивилистических институтов, но и относительно проблем теоретико-правового плана. Причем воззрения эти, как можно было убедиться, совсем не отличались поклонением принципу индивидуальной автономии[56].

Как знать, возможно именно в этом, присущем А.С. Кривцову, типе правопонимания и заключалась подоплека неприятия им концепции О. Бэра. Ведь за догматическим изяществом "договора признания", максимально упрощающего установление абстрактных обязательств, крылся вполне осязаемый социальный подтекст. И сводился он к облегчению втягивания одних людей в орбиту зависимости от других - при почти полной невозможности государства следить за этими процессами, проверять их обоснованность (хотя бы таким образом, как то позволяют сделать материальные обязательства) и тем самым воздействовать на них. Переходивший от традиционного общества к обществу индустриальному Запад нуждался в гораздо большей мобильности имущественных и обязательственных отношений. Отсюда - "желание иметь доказательства долга без указания каузального момента при этом долге". Одним из ответов на эту потребность гражданского оборота, как подчеркивает Кривцов, и стал институт признания О. Бэра. Но с не меньшей, а может еще и с большей чувствительностью проблема абстрактных обязательств вставала перед еще только вступающей в полосу модернизации Россией. "Необходимость абстрактных обязательств для развитого оборота, рельефно проявляющаяся в многочисленности видов этого правового явления, а с другой стороны - опасность широкого их распространения для классов экономически слабых и юридически неопытных, ставят в трудное положение науку права и законодателя. Так дело обстоит на Западе, а о русской жизни и говорить не приходится"[57].

Поэтому у А.С. Кривцова по вопросу об абстрактных обязательствах в отечественной науке гражданского права имелись как предшественники, так и последователи. Ограничимся в этом отношении лишь дореволюционным периодом (хотя проблемы, разбиравшиеся Кривцовым, как и собственно его взгляды по этим проблемам, вплоть до сегодняшнего дня не оставляют равнодушными российских цивилистов)[58]. Еще за десять лет до появления его монографии видный русский цивилист В.М. Нечаев осудил бэровскую концепцию именно по причине того, что она уводит в тень вопрос о цели. Между тем в любой сделке "необходим учет общественных интересов и именно им должно служить понятие causa ":" наличность элемента causa есть требование объективного права допускать к защите только соглашения, им одобренные". И это, пишет Нечаев, должны понять те юристы, которые, подобно Ю. Гамбарову, защищают теорию Бэра как наиболее ясно разграничивавшую понятие "формального и индивидуально-опреде-ленного контракта"[59].

Если данная полемика произошла в рамках Московского юридического общества, то спустя два десятилетия уже в стенах Петербургского юридического общества состоялось весьма острое обсуждение обязательственного раздела проекта Гражданского уложения. Докладчик, председатель гражданского отделения Общества, М.М. Винавер доказывал, что "умолчание о causa в общих нормах о договоре делает определения договора неполными. Между тем в договорном праве почти неограниченно господствует свобода самоопределения частной воли и можно более всего опасаться как бы проявления этой воли не стали в противоречие с самими основаниями и целями гражданского оборота. В основе всякой гражданской сделки лежит интерес - экономическое взаимодействие сторон, реализованное уже или ожидаемое. Только дарственные сделки в этом отношении представляют исключение и именно поэтому для них установлены особо строгие нормы. На хозяйственном расчете зиждется весь строй гражданских сделок, - где его нет, там нет и самой сделки. Правда, с развитием гражданского оборота некоторые абстрактные обязательства (вексель, бумаги на предъявителя) как бы отрешаются от основания своего, но это не означает, что causa отсутствует. Затруднено лишь в видах удобства оспаривание наличия ее, самая форма акта как бы гарантирует наличность и законность causa". Против усвоения будущим Гражданским Уложением теории цели выступил Н.А. Полетаев: "Нельзя вводить в закон такое неопределенное понятие как causа, под которым юристы понимают самые различные явления. Одни видят в нем психический момент, предшествующий заключению сделки, другие - предположение об экономическом эквиваленте, третьи - цель и т.д. Даже во Франции, где по Кодексу Наполеона causa licite признана существенной принадлежностью договора, комментаторы и практики требуют удаления этого метафизического понятия". Другие участники прений также сочли излишним дополнять проект особой статьей о causa, ибо "она во всякой возможной сделке предполагается сама собой, к тому же ст. 1059, трактуя об обязанностях лица получившего имущественную выгоду без законного основания, тем самым подразумевает необходимость для сделки законного основания"[60].

То, что А.С. Кривцов "упорно держится старопрусской точки зрения в оценке (только технической, правда)" института абстрактных обязательств Н.Л. Дювернуа объяснял "незнакомством с прекрасной заметкой сенатора Гасмана". Имея в виду все сказанное выше, думается, что дело не в недопонимании Кривцовым тех или иных деталей бэровской конструкции, а в том, что позиция, избранная им, являлась столько же академической точкой зрения, сколько и общественно-политической. Примечательно возведение А.С. Кривцовым ограничения абстрактных обязательств в Риме к "тенденции помощи экономически слабым лицам, красной нитью проходившей через многие постановления, относящиеся к позднейшей императорской законопроектной деятельности". Пожалуй, следует вести речь не только и не столько о юридико-технической близости построений А.С. Кривцова подходам былых противников абстрактных обязательств, сколько о сознательном предубеждении против этого института, предопределявшегося мотивами, не слишком отличавшимися от тех, которыми в свое время руководствовались римские императоры и Георг Фридрих Пухта.

Остается сказать несколько слов о стилистике (вернее - о том, что можно обозначить емким словом "манера") произведений А.С. Кривцова. В его текстах попадаются ссылки на инаугуральные диссертации, представленные к защите в том или ином немецком университете. В сущности к этому жанру - по ракурсу рассмотрения проблемы, по приемам аргументации, по характеру изложения - тяготели и собственные его труды. Это имело как свои плюсы, так и свои минусы. Среди первых назовем кропотливый поиск юридических характеристик для максимально широкого круга ситуаций, обнимающих в своей совокупности всю рассматриваемую проблему, - навык, который нынешней цивилистикой, если и не утерян, то, к сожалению, проявляется далеко не всегда; превосходное знание "сражений", разворачивающихся в среде немецких романистов и цивилистов (применительно к Германии до принятия Гражданского уложения развести порознь эти специальности, впрочем, вряд ли возможно) на протяжении всего XIX столетия; проявляемая цивилистом недюжинная осведомленность в области уголовно-правовой науки (опять же с уклоном в сторону немецкой криминалистики и "живых споров, господствующих в ней").

Среди вторых - отметим тягу А.С. Кривцова к принятой в германской пандектистике терминологии, которая употребляется им не только для обозначения римских реалий, но и сопровождает использование русских юридических понятий: почти всегда, применив тот или иной термин, Кривцов дает в скобках его немецкий аналог. Иные же категории, которыми он оперирует, являют собой "слепок" с немецкого оригинала ("правозарождающее действие договора", "предметы нападения вредного действия", "генерическая вещь"). Прибавим сюда и огромные - даже по тогдашним меркам - иноязычные вставки. Все это, а также граничащая с замкнутостью сосредоточенность А.С. Крив-цова на немецкой юриспруденции и немецком же законодательстве не раз вызывали нарекания даже благожелательных рецензентов[61].

V

В противоположность тому как была принята книга "Абстрактные и материальные обязательства в римском и в современном праве" другая работа А.С. Кривцова "Общее учение об убытках", вышедшая в свет в 1902 году, была встречена только беспощадной по своей суровости рецензией Д.Д. Гримма, помещенной в журнале министерства юстиции. Все остальные издания хранили ледяное молчание.

Эффект от появления второй юрьевской монографии оказался явно не тот, на который делался расчет. Следует ли приписать причину неуспеха поспешности автора, который, как полагал, Д.Д. Гримм, не продумал выдвигаемую им теорию, вследствие чего допустил ряд серьезных промахов[62]? Или же причина кроется по большому счету в необычности и даже экстравагантности концепции, которую взялся отстаивать А.С. Кривцов; в пограничности тематики, в равной мере относящейся к цивилистической и криминалистической сферам? Известную долю истины несет и то, и другое утверждение.

Но позволим себе тем не менее высказать еще одно соображение. И касается оно ниши, которую предпочел избрать для себя А.С. Крив-цов в неспокойной обстановке кануна первой русской революции.

Напомним, что то была эпоха накаленных общественных страстей и день ото дня углублявшихся идеологических размежеваний. Кривцов, как уже приходилось говорить, не принадлежал к "передовой интеллигенции" (беседуя с романистом Б.В. Никольским он прямо отнес себя к "охранителям"). А влияние последней, в том числе и на события вроде бы чисто академического характера, неуклонно росло. Те профессора и приват-доценты, которые были в первой шеренге "освободительного движения", задавали тон и в редакциях большинства периодических (и не в последнюю очередь - специально-юридических) изданий. Не исключено, что А.С. Кривцову не были забыты ни его отказ примкнуть к университетским либералам, ни его приход на кафедру римского права при поддержке таких "зубров" старого режима, как попечитель Н.А. Лавровский, ректор А.С. Будилович и заместитель декана юридического факультета М.Е. Красножен. К тому же последнее обернулось личными трениями между А.С. Кривцовым и тем кругом профессуры, в который входил Е.В. Пассек[63].

Но и в другом кругу А.С. Кривцов ощущал себя все неуютней из-за того воинственного национализма, который исповедовался консерваторами, сплоченными в Учено-литературном Обществе. Меж тем напористое русификаторство претило тому, кто, вкусив плоды романистических знаний, до конца сохранил в своей душе преклонение перед немецкой юридической наукой. Не могли не диссонировать с профессиональным кредо А.С. Кривцова и те эскапады против римского права, что нередко оглашали стены этой цитадели юрьевских правых.

Нам уже доводилось касаться отношения к римскому праву первого председателя Общества А.С. Будиловича. В своих печатных выступлениях он вполне дает волю этой неприязни: "В период вступления славян на историческое поприще в Европе было две образованности: западная или римская и восточная или греческая. Различие гения греков и римлян несколько аналогично различию гениев индийского и иранского в среде арийцев азийских. Индусы в Азии, а эллины в Европе представляют богатое развитие личности в области религии, искусства, науки, но слабое развитие государственности, тогда как Иран (Персия) и Рим, наоборот, создали мало великого в области личной жизни, но много в области государственной, в сфере права. И на христианстве не могло не отразиться это основное различие эллинизма от романизма. Уже в IV-V вв. начинают обозначаться своеобразные особенности христианства восточного, сблизившегося с греческой философией и поэзией, греческим демократизмом и децентрализацией, и христианства западного, сроднившегося с римским абсолютизмом, формальным правом и довольно материалистическим притязанием на dominium orbis. Прочное утверждение греко-славянской церкви в славянстве южном и восточном более всего определило его принадлежность к восточно-христианскому культурному типу и следовательно непринадлежность к типу западному, латино-немецкому. На этой почве развивалось затем славянское ":" право"[64].

Сменивший А.С. Будиловича на посту председателя профессор А.Н. Ясинский, сообщая Обществу о развитии чешского права, указал на то, что поначалу оно "протекало вполне естественным путем, а потому должно было отличаться чертами самобытности - многообещающая связь законодательства и судебной деятельности должна была принести богатые плоды и последствия". Однако затем "эта связь была разорвана и страна надолго была повергнута в состояние юридического сервилизма, слепого преклонения перед римским правом". Таким образом, судьба Чехии методом от обратного доказывает, что "наилучшее законодательство и наиболее совершенное судоустройство должны сообразовываться не с теорией, а с жизнью, должны быть проникнуты самобытными творческими стремлениями". А несколько далее докладчик сожалел о том, что подсказанный "Русской правдой" путь законотворчества, сводящийся к "записи юридических норм, уже установленных судебной практикой", не получил впоследствии продолжения в отечественном праве, ставшем заимствовать принципы, чье применение, как бы ни были они "превосходны сами по себе с теоретической точки зрения ":" может повлечь огромные бедствия, если они не соответствуют культурному состоянию народа в данный момент"[65]. Посредством такого рода замечаний до слушателей доводилась главная мысль: мартиролог самобытных правовых систем, павших жертвами римской рецепции, не исчерпывался одной только правовой системой Чехии.

Вокруг третьего председателя общества, знатока церковного права М.Е. Красножена группировалась так называемая клерикальная партия (такое название дали консервативным профессорам юридического факультета их недруги). Сознавая, что против преподавания собственно римского права восставать бессмысленно, Красножен упорно добивался упразднения кафедры остзейского права. Сам факт ее существования для консерватора-националиста являл собой двойное зло. Знакомство с местным законодательством, тесно связанным с римским правом, поощряло учащихся к романистическому восприятию не только гражданских правоотношений, но и вообще права в целом. С точки зрения обрусителей данным лекционным курсом подогревались изоляционистские настроения остзейских немцев. "Отсутствие кафедры местного права Прибалтийских губерний в других университетах заставляет сильно сомневаться в необходимости существования ее на юридическом факультете Юрьевского университета. Обязательное же изучение местного остзейского права только студентами-юристами Юрьевского университета в то время как в прочих русских университетах изучение его обязательным не является представляется нам требованием излишним и никакого серьезного основания не имеющим. Никто не станет доказывать необходимости обязательного преподавания на юридическом факультете наших университетов не только всех местных законов, действующих на пространстве Российской империи, но даже тех местных законов, которые действуют на пространстве даже значительной части ее - например в губерниях, входивших в состав бывшего Царства Польского? Почему же должно быть сделано исключение для местных законов балтийских губерний? Почему изучение местного права должно быть обязательным для студентов юридического факультета Юрьевского университета, стекающихся сюда со всех концов России, если большая часть из них по окончании курса и не думает оставаться на службе на немецкой окраине?", - вопрошал М.Е. Красножен. И предлагал: "было бы целесообразным, ограничив изучение местного остзейского права только лицами желающими, поручить преподавания его, в качестве необязательного, профессору гражданского (или римского) права или особому приват-доценту (как это практикуется во всех русских университетах). Самую же кафедру местного права, действующего в губерниях Лифляндской, Эстляндской и Курляндской как излишнюю закрыть"[66].

В деятельности Общества с энтузиазмом принимал участие и профессор торгового права А.С. Невзоров. Он тоже являлся большим поклонником обычного права[67]. К одному из заседаний Невзоров подготовил сообщение на тему "Заключение договоров по русскому обычному праву", где атаковал сторонников скорейшего принятия Гражданского уложения при опоре на уже имеющиеся западноевропейские кодификации (основанные в той или иной мере на римско-правовых институтах). "Пока нет достаточного знакомства с народным правосознанием, тщетны попытки составить национальное гражданское уложение, соответствующее потребностям народной жизни. При несоблюдении этого элементарного условия уложение, как плод кабинетной работы, обречено на бездействие и на неприменение его народом. Кодификационным работам должно предшествовать обстоятельное изучение обычного права"[68], - наставлял А.С. Невзоров. Когда Л.А. Кассо, закончивший в свое время Берлинский университет, стал министром народного просвещения и пожелал возобновить зарубежное обучение русских юристов, то делегаты от правой профессуры, собравшись в Петербурге для обсуждения вопроса подготовки к профессорскому званию, высказались за "сохранение существующего ныне порядка приготовления профессоров", указав при этом на желательность "учреждения профессорских семинарий при особо выдающихся русских специалистах по той или иной кафедре". От Юрьевского университета на это совещание был отряжен А.С. Невзоров[69].

Как уже говорилось, А.С. Кривцов в числе немногих профессоров-юристов вступил в Общество при самом его основании и поначалу активно участвовал в его работе. Так, на заседании 5 марта 1898 года А.С. Кривцов прочел реферат "Об абстрактных и материальных обязательствах" (в прениях по докладу выступили профессора М.Е. Красножен и А.С. Невзоров)[70]. Но постепенно к нему приходит осознание различия во взглядах между ним и большинством членов Общества.

Возможно, на процесс отстранения А.С. Кривцова от консерваторов-обрусителей в какой-то мере повлияло то, что c 1900 года Рижским округом стал управлять А.Н. Шварц. У этого бывшего профессора классической филологии Московского университета и будущего министра народного просвещения несомненно правые убеждения совмещались с нескрываемой антипатией к русификаторству. Так, А.Н. Шварц воспрепятствовал планам университетского начальства закрыть традиционные студенческие корпорации, объединявшие в себе преимущественно немецкий элемент. Уже покинув Ригу и заняв пост попечителя на другой национальной окраине - в Польше, он рекомендует своему преемнику: "Такая борьба с корпорациями, на которой так настаивала партия Будиловича, подняла бы против округа все местное население. Корпоранты в силу своей лояльности и не заслуживают преследования. Мне приятно было видеть, что и Боголепов, и Ванновский (министры народного просвещения. - А.К.) соглашались со мной, несмотря на то, что этот последний перед разговором со мной по этому поводу был очень воинственно настроен Будиловичем. От узаконения их официально я, однако, решительно бы воздержался. Уже в последних номерах "Московских ведомостей" стали появляться статьи под заглавием "Разрушение Юрьевского университета" ":", а подумайте какой гвалт поднимут гг. Красножен, Невзоров и К°! Вы просто проклянете свою судьбу"[71].

К тому же А.Н. Шварц был особенно расположен к выпускникам Московского университета, к которым принадлежал и А.С. Кривцов. Его коллега, профессор всеобщей истории П.Н. Ардашев, некогда учившийся у А.Н. Шварца в Москве, писал родным: "Шварц преобразился до неузнаваемости. Это - преблагодушнейший старичок, без малейшего генеральства, любящий вспомянуть былые времена, поболтать с любовью о Московском университете, в особенности относящийся хорошо к "московским" студентам, т.е. вышедшим из Московского университета. К университету относится очень хорошо. Не по-канцелярски, а именно по-университетски, как старый университетский человек. Даже в гостинице записывается не как "попечитель", а как "профессор"..."[72]. Новый попечитель явил А.С. Кривцову пример того, как можно, не изменяя консервативным воззрениям, не принадлежа ни к одному из враждующих университетских кланов, оставаться независимым.

В течение юрьевского периода А.С. Кривцову удалось дважды побывать в зарубежных научных поездках: в 1897 и в 1904 году его командируют "с ученой целью за границу на летние вакации". Весьма вероятно, что обнародованная в "Общем учении об убытках" концепция должна была быть положена в основу готовящейся докторской диссертации. Но тот прием, которой ей был оказан в цивилистических кругах, вынудил А.С. Кривцова отказаться от подобных намерений. Этой монографии суждено было стать его последним научным трудом.

Во второй половине 1900-х годов. А.С. Кривцов полностью отдается лекционной деятельности.

По воспоминаниям учеников, А.С. Кривцов, "отличаясь большим добродушием, всячески старался вывести студента на экзамене, требуя, чтобы слушатели его усвоили главные основы преподаваемой им дисциплины, и не ставил им в упрек незнание всяких малоценных подробностей". Красоты слога не были сильной стороной ни Кривцова-автора научных работ, ни Кривцова-преподавателя и "лекции его не производили впечатления изяществом изложения". Однако эти лекции "были весьма содержательны", а лектор "поражал своих слушателей огромной памятью, дававшей ему возможность наизусть цитировать целые страницы Дигест" и вообще "солидностью своих познаний". А.С. Кривцов пользовался "большими симпатиями со стороны учащейся молодежи благодаря присущей ему общительности и простоте общения"[73].

Учебные занятия А.С. Кривцов совмещал с работой в Cовете юридического факультета, присуждавшем ученые степени. Так, в декабре 1908 года В.И. Синайский защищал в Юрьевском университете магистерскую диссертацию на тему "Очерки из истории землевладения и права в Древнем Риме. Усадебный надел и общинное землевладение в представлениях писателей римской древности". Выступавший в качестве одного из официальных оппонентов А.С. Кривцов увидел "отрадное явление" в том, что работа "написана по источникам и что диспутант не идет по проторенным дорогам, а ищет новых путей, ценной является основная идея о связи аграрного вопроса с военным устройством Рима"[74]. Диспут завершился присвоением искомой степени. Вскоре В.И. Синайский был назначен на кафедру римского права Варшавского университета - юрьевская школа продолжала вносить свою лепту в подготовку русских романистов.

За "отлично усердную службу и особые труды" профессор А.С. Кривцов был награжден орденами Св. Анны 3 степени и Св. Станислава 2 степени. Как следует из подписанной попечителем Рижского учебного округа характеристики, он "ревностно и аккуратно, с полным знанием дела относился к исполнению служебных обязанностей, преподавая один из важнейших предметов юридического факультета"[75]. В 1907 году без защиты докторской диссертации А.С. Кривцов был назначен исправляющим должность ординарного профессора. Для этого потребовалось разрешение непосредственно Николая II. "Согласно Уставу Юрьевского университета для получения звания ординарного профессора требуется степень доктора. Меж тем поименованный профессор имеет лишь степень магистра. Однако он состоит в должности десять лет. Поэтому я полагал бы справедливым назначить его исполняющим обязанность ординарного профессора"[76], - излагал свои доводы в пользу А.С. Кривцова министр народного просвещения. И вновь, как и в 1896 году, согласие монарха на исключение из установленных правил было получено.

У А.С. Кривцова был вкус к общественной деятельности. Немало времени и сил он отдал, будучи почетным мировым судьей Юрьево-Веросского округа (на эту должность его избирали неоднократно). Принимал он участие и в сословном самоуправлении, состоя дворянским депутатом от Елецкого уезда.

Между тем росла семья: в Одессе родилась Ольга, а уже на новом месте появились младшие дочери, Софья и Мария. Средств же, даже с учетом доходов от имения, постоянно не хватало. Заработок каждого профессора слагался из двух поступлений: казенного жалованья и так называемого гонорара - платы от посещавших данный лекционный курс. Размер гонорара, образующего, как правило большую часть жалованья, обусловливался количеством студентов. Поскольку же их численность в Юрьевском университете была весьма невелика, постольку, как признавало университетское начальство, на деле имело место "безгонорарное преподавание, а в таких условиях составить надежное обеспечение семье крайне трудно"[77]. Поэтому последние годы жизни А.С. Кривцову приходилось еженедельно ездить в Петербург, где он вел римское право в Психоневрологическом институте и на Высших женских курсах. Сохранились свидетельства того, что эти лекции "были составлены особенно дельно". В 1908 году и в Юрьеве открываются Высшие юридические и историко-филологические женские курсы. Их деканом становится Е.В. Пассек, с которым у А.С. Крив-цова во второй половине 1900-х годов восстановились дружественные отношения, а преподавателями - все профессора и приват-доценты соответствующих факультетов Юрьевского университета, в том числе А.С. Кривцов, читавший римское право[78].

С конца 1900-х годов резко возросла нагрузка и в своем университете. После перевода В.И. Синайского на А.С. Кривцова было возложено чтение курса гражданско-процессуального права и части курса гражданского права (остальные части получили профессор Красножен и профессор Невзоров).

Все это расшатало и без того незавидное здоровье: вскрылась болезнь сердца. Последнее, что он еще успел сделать, была подготовка к печати русского издания лекций по семейному и наследственному праву, завершающих курс гражданского права Генриха Дернбурга. С их появлением эта жемчужина немецкой пандектистики, как отмечалось в одном из откликов, стала "доступной во всей своей полноте лицам, не обладающим знанием немецкого языка: как известно, этот труд является необходимым руководством к более серьезному изучению римского права"[79].

10 ноября 1910 года после тяжелейшего стенокардического приступа А.С. Кривцова не стало.

"Неожиданная смерть любимого профессора, которому шел всего сорок третий год произвела потрясающее впечатление не только в Юрьеве, но и петербургских учебных заведениях, где А.С. читал лекции"; "безвременная кончина А.С. Кривцова произвела удручающее впечатление, так как университет потерял в его лице выдающегося ученого и человека"; "А.С. пользовался симпатиями не только среди своих слушателей, в жизни старого Дерпта смерть его стала событием, которое переживали все"; "как человек А.С. отличался сердечностью и добротой и пользовался симпатиями всех, знавших его"[80] - эти выдержки из некрологов характеризуют их общую тональность. При этом подмечалась печальная для России тенденция: ряды деятелей науки гражданского права редеют быстрее, чем происходит их восполнение. "Переживаемый год - какой-то роковой для русской цивилистики. Смерть в короткий срок отняла Анненкова, Нефедьева, Муромцева, а в самые последние дни этот скорбный перечень пополнился еще одним именем"; "смерть проф. Кривцова очень отразится на Юрьевском ун-те, так как заменить его будет очень трудно. Слишком недостаточно число профессоров-цивилистов в России. В Юрьеве уже много лет пустует кафедра местного гражданского права, с этого семестра свободна кафедра гражданского права и процесса, а теперь опустела и кафедра римского права"[81].

В намеренно сухом тоне была выдержана разве что заметка, помещенная в "Академической летописи", редактируемой М.А. Красноженом, помнящим отход А.С. Кривцова от кружка юрьевских правых[82]. Очевидно, именно на это обстоятельство намекал консервативный "Рижский вестник", вскользь замечая, что "происходивший из старинной дворянской семьи, А.С., однако, примыкал к более прогрессивным элементам университетской семьи, не впадая, впрочем, в крайность". И вместе с тем он не мог не признать, что "во всяком случае А.С. Крив-цов любил Россию и все русское было ему дорого"[83].

В день похорон занятия в университете были отменены. От университетской церкви до городского вокзала процессию сопровождало множество профессоров и студентов, пришедших проводить своего товарища и учителя. Было множество венков, в том числе от студенческих корпораций, от общества студентов-юристов, от орловского землячества, от соучеников по Берлинскому институту - М.Я. Пергамента и Е.В. Пассека. Студенты позаботились об украшении траурного вагона зеленью. Местом вечного упокоения А.С. Кривцова стала родовая усыпальница в поместье "Малый колодезь", что на Орловщине.

А.С. Карцов, к. ист. н., к. полит. н., к. филос. н.,
доцент кафедры европейских исследований
факультета международных отношений СПбГУ

Примечания:

[1] РГИА. Ф. 1343. Оп. 23. Ч. 3. ед. хр. 9076. Дело департамента герольдии Правительствующего Сената о дворянстве рода Кривцова.

[2] РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Д. 917. Л. 16-19. Всеподданнейший доклад министра народного просвещения И.Д. Делянова Александру III (15 ноября 1886).

[3] РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Д. 918. Л. 194-197. Письмо профессора Московского университета Н.П. Боголепова министру народного просвещения И.Д. Делянову (21 ноября 1890).

[4] РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Д. 918. Л. 298. Прошение А.С. Кривцова министру народного просвещения, И.Д. Делянову (1 марта 1891).

[5] РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Д. 918. Л. 298 а. Запрос попечителю Московского учебного округа из министерства народного просвещения; РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Д. 918. Л. 300. Донесение попечителя Московского учебного округа гр. П. Капниста в министерство народного просвещения; РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Д. 918. Л. 310. Отношение министра народного просвещения попечителю Московского учебного округа.

[6] Ельяшевич В. Памяти Альфреда Перниса // Право. 1901. Ст. 1736-1737.

[7] Ельяшевич В. Памяти Альфреда Перниса // Право. 1901. Ст. 1736-1737.

[8] Право. 1901. Ст. 96.

[9] Никонов С.П. Эрнст Экк // Право. 1901. Ст. 97.

[10] Ельяшевич В. Памяти Альфреда Перниса // Право. 1901. Ст. 1736-1737.

[11] См.: Дернбург Генрих. Пандекты. Т. III (кн. IV и V). Семейственное и наследственное право. Перевод А.Г. Гойхбарга и Б.И. Элькина под редакцией проф. А.С. Кривцова. М., 1911.

[12] "Б.М." Рец.: Дернбург Г. Пандекты. Семейственное и наследственное право (М., 1911) // Право. 1911. Ст. 2811.

[13] РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Д. 919. Л. 42-44. Отчет проф. Экка в министерство народного просвещения; РГИА. Ф. 846. Оп. 1. Д. 52. Л. 73. Библиография трудов слушателей Института при Берлинском университете.

[14] РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Д. 919. Л. 236. Ходатайство А.С. Кривцова министру народного просвещения.

[15] РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Д. 920. Л. 59. Аттестат Александра Кривцова (нем. яз.).

[16] РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Д. 920. Л. 61. Прошение А.С. Кривцова министру народного просвещения (31 марта 1894); РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Д. 920. Л. 57. Письмо А.И. Георгиевского, председателя Ученого комитета министерства народного просвещения в Департамент министерства народного просвещения.

[17] И это притом, что в целом объем учебного времени, отводимого в Юрьеве на дисциплины романистического цикла, на протяжении XIX столетия постепенно снижался. Учебный план 1859 года делил эти предметы на главные (история римского права, пандекты, римско-германский гражданский и уголовный процессы) и второстепенные (институции, контраверзы римского права и толкование важнейших текстов Corpus juris civilis, а также курс римских древностей). Следующий учебный план включал в себя только институции (5 часов в неделю), историю римского права (3 часа в неделю) и пандекты (12 часов в неделю). Наконец, учебный план 1887 года говорит об истории римского права (6 часов в неделю), догме римского права (8 часов в неделю) и практических занятиях по римскому праву (1 час в неделю). Но даже при двух лекторах, по свидетельству Е.В. Пассека, от преподавателя римского права требовалось <по меньшей мере двойное количество часов лекций сравнительно с большинством других предметов университетского преподавания> (РГИА. Ф. 733. оп. 150. д. 1305. л. 233-235).

[18] Биографический словарь профессоров и преподавателей Юрьевского, б. Дерптского уни-верситета за 100 лет его существования (1802-1902). Т. I. Юрьев, 1902. С. 602-620.

[19] <Работа эта посвящена единственному глубокому знатоку римского права в нашем отечестве проф. О.Ф. Мейкову>, - писал А.М. Гуляев министру народного просвещения графу И.Д. Делянову (РГИА. Ф. 733. оп. 150. д. 948. л. 276, октябрь 1893). См. также: Гуляев А.М. Памяти О.Ф. Мейкова // Ученые записки имп. Юрьевского университета. 1894. № 1.

[20] Впрочем, преимущества Юрьева были все же до известной степени относительны. Те товарищи А.С. Кривцова, кто уже достиг докторской степени или были недалеки от ее получения, начинали стремиться в крупные университеты - Петербургский, Московский, Киевский. Вот как, например, объяснял причины такого предпочтения А.М. Гуляев, для которого Юрьев стал своего рода стартовой площадкой перед профессорством в Киеве и Москве. <Приобретение докторской степени поставит меня в равные условия с профессорами, занимающими кафедры римского права в университетах, управляемых на основе Устава 1884 г., и даст мне смелость ходатайствовать о перемещении моем в один из более крупных центров научной жизни. Три года назад, по окончании курса Берлинского института я был назначен приват-доцентом в Юрьевский университет. Здесь же по достижении степени магистра римского права я был утвержден в должности экстраординарного профессора. Хотя Юрьевский университет благодаря своей библиотеке и предоставляет условия, благоприятствующие продолжению научных занятий, однако он лишен для преподавания тех преимуществ, которыми обладают прочие университеты. За исключением одного медицинского факультета все прочие факультеты страдают недостаточным числом студентов. Так, на юридический факультет в наступившем семестре принято всего 18 человек. Такое незначительное количество слушателей отзывается на материальном положении преподавателей, с чем еще можно примириться ввиду сравнительной дешевизны жизни здесь, но недостаток слушателей оказывает еще и иного рода влияние: чрезвычайно грустно читать в почти пустой аудитории> (РГИА. Ф. 733. оп. 150. д. 948. л. 276 об.-277. Письмо А.М. Гуляева министру народного просвещения графу И.Д. Делянову, октябрь 1893).

[21] См.: Ученые записки имп. Юрьевского университета. 1896. № 2.

[22] РГИА. Ф. 733. оп. 150. д. 1305. л. 80-81. Донесение попечителя Рижского учебного округа Н.А. Лавровского министру народного просвещения графу И.Д. Делянову, (июнь 1896).

[23] РГИА. Ф. 744. Оп. 1 Д. 139, док-т. 300. Всеподданнейший доклад графа И.Д. Делянова, министра народного просвещения (1896) <О назначении приват-доцента А.С. Кривцова исправляющим должность экстраординарного профессора имп. Юрьевского университета>.

[24] РГИА. Ф. 1672. Оп. 1. д. 329. Л. 89-90. Письмо А.С. Будиловича, ректора Юрьевского ун-та, попечителю Рижского учебного округа А.Н. Шварцу (9 декабря 1900).

[25] См.: Будилович А.С., проф. Памяти Н.А. Лавровского // Сборник учебно-литературного общества при имп. Юрьевском университете. Т. III. Юрьев, 1900. С. 74-92; Он же. О причинах гибели балтийского славянства // Там же. Т. I. Юрьев, 1898. С. 145-159; Он же. О значении в славянской истории битвы под Танненбергом-Грюнвальдом // Там же. Т. II. Юрьев, 1899. С. 1-20; Красножен М.Е., проф. А.С. Будилович (некролог) // Там же. Т. XVI. Юрьев, 1910. С. 1-40.

[26] Ср.: Эттинген фон Г. Ответ ректора Дерптского университета ректору Юрьевского университета // Санкт-Петербургские ведомости. 1897. № 71; Он же. Еще о Дерптском и Юрьевском ун-те // Санкт-Петербургские ведомости. 1897, № 142.

[27] РГИА. Ф. 1672. Оп. 1. Д. 329. Л. 89-90. Письмо А.С. Будиловича, ректора Юрьевского ун-та, попечителю Рижского учебного округа А.Н. Шварцу (9 декабря 1900).

[28] РГИА. Ф. 733. оп. 150. д. 1305. л. 232 а. Послужной список А.С. Кривцова.

[29] РГИА. Ф. 733. оп. 150. д. 1305. л. 120-121. Письмо ректора Юрьевского университета А.С. Будиловича министру народного просвещения графу И.Д. Делянову (2 сентября 1896).

[30] См.: Будилович А.С. Университеты Юрьевский и Страсбургский и их национально-культурные задачи по отношению первого к России, а второго к Германии // Рижский вестник. 1897. № 20; Он же. Юрьевский университет // Рижский вестник. № 90-95; Он же. Еще два слова о балтских взглядах на Юрьевский университет // Рижский вестник. № 149-150.

[31] РГИА. Ф. 733. оп. 150. д. 1305. л. 231-232. Донесение попечителя Рижского учебного округа министру народного просвещения графу И.Д. Делянову (декабрь 1896).

[32] РГИА. Ф. 733. оп. 150. д. 1305. л. 233-235. Письмо Е.В. Пассека министру народного просвещения графу И.Д. Делянову (декабрь 1896).

[33] РГИА. Ф. 733. оп. 150. д. 1305. л. 237-239. Письмо декана юридического факультета Юрьевского университета, проф. П. Пусторослева в министерство народного просвещения (24 января 1897).

[34] РГИА. Ф. 733. Оп. 150. Д. 1305. Л. 259-261. Записка А.С. Кривцова ректору Юрьевского университета, А.С. Будиловичу.

[35] РГИА. Ф. 733. Оп. 150. Д. 1305. Л. 237-239. Письмо декана юридического факультета Юрьевского университета проф. П. Пусторослева в министерство народного просвещения (24 января 1897).

[36] РГИА. Ф. 733. Оп. 150. Д. 1305. Л. 242-243. Письмо попечителя Рижского учебного округа Н.А. Лавровского в министерство народного просвещения (1 февраля 1897).

[37] РГИА. Ф. 733. Оп. 150. Д. 1305. Л. 244. Письмо Е.В. Пассека товарищу министра народного просвещения Н.М. Аничкову (10 февраля 1897).

[38] РГИА. Ф. 733. Оп. 150. Д. 1305. Л. 254-255. Отношение попечителя Рижского учебного округа Н.А. Лавровского ректору Юрьевского университета А.С. Будиловичу.

[39] РГИА. Ф. 733. Оп. 150. Д. 1305. Л. 278. Прошение А.С. Кривцова министру народного просвещения (27 октября 1897).

[40] Кассо Л.А. Ф.Г. фон Бунге и Остзейское гражданское право. СПб., 1897. С. 8-9.

[41] Впрочем, безукоризненную последовательность соблюсти так и не удалось. Стремление стимулировать кредитование помещичьего землевладения заставило дозволить трассирование векселя (Grundschuld), выдававшегося под известный участок.

[42] Дювернуа Н.Л., проф. Библиография // Право. 1899. № 5. Ст. 249.

[43] Там же. Ст. 250-251.

[44] Ср.: "Х." Труд ученого юриста // Московские ведомости. 1899. №50. С.4. По предположению Б.В. Никольского, высказанному в его <Дневнике> (РГИА), автором этой рецензии являлся И.Я. Гурлянд, тогда приват-доцент Демидовского юридического лицея, а в будущем - ближайший сотрудник П.А. Столыпина.

[45] Дювернуа Н.Л., проф. Библиография // Право. 1899. № 5. Ст. 250.

[46] "Н.Б." Критика и библиография // Журнал Юридического общества при Санкт-Петербургском имп. университете. 1898. Кн. 8. Октябрь. С. 9. Автор рецензии, как видно, укрылся за инициалами <Н.Б.> Если допустить, что они действительно являются инициалами рецензента и учитывая весьма ограниченный круг лиц, чья компетентность позволяла бы им составить подобный отзыв, то с известной долей вероятности можно предположить, что рецензия вышла из-под пера учителя А.С. Кривцова по Московскому университету профессора Н.П. Боголепова. Подходящее издание для опубликования рецензии в Москве отсутствовало. Орган Московского юридического общества <Юридический вестник> был закрыт в 1892 году, а университетские <Ученые записки> в то время, как правило, печатали труды преподавателей университета. Другая возможная версия, касающаяся авторства, относится к Б.В. Никольскому. Впрочем, и Боголепов, и Никольский, являясь консерваторами не только в политике, но и в романистических пристрастиях, могли относиться с настороженностью к новаторским предложениям Бэра, а потому, как поступил рецензент, поддержать критику соответствующей теории со стороны А.С. Кривцова.

[47] Дурасов М. Литературное обозрение // Журнал Министерства юстиции. 1900. № 3. С. 315, 318.

[48] Ср.: Дювернуа Н.Л., проф. Библиография // Право. 1899. № 5. Ст. 251; Дурасов М. Литературное обозрение // Журнал Министерства юстиции. 1900. № 3. С. 317.

[49] Дювернуа Н.Л., проф. Библиография // Право. 1899. № 5. Ст. 252-253.

[50] Дювернуа Н.Л., проф. Библиография // Право. 1899. № 5. Ст. 253.

[51] Гасман А. Обещание как абстрактный договор // Журнал министерства юстиции. 1896. Март. С. 323-333.

[52] Дювернуа Н.Л., проф. Библиография // Право. 1899. № 5. Ст. 254.

[53] Кравцов П. Памяти А.С. Кривцова // Право. 1910. Ст. 2970.

[54] Журнал министерства юстиции. 1903. Май. С. 335.

[55] См.: Венок покойному цивилисту. Памяти Г.Ф. Шершеневича. М., 1915; Покровский И.А. Абстрактный и конкретный человек перед лицом гражданского права // Вестник гражданского права. 1913. № 4.

[56] Консервативный настрой А.С. Кривцова проступает, между прочим, в том, что максима <разрешено все, что не запрещено> им по сути сводится к римскому принципу <нет преступления без наказания на то в законе>, но не более того. По его убеждению за всяким формально незапрещенным действием не может быть признано достоинство субъективного права, которое, на его взгляд, должно санкционироваться <особым дозволением> законодателя. В этой связи происходит пикировка с Иерингом, относившим действия, предпринятые в состоянии крайней необходимости, к реализации субъективного права, а потому отрицавшим возникновение в подобных случаях обязательства возмещения убытков. Эти действия, по Кривцову, образуют третью группу - <извинительных действий>, а за убытки, ими причиненные, должны нести ответственность лица, в чьих интересах они были совершены.

[57] Кравцов П. Памяти А.С. Кривцова // Право. 1910. Ст. 2970.

[58] Ср., напр.: Белов В.А. Сингулярное правопреемство в обязательстве. М., 2002; Кашанин А.В. К вопросу о классификации гражданско-правовых договоров // Юрист. 2001. № 9 и др.

[59] Нечаев В. Теория договора // Юридический вестник. 1888. Октябрь. С. 242-265. Ср.: Гамбаров Ю. Общественные интересы в гражданском праве. М., 1880.

[60] СПб. Юридическое общество (гражданское отделение). Обсуждение вопросов общей части обязательственного права по проекту V книги Гражданского Уложения // Право. 1901. Ст. 155-156.

[61] Ср.: <Следует указать и на некоторую небрежность автора, касающуюся цитирования немецких авторов. Г. Кривцов приводит большей частью выписки из сочинений авторитетных цивилистов в оригинале, не потрудясь сделать точный перевод на русский язык. Мы встречаемся с длиннейшими немецкими цитатами, значительно затрудняющими общее чтение текста> (Критика и библиография // Журнал Юридического общества при Санкт-Петербургском имп. университете. 1898. Кн. 8. Октябрь. С. 12.)

[62] Автор обвинялся в смешении понятий "цели" и "результата" деятельности; деятельности в интересах данного лица с собственной деятельностью данного лица; процессуального понятия доказательства с материальным понятием элемента фактического состава (в учении о двояком проявлении воли). Наконец, по Гримму, <самое понятие каузальности воли в том смысле, которое придает этому понятию Кривцов, не имеет реального содержания, понятие вины смешивается с понятием причины и понятием цели> (Журнал министерства юстиции. 1903. Май. С. 331-350).

[63] Осенью 1903 года профессор М.Е. Красножен сообщает профессору всеобщей истории П.Н. Ардашеву, незадолго до того переведенному в Киев из Юрьева (где он входил в состав консервативной группы): <Ваш юридический факультет приглашает на римское право (вместо И.А. Покровского) Е.В. Пассека. Но последний отказался (думаю, что вы не потеряли ничего). Говорит, что будет ждать Москвы. Зато г. Пассек усиленно хлопочет спровадить отсюда и сбыть к вам в Киев нашего дорогого коллегу А.С. Крив-цова. Вот будет для вас находка!> (РГИА. Ф. 889. Оп. 1. Ед. 157. Л. 2-3.)

[64] Будилович А.С., проф. Несколько замечаний о научной постановке славянской истории, ее объемах и содержании // Сборник Учено-литературного общества при имп. Юрьевском университете. Т. I. С. 80-81, 113.

[65] Ясинский А.Н. Основные черты развития права в Чехии // Сборник Учено-литератур-ного общества при имп. Юрьевском университете". Т. V. Юрьев, 1902. С. 23-24, 60. См. также: Он же. Содействие чехов успехам германизации на берегах Балтийского моря // Там же. Т. I. С. 125-144.

[66] Красножен М. К вопросу об университетской реформе // Сборник Учено-литератур-ного общества при имп. Юрьевском университете. Т. X. Юрьев, 1906. С. 47-48.

[67] Ср.: Невзоров А.С. Интерес изучения обычного права // Юридические известия. 1913. С. 137-140; Он же. Заключение договора по народным воззрениям // Там же. С. 161-163; Он же. Из области обычного договорного права русского народа // Там же. Т. XXI. Юрьев, 1914. С. 240-261.

[68] Заседание Общества 18 октября 1903 г. // Сборник Учено-литературного общества при имп. Юрьевском университете. Т. VIII. Юрьев, 1905. С. Х. См. также: Невзоров А.С. Формализм в праве // Рижский вестник. 1892. № 248; Он же. Любовь и право // Там же. № 275-276, 278; Он же. Преподавание и литература (на русском языке) местного права Прибалтийских губерний // Ученые записки Юрьевского университета. 1901. № 7.

[69] См.: Съезд профессоров в национальном клубе // Университетская летопись. Приложение к <Сборнику Учено-литературного общества при имп. Юрьевском университете>. Т. XХ. Юрьев, 1913. С. 15-16.

[70] См.: Сборник Учено-литературного общества при имп. Юрьевском университете. Т. I. С. XXV.

[71] РГИА. Ф. 1569. Оп. 1. Ед. 140. Л.3. Письмо А.Н. Шварца П.П. Извольскому (5 октября 1902). См. также: Будилович А.С. О задачах православия в Прибалтийском крае // Рижские епархиальные ведомости. 1900. 802-805; Он же. Студенческие корпорации при Юрьевском университете // Рижский вестник. 1901. № 102-103.

[72] РГИА. Ф. 889. оп. 1. д. 132. л. 153. (20 декабря 1901).

[73] Судя по всему, круг интересов А.С. Кривцова был достаточно широк, а потому беседы его со студентами порой затрагивали темы весьма необычные. Так, В.С. Брачев в своей книге <Масоны в России: от Петра I до наших дней> пишет о том, что знаменитый оккультист А.В. Барченко в молодости закончил медицинский факультет Юрьевского университета. И здесь не кто иной, а профессор римского права А. С. Кривцов поведал <ему о существовании в горах Тибета некоего очага древней тайной культуры и науки - Агарте или Шамбале, который расположен где-то на стыке границ Индии, Афганистана и Тибета. То, что предлагают своим адептам европейские мистики и масоны, уверял А.С. Кривцов, ничто по сравнению с теми знаниями, которыми якобы владеют живущие в Агарте тайные учителя человечества. <:> Идея эта чрезвычайно увлекла А.В. Барченко и, можно сказать, перевернула всю его оставшуюся жизнь. В начале 1920-х гг. он сплотил вокруг себя небольшой философско-мистический кружок, получивший название <Единое Трудовое Братство> и организовал экспедицию в легендарную Гиперборею к берегам Лавозера на Кольском полуострове в поисках следов древней цивилизации, аналогичной той, которая якобы существовала в Тибете:"

[74] См.: Право. 1909. С. 258-260.

[75] РГИА. Ф.740. оп. 25. ед. 38. л. 2. Дело о назначении усиленной пенсии вдове и.д. орд. профессора Юрьевского ун-та Варваре Кривцовой. См. также: Исторический архив Эстонии (Тарту). Ф. 403. Оп. 3. Д. 870.

[76] РГИА. Ф. 744. Оп. 1. Д. 242. ед. 283. Всеподданнейший доклад министра народного просвещения (30 сентября 1907 года) <О назначении экстраординарных профессоров имп. Юрьевского университета А.С. Кривцова и В.Э. Грабаря исполняющими обязанность ординарных профессоров того же университета>.

[77] РГИА. Ф. 740. оп. 25. ед. 38. Дело о назначении усиленной пенсии вдове и.д. орд. профессора Юрьевского ун-та Варваре Кривцовой.

[78] Академическая летопись // Юридическая библиография, издаваемая Демидовским юридическим лицеем. Ярославль, 1908. № 3. С. 141.

[79] "Б.М." Рец.: Дернбург Г. Пандекты. Семейственное и наследственное право (М., 1911) // Право. 1911. Ст. 2811.

[80] См.: Рижский вестник. 1910. № 256. С. 2; № 257. С. 2; № 258. С. 3; Рижская мысль. 1910. № 985. С. 3; Приложение к № 987; А.С. Кривцов (некролог) // Новое время. 1910. № 12460. С. 4; Кравцов П. Памяти А.С. Кривцова // Право. 1910. Ст. 2972; А.С. Кривцов, ┼ 10 ноября 1910 г. // Исторический вестник. 1911. Т. CXXIII. Январь. С. 405.

[81] В 1910 году не стало также старейшего русского романиста Н.А. Кремлева, а также крупнейшего русского цивилиста С.В. Пахмана. <Истекший год был поистине несчастным годом для нашей бедной юриспруденции. Наиболее пострадало гражданское право:>, - писал А.Х. Гольмстен. (см.: Семен Васильевич Пахман (некролог) // Журнал министерства юстиции. 1911. № 2. С. 220).

[82] А.С. Кривцов (некролог) // Академическая летопись. С. 33. (Приложение к <Сборнику Учено-литературного общества при имп. Юрьевском университете>. Т. XVII. Юрьев, 1910).

[83] Но даже сама смерть А.С. Кривцова предоставила повод к выпаду против главного врага консерваторов-обрусителей - остзейских немцев. Найдя, что газета ограничилась <казенным сообщением о кончине А.С.>, <Рижский вестник> выводит: ":немцы всегда индифферентно относятся к печальным событиям, касающимся русского университета" (Рижский вестник. 1910. N 257. С. 2).