Список книг
|
« Предыдущая | Оглавление | Следующая » Иоффе О.С.
Избранные труды по гражданскому праву: Из истории цивилистической мысли. Гражданское правоотношение. Критика теории "хозяйственного права"
§ 1. Правосубъектность гражданСущность правосубъектности граждан. В отличие от понятия советского
гражданского права, привлекавшего к себе внимание уже со времени образования
социалистического государства в нашей стране, проблема гражданской
правосубъектности впервые ставится в цивилистической науке лишь в связи с
проведением первой кодификации советского гражданского законодательства. При
этом, поскольку первоначально гражданская правосубъектность обычно
отождествлялась с частноимущественной, товарно-денежной персонификацией,
которая в первые годы после победы Октябрьской революции не могла найти
сколько-нибудь широкого применения, иногда утверждалось, что якобы <в течение нескольких
лет (1918 - 1923) мы были свидетелями почти полного отсутствия
частноимущественной правоспособности>[305].
Это утверждение верно лишь в том смысле, что до принятия ГК
20-х го-дов отсутствовала общая легальная формула о гражданской правоспособности
и до введения нэпа экономические процессы протекали почти без какого бы то ни
было использования товарно-денежной формы. Но ни революционная, ни
законодательная практика не исключали индивидуальной собственности в определенных
размерах, ее наследования, не выходящего за установленные рамки, а также таких
меновых отношений между гражданами, которые не наносили урона в борьбе со
спекуляцией, мешочничеством и т. п. Понятно, что в тех же пределах
законодательство и практика санкционировали гражданскую правосубъектность советского
гражданина независимо от того, содержалось ли в законе прямое упоминание о ней.
Провозглашение общей законодательной формулы о гражданской
правоспособности физического лица[306] совпало с
введением нэпа и нашло свое отражение сперва в Законе об основных частных
имущественных правах от 22 мая 1922 г.[307], а затем
в ГК РСФСР и ГК других советских республик. Вместе с тем в ст. 4 ГК РСФСР, как
и в аналогичных статьях других республиканских гражданских кодексов,
отмечалось, что граждане наделяются правоспособностью <в целях развития
производительных сил страны>. Каждый из этих фактов и был положен в основу
определенного теоретического истолкования сущности гражданской
правосубъектности, признанной советским законом за гражданами: первый
используется для трактовки ее в духе меновой концепции, а второй - в духе
теории социальных функций.
Ни по кругу ее сторонников, ни по времени ее распространения
теория социальных функций никогда не занимала господствующих позиций в учении
советских юристов о гражданской правосубъектности. Объяснение этому нужно
искать в перенесении ею центра тяжести с признания субъективных прав за
гражданами на их ограничения, на установление границ, в которых носитель права
объявляется обязанным следовать определенному поведению. Как писал наиболее
видный глашатай этой теории А. Г. Гойхбарг, <и ограничение защиты прав, если
они осуществляются в противоречии с их социально-хозяйственным назначением, и
предоставление прав в целях развития производительных сил и не восполнительный,
а наоборот, обязательный характер установленных в законе договорных норм, и
допущение вмешательства органов власти в отношения между гражданами в целях
предотвращения кабальных сделок, - словом, все эти постановления, стирающие у
нас грань между правом гражданским, частным и публичным, все они направлены на
то, чтобы обуздать произвол, даваемый частной собственности, чтобы ввести этот
произвол в разумные, не выходящие за пределы поставленной цели, а потому и допустимые
с точки зрения нашего правопорядка рамки>[308].
Иначе обстояло с меновой концепцией, которая в продолжение
всего периода нэпа доминировала в общем учении о советском гражданском праве, а
потому вплоть до конца 20-х годов оказывала решающее влияние и на
цивилистическое учение о правосубъектности граждан. Даже в 1928 г. при
комментировании норм ГК РСФСР о лицах С. Н. Ландкоф, ссылаясь на работу Е. Б.
Пашуканиса <Общая теория права и марксизм>, писал, что именно ввиду
необходимости обеспечить обращаемость товаров на рынке <законодатель
декларирует защиту имущественных прав граждан в пределах своих законов и
признает этим самым всякого гражданина носителем имущественных прав или,
выражаясь традиционной терминологией, физическим лицом, объектом прав>[309]. И дальше: <Человек представляет
собой реальное явление как создание живой природы и столь же реальное явление в
классовом обществе как товаровладелец, а следовательно, как <правовладелец>,
как субъект права"[310].
Нельзя не признать, что обе концепции ориентировались на
реальные жизненные факты - самую природу нэпа как политики, которая при допущении
в известных пределах частнокапиталистического хозяйственного уклада рассчитана
в конечном счете на полную и окончательную победу социализма. Но каждая из них
акцентировала внимание лишь на одной из сторон нэпа: ограничительной в
отношении частной собственности, послужившей поводом к перенесению на советскую
почву теории социальных функций, и дозволительной в отношении той же частной
собственности, породившей предпосылки для формирования меновой концепции.
Отсюда односторонность, а значит, и ошибочность самих этих концепций, которые
при всей своей противоположности приводят к совпадению вытекающих из них
итоговых выводов: если, согласно меновой концепции, гражданская
правосубъектность с упразднением частнотоварного оборота вовсе отомрет, то
соответственно теории социальных функций те же экономические преобразования
должны, взамен ограничения правоспособности социальными функциями, вызвать
полное вытеснение первой вторыми. Но так как в своих исходных посылках
названные концепции существенно расходились друг с другом, это оказывало
влияние на оценку, которую их авторы давали не только сущности, но и объему
правоспособности граждан по советскому гражданскому праву.
С чисто социальной точки зрения гражданская правоспособность
в советском обществе была существенно расширена по сравнению с ее границами,
установленными буржуазным законом. Г. М. Марков, один из последователей А. Г.
Гойхбарга, как раз и отмечал это обстоятельство, когда, упомянув о допустимости
ограничения правоспособности по суду, указывал, что все прочие обстоятельства,
влияющие на объем правоспособности в большинстве капиталистических государств
(пол, раса, национальность и т. п.), не учитываются при определении ее
объема в СССР, а такой факт, как социальное происхождение, в предусмотренных
законом случаях вызывает прямо противоположные последствия в условиях буржуазной
и советской действительности[311].
Но если рассматривать тот же вопрос через призму
товарно-денежных отношений, положение меняется коренным образом. С. И. Аскназий,
примыкавший тогда к меновой концепции, как раз и обращал внимание на эту
сторону дела, когда писал: <По сравнению с дореволюционным правом, а равно с
правом капиталистических государств объем правоспособности граждан Советской
республики является более ограниченным: так, по действующему законодательству
им не могут принадлежать права собственности на земельные имущества и крупные
промышленные предприятия, они лишены права производства операций по внешней
торговле... Такое сужение правоспособности находит обоснование в том, что,
ввиду сосредоточения в Советском Союзе многих хозяйственных функций
исключительно в руках государственных органов, объем имущественных прав граждан
оказывается значительно более ограниченным>[312].
Объем правоспособности должен выявляться на основе единства
всех образующих ее элементов, в которых проявляется общественно-юридическое
состояние лица как отражение его социального, экономического и правового
положения. А в таком случае объемное сопоставление правоспособности граждан по
советскому и буржуазному гражданскому праву становится осуществимым лишь при
условии их качественного противопоставления. Именно тогда и выясняется, что
вводимые советским законом правила, по своей внешней видимости кажущиеся
направленными на ограничения гражданской правоспособности, в действительности
выражают не количественную, а качественную ее характеристику как диаметрально
противоположной гражданской правоспособности в буржуазном обществе.
Рассматриваемая же в рамках этой противоположности, социалистическая
гражданская правоспособность знаменует по сравнению с правоспособностью
буржуазной и ощутимые количественные (объемные) изменения в обрисовке круга
субъективных прав, становящихся реально доступными самым широким слоям населения.
После закрепления в ГК 20-х годов норм о гражданской
правосубъектности она неизменно конструируется нашим законом как в принципе
равная для всех граждан. Лишь в отдельных случаях первые советские гражданские
кодексы требовали дифференцированного подхода к трудящимся и нетрудовым элементам.
В то же время политическая правосубъектность тех и других различалась
существенным образом: нетрудовые элементы были лишены всех политических прав,
за исключением права советского гражданства, тогда как трудящиеся, будучи
носителями разнообразных политических прав, обладали ими в объеме, зависевшем
от того, какую конкретную социальную прослойку они представляли.
В связи с этим в теории гражданского права делались попытки
различать общую и специальную правоспособность. Под общей правоспособностью
понималась способность обладать любыми или хотя бы какими-то правами, а в ее
пределах выделялись два вида специальной правоспособности - политическая и
гражданская. Различие между названными видами специальной правоспособности
усматривалось в том, что первая строится как неравная для разных классов и
прослоек, а вторая - как равная для всех граждан, не ограниченных в правах по
суду[313].
Поскольку равенство гражданской правоспособности было
закреплено в самом законе[314], его не
могли игнорировать сторонники как меновой концепции, так и теории социальных
функций. К тому же первые видели в самом этом правиле одно из несомненных
доказательств своей научной правоты, ибо, по их мнению, равенство гражданской
правоспособности тем, собственно, и обусловлено, что <речь идет не о правах
гражданина как такового, а о правах человека как товаровладельца, о правах
имущественных>[315]. Вторые,
напротив, не находили противоречия между указанным законодательным правилом и
своей теоретической конструкцией, поскольку гражданская правоспособность
равного объема признается за всеми гражданами <при том непременном условии и
тогда, когда осуществляемое ими право содействует развитию производительных
сил>[316].
Но так как научное обоснование равенства имущественной правоспособности
не было органически связано только с меновой концепцией или теорией социальных
функций, оно проводится в советской цивилистической доктрине и после
преодоления этих концепций, встречая поддержку со стороны одних и критику со
стороны других теоретических установок, сложившихся в нашей науке к концу 20-х
- началу 30-х годов.
Так, П. И. Стучка, развивавший двухсекторную теорию,
отмечал, что субъекты административно-хозяйственного права - тресты и другие хозяйственные
организации, поскольку на них возложено выполнение различных задач, располагают
несовпадающими юридическими возможностями. В отличие от этого граждане как
субъекты гражданского права должны быть правоспособны в одинаковом объеме: <Как
право-, так и дееспособность являются способностями, социально-публично присвоенными
всякому лицу при существовании известных условий (возрастных, физических и
т. п.)>[317]. Здесь, по мнению П. И.
Стучки, и заключено одно из специфических качеств гражданской правоспособности
по сравнению с политическими правами, объем которых зависит от классового
положения и социального происхождения их носителей.
Иначе решала тот же вопрос противопоставленная в первой
половине 30-х годов двухсекторной теории концепция единого хозяйственного
права. Объявив хозяйство главным, если не единственным, объектом хозяйственно-правового
регулирования, авторы, развивавшие эту концепцию, вообще не придавали существенного
значения проблеме правосубъектности граждан. В учебнике по хозяйственному праву
1935 г. она освещалась в разделе, озаглавленном <Организационная структура
народного хозяйства СССР>, после анализа правосубъектности государственных и
кооперативных организаций в главе под общим наименованием <Частное лицо>[318]. Автор этой главы В. И.
Сливицкий основное внимание сосредоточивал не на общем правиле о равной
правоспособности, закрепленном в ГК союзных республик, а на отдельных
отступлениях от него, вплоть до дифференцированного нормирования отпуска
продовольственных товаров гражданам в условиях карточной системы начала 30-х
годов. Самая же идея равной гражданской правоспособности объявлялась им чуждой
советскому праву, появившейся в результате некритического заимствования из
буржуазного общества принципа формального равенства всех перед законом.
Подобный подход к рассматриваемой проблеме был предопределен
не только теоретической спецификой хозяйственно-правовой концепции 30-х годов,
но и тем, что она развивалась на исторически переломном этапе, в условиях
борьбы за полную ликвидацию кулачества в деревне и частного предпринимательства
в городе. Выполнение этой важнейшей социально-исторической задачи внесло
коренные изменения в содержание принципа равной гражданской правоспособности.
Если раньше равная правоспособность не исключала классовых антагонизмов,
выраженных в конкретных субъективных правах, то как только с такими
антагонизмами было покончено, известные элементы неравенства могли уже
проявиться лишь в несовпадении потребностей и способности к труду при равной
оплате за равный труд. Понятно, что до тех пор, пока сохранялось классовое,
социальное неравенство, советский закон мог нейтрализовать его при помощи
особых юридических мер, обеспечивавших повышенную охрану интересов стороны,
слабой в экономическом отношении. Когда же от классового неравенства не
осталось и следа, принцип юридического равенства провозглашается уже не только
как всеобщий, но и как не допускающий каких бы то ни было отступлений от него.
В таком качестве этот принцип и был закреплен в Конституции СССР 1936 г.
Исторически осуществление отмеченных важнейших законодательных
нововведений почти совпало по времени с отказом от хозяйственно-правовой
концепции и переходом советской цивилистической науки на позиции единого
гражданского права. Поэтому уже в учебнике по гражданскому праву 1938 г., созданном
под непосредственным воздействием происшедших социальных и законодательных
преобразований, а также изменения цивилистических научных воззрений, С. Н.
Братусь связывал правосубъектность граждан не с социальными функциями,
частнотоварными отношениями или отмирающим в СССР структурным экономическим подразделением,
а с утверждением социалистической системы хозяйства и социалистической
собственности на средства производства. Соответственно новой Советской Конституции,
пошедшей по пути сочетания предоставленных гражданам прав с возложенными на них
обязанностями, С. Н. Братусь, в отличие от своих предшественников, определял
гражданскую правоспособность как способность к обладанию не только правами, но
и гражданскими обязанностями. Из социалистической сущности утвердившейся в СССР
экономики он выводил равенство признанной за гражданами правоспособности, а к
ее важнейшим чертам относил реальность и гарантированность осуществления основных
гражданских прав. Здесь же впервые в истории советской цивилистической науки в
содержание социалистической гражданской правоспособности включается возможность
обладания, наряду с имущественными, также личными неимущественными правами,
хотя приводимые автором конкретные примеры личных неимущественных прав либо
вовсе лишены гражданско-правовой природы, либо не закреплялись действовавшим в
то время советским гражданским законодательством[319].
С тех нор изложенные положения приобрели характер общепризнанных
и как традиционные воспроизводятся в любых цивилистических работах, относящихся
к тематике этого рода. Они послужили отправным пунктом для анализа конкретных
правовых форм возникновения, осуществления и прекращения правосубъектности
граждан, вокруг которых теперь исследование преимущественно и
сосредоточивается. Результатом такого исследования явились созданные в 40-х и
первой половине 50-х годов оригинальные работы о представительстве[320], безвестном отсутствии[321], гражданско-правовом положении
отдельных категорий граждан[322]. В 1950
г. публикуется первая советская монография, в обобщенном виде освещающая
проблему гражданской правосубъектности в целом[323].
Вместе с тем, поскольку частнокапиталистический
хозяйственный уклад был уже ликвидирован, а мелкотоварный переведен на
социалистические рельсы, идея равной гражданской правоспособности в новом своем
выражении дополняется все более настойчиво проводимой идеей дальнейшего
расширения ее объема. В процессе претворения этой идеи в жизнь с особой силой
сказалось сложившееся между наукой и законодательной практикой взаимодействие
двоякого рода.
С одной стороны, закон в этом отношении опережает развитие
науки, предоставляя ее анализу то, что уже нашло свое нормативное воплощение.
Так обстояло, в частности, с закреплением права личной собственности в
Конституции 1936 г., расширением наследственных прав граждан в 1945 г.[324] или с переходом от права застройки
к праву личной собственности на жилые дома в 1948 г.[325]
С другой стороны, пути развития советского гражданского
законодательства в том же направлении предвосхищаются и очерчиваются советской
цивилистической наукой. В этом смысле весьма показательно исследование
возможности обеспечения гражданско-правовой охраны чести, имени, собственного
изображения и других личных благ такого же характера. наряду с посвященными
указанной тематике отдельными статьями[326]
в 1941 г. появляется монография Е. А. Флейшиц <Личные права в гражданском праве
Союза ССР и капиталистических стран>. Авторы названных произведений расходились
в разрешении ряда конкретных вопросов. Споры велись, в частности, о том,
вводить ли гражданско-правовую охрану личных неимущественных прав в виде общего
правила или по принципу исчерпывающего перечня; открыть ли всеобщий доступ для
их судебной защиты или ограничить такой доступ наиболее существенными правонарушениями
и т. п. Но ни у одного из них не возникало сомнений в том, что для
обеспечения эффективной охраны личных неимущественных прав, не связанных с
правами имущественными, уголовно-правовые меры должны быть дополнены служащими
той же цели средствами гражданско-правового характера.
Анализ конкретно-практических форм проявления гражданской правосубъектности
еще более углубился в связи с подготовкой и проведением второй кодификации
советского гражданского законодательства. Общая социальная сущность этого
правового явления была уже к тому времени достаточно выявлена, и публикации
подобной тематики в 50 - 60-х го-дах почти не появляются[327].
Внимание цивилистической мысли сосре-доточивается теперь на выработке наиболее
совершенных гражданско-правовых методов закрепления правоспособности и
дееспособности советских граждан, что нашло свое отражение хотя и в небольших
по объему, но достаточно многочисленных публикациях, связанных с разработкой и
обсуждением отдельных проектов Основ и новых ГК союзных республик[328].
Во-первых, вносились предложения с максимальной полнотой определить
самое содержание правоспособности граждан путем перечисления всех или почти
всех гражданских прав и обязанностей, предпосылкой обладания которыми
правоспособность становится в современных условиях. Но, не говоря уже о
практической неприемлемости подобных предложений, для осуществления которых
пришлось бы образовать законодательную норму непомерных масштабов, они вступали
в противоречие с обоснованным общим отказом от построения гражданско-правового
регулирования социалистических общественных отношений по принципу
исчерпывающего перечня. Поскольку новая кодификация советского гражданского
законодательства прямо зафиксировала возможность установления и таких
гражданских правоотношений, которые не предусмотрены гражданским законом, но не
противоречат его смыслу и основным началам, постольку и содержание
правоспособности граждан нужно было определять путем перечисления лишь
доступных их обладанию важнейших субъективных гражданских прав с одновременным
указанием на то, что не исключается приобретение также других имущественных и
личных правомочий.
Во-вторых, на основе всестороннего учета опыта Великой Отечественной
войны разрабатывались многочисленные рекомендации относительно путей
совершенствования норм о безвестном отсутствии. Закон стал на позицию тех, кто
настаивал на исчислении времени безвестного отсутствия, обусловленного военными
действиями, с момента фактического их прекращения (а не пропажи без вести и не
заключения мирного договора); отнесении момента предполагаемой смерти, вызванной
несчастным случаем, ко времени самого несчастного случая (а не вступления в
силу судебного решения); признания недобросовестным лишь такого приобретателя
имущества безвестно отсутствующего, который знал, что он находится в живых (а
не только знал о том, что приобретает имущество лица, объявленного умершим). В
споре о том, лежит ли какая-либо презумпция в основе признания лица безвестно отсутствующим
и отличается ли она от презумпции, обосновывающей объявление того же лица
умершим, позиция законодателя выявляется в самой использованной им
терминологии. Безвестно отсутствующим гражданин признается, а умершим
объявляется. Это означает, что в первом случае констатируется факт, но не
какая-либо презумпция, тогда как во втором случае самый факт уже не может быть
выявлен, и потому его существование презюмируется.
В-третьих, изучение практических потребностей советского гражданского
оборота послужило основанием для постановки вопроса о внесении ряда
существенных изменений в нормирование дееспособности граждан. В связи с этим
получил законодательное признание научный вывод о необходимости приурочения
частичной дееспособности к 15-лет-нему возрасту, когда появляется трудовая
дееспособность; о предоставлении частично дееспособному права распоряжения не
только заработной платой, но и всеми другими видами заработка, стипендией и
пенсией; о допустимости полного или частичного лишения его этого права по мотивам
недолжного или нецелесообразного осуществления. Была воспринята также научная
рекомендация считать полностью дееспособными граждан, вступивших с соблюдением
требований закона в брак до достижения совершеннолетия; разрешать
несовершеннолетним самостоятельное заключение мелких бытовых сделок (без
объяснения соответствующего понятия в ГК одних союзных республик и с
объяснением его в других республиканских кодексах при помощи возрастных
критериев или признака немедленного исполнения); ограничивать в дееспособности
граждан, злоупотребляющих спиртными напитками или наркотическими средствами и
ставящих тем самым в тяжелое материальное положение свою семью (согласно
указаниям ГК одних союзных республик) или также себя самого (согласно более
удачному правилу ГК других союзных республик).
В-четвертых, оживленная дискуссия возникла в связи с
предложением о включении в акты новой кодификации советского гражданского
законодательства норм об охране не связанных с имущественными личных
неимущественных прав. Против принятия такого предложения высказывались как
законодательно-технические, так и чисто практические соображения. Первые
сводились к тому, что гражданско-правовые нормы об охране личных
неимущественных прав по своей численности были бы недостаточны для образования
самостоятельной главы в Основах или кодексах, а вторые связывались с тем, что
случаи обращения к судебным органам за гражданско-правовой защитой личных
интересов неизвестны или почти неизвестны советской судебной практике. Но
советский закон не мог, конечно, ставить решение принципиального вопроса о
всесторонней охране интересов личности в зависимость от затруднений сугубо технического
порядка. Что же касается практической значимости запроектированного нового института,
то ее можно было оценить не ранее, чем такой институт появился бы в советском
гражданском законе. Он и был сконструирован в виде норм об охране чести и
достоинства, а также права на собственное изображение и в законодательстве
некоторых союзных республик - права на письма, дневники, записки, заметки.
Пути развития советского гражданского законодательства в
вопросах правосубъектности граждан, как и достижения советской цивилистической
науки за истекшее время в той же области, нашли свое обобщенное отражение в
учебниках и учебных пособиях по гражданскому праву, опубликованных начиная со
второй половины 60-х годов, а также в ряде относящихся к тому же периоду
монографических исследований[329]. Ко
времени, когда был накоплен достаточный конкретно-практический материал о
гражданской правосубъектности, а ее социальная сущность и юридическое
содержание в советских условиях перестали быть предметом теоретической
полемики, в орбиту научного внимания советских цивилистов наряду с тематикой
непосредственно практической значимости начинают во все возрастающих масштабах
включаться разнохарактерные относящиеся к правосубъектности вопросы
общетеоретического порядка.
Правосубъектность, право(дее)способность, субъективные права.
Одно из важнейших качеств гражданской правосубъектности образует признаваемая
за ее носителями правоспособность, принадлежащая всем субъектам гражданского
права независимо от того, являются ли они также и дееспособными. Поскольку
правоспособность есть способность к обладанию гражданскими правами и
обязанностями, а субъекты гражданского права всегда правоспособны, хотя и не во
всех случаях дееспособны, С. Н. Братусь еще в работах начала 50-х годов пришел
к поддержанному многими учеными[330] выводу,
что правосубъектность и правоспособность понятия тождественные[331].
Этот вывод подвергся и разносторонней критике. Одни авторы выступали
против его генерализации, полагая, что за пределами гражданского права вообще
нет места для правоспособности и речь должна там идти лишь о правосубъектных
лицах и их субъективных правах[332]. Другие
же не признавали его обоснованным и применительно к одной лишь сфере гражданского
права[333].
Действительно, гражданские правоотношения устанавливаются
для того, чтобы их участники не только становились носителями определенных прав
и обязанностей, но и осуществляли свои права и обязанности в реальной
общественной жизни. У одной группы субъектов гражданского права - юридических
лиц - такая возможность возникает благодаря тому, что они являются право- и дееспособными
одновременно, а так как недееспособных юридических лиц не бывает, тезис о
тождестве правоспособности и правосубъектности мог бы быть распространен лишь
на таких субъектов гражданского права, какими являются граждане. Но и в этих,
сравнительно более узких, границах он не выдерживает ни научной проверки, ни
практического испытания, появившись скорее всего вследствие смешения
предпосылок, достаточных для признания гражданской правосубъектности за
гражданином, и условий, без обеспечения которых правосубъектность была бы
лишена реального смысла.
Необходимой и вместе с тем достаточной предпосылкой
признания гражданина субъектом гражданского права служит уже сам по себе факт
объявления его правоспособным. В противном случае пришлось бы отказать в гражданской
правосубъектности малолетним, душевнобольным и слабоумным, а несовершеннолетние,
алкоголики и наркоманы считались бы субъектами гражданского права только в силу
закрепленной законом их частичной или ограниченной дееспособности.
Но, во-первых, дееспособность, как и правоспособность,
составляет одно из проявлений правосубъектности, а не чего-либо другого. Если
отождествлять правосубъектность с правоспособностью, то для дееспособности
вообще не останется сколько-нибудь определенного места в общей системе правовых
явлений.
Во-вторых, согласно прямому указанию закона, к
недееспособным и частично дееспособным в обязательном порядке назначаются
опекуны и попечители, а в отношении детей соответствующие функции возлагаются
на их родителей. Это строжайшее законодательное предписание тем и обусловлено,
что, поскольку правосубъектность есть единство право- и дееспособности, такое
единство обеспечивается путем присоединения к правоспособности подопечных
дееспособности их родителей, опекунов или попечителей.
В-третьих, дееспособность родителей, опекунов или
попечителей служит не только приобретению прав и обязанностей для подопечных,
но и обеспечению соответствия требованиям гражданского закона всякого иного их
поведения (например, фактического обладания собственным имуществом, его использования
и т. п.). Поэтому перечисленные лица несут либо полную, либо субсидиарную
ответственность за вред, причиненный их подопечными.
Конечно, недееспособный не перестает быть субъектом
гражданского права и в те промежутки времени, в которые его правоспособность по
разным причинам не восполняется дееспособностью других лиц (например, от
момента смерти родителей малолетнего до момента назначения к нему опекуна). Но
в этих условиях правосубъектность проявляется только в юридическом обеспечении
охраняемых законом интересов ее носителя. В своем всеобъемлющем действии право
как система норм общеобязательного поведения непосредственно обращается лишь к
людям, наделенным сознанием и волей. Когда же такая возможность исключается
недееспособностью правосубъектного лица, само право ставит между ним и собой
субъекта дееспособного. Благодаря такому приему и достигается соблюдение
свойственного правосубъектности единства право- и дееспособности в случаях
признания субъекта и права правоспособных, но недееспособных лиц.
По-разному обосновывается также юридическое содержание самой
гражданской правоспособности. В теоретическом освещении этой проблемы явственно
вырисовываются два противоположных взгляда: теория динамической
правоспособности, выдвинутая М. М. Агарковым в 1940 г.[334],
и противопоставленная ей в 1950 г. С. Н. Братусем теория статической правоспособности[335].
Согласно динамической теории, содержание правоспособности
зависит не только от ее государственного признания, но и от того, какими
конкретными правами правоспособное лицо обладает, в каких отношениях с другими
субъектами оно фактически находится. Всякий, например, вправе страховать имущество.
Но реальной такая способность становится лишь для того, кто уже обладает
каким-либо имуществом как возможным объектом страхования. А поскольку
конкретные отношения, участником которых правоспособное лицо становится, не
остаются неизменными, то и правоспособность приобретает динамические качества,
меняя свое содержание всякий раз для каждого данного лица вслед за изменением
его отношений с другими лицами.
Согласно статической теории, содержание правоспособности
зависит всецело от ее государственного признания, а вовсе не от отношений ее
носителя с другими лицами. В отношениях с другими лицами формируются конкретные
правомочия и обязанности, состав которых действительно не остается неизменным
для каждого в отдельного правосубъектного лица. Но правоспособность - не
конкретные права и обязанности, а абстрактная и всеобщая предпосылка обладания
ими. Понимаемая таким образом, эта предпосылка не может дифференцироваться при
сопоставлении одного субъекта с другим или тем более изменяться для одного и
того же субъекта в разных конкретных общественных отношениях. Она принадлежит
всем и каждому, оставаясь равной и неизменной как по объему, так и по
содержанию.
Оценивая изложенные концепции с чисто социальной точки
зрения, нельзя не отметить очевидных преимуществ второй перед первой. Если
первая упраздняет равенство между людьми даже в пределах их правоспособности,
то вторая не исключает неравенства только в сфере обладания конкретными субъективными
правами. Из последнего положения вытекает, что в обществе, разделенном на
антагонистические классы, в равной правоспособности выражается формальное
равенство всех перед законом и в неравных имущественных правах -
классово-экономическое неравенство между разными людьми. В социалистическом
обществе реально гарантированная равная правоспособность отражает уничтожение
классового неравенства, а несовпадающие конкретные имущественные правомочия -
сохранение элементов такого неравенства, которое может быть устранено лишь с
победой коммунизма.
Если подходить к тем же концепциям как к определенным юридическим
построениям, то следовало бы обратить внимание на достоинства и недостатки
каждой из них.
М. М. Агарков, выдвигая теорию динамической
правоспособности, должен был признать, что не всякое доступное лишь данному
лицу действие знаменует осуществление принадлежащего ему субъективного права.
Оно может знаменовать также особое состояние правоспособности этого лица,
обусловленное его отношениями с другими лицами. Субъективному праву всегда
противостоит чья-либо обязанность. Но тот, например, кто направил кому-либо
оферту, ничем не обязан перед ее адресатом, а только связан возможностью получения
от него акцепта в установленный срок. Состояние юридической связанности
порождает существенно иное правовое явление, нежели субъективное право. Это
специфическое правовое явление, занимающее как бы промежуточное положение между
правоспособностью и субъективным правом, получило наименование секундарного
права.
В противоположность этому С. Н. Братусь, отстаивая теорию
статической правоспособности, исключал не только секундарные права, но и какие
бы то ни было промежуточные стадии между правоспособностью и субъективными
правами. То, что М. М. Агарков именует секундарным правом, для С. Н. Братуся -
либо элемент правоспособности, либо обычное субъективное право. А поскольку
правоспособность - суммарно выраженная способность к правообладанию, то любые
ее проявления не могут быть ничем иным, кроме как субъективными правами.
Этот конечный вывод ошибочен. существует немало действий (таких,
как обнаружение находки, заключение договоров, не сопряженное с использованием
уже имеющихся правомочий), которые хотя и проявляют правоспособность, но отнюдь
не воплощаются в уже возникших субъективных правах. Субъективное право
опирается на правоспособность как на свою необходимую общую предпосылку, но непосредственно
возникает не из правоспособности, а из предусмотренных законом юридических
фактов, к числу которых относятся как события, так и действия, включая такие
действия, возможность совершения которых обусловливается уже сложившимися или
складывающими конкретными отношениями. Обращая внимание на этот процесс, М. М.
Агарков не допускал каких-либо прегрешений против истины.
Позиция М. М. Агаркова становилась уязвимой начиная лишь с
того момента, как указанная промежуточная ситуация была возведена им в ранг
если и не субъективного права, то по крайней мере секундарного права. Разумеется,
акцептовать оферту вправе не любое лицо, а лишь то, которому она адресована. Но
происходит это не потому, что у адресата оферты появилось секундарное право.
Здесь действуют совершенно иные причины, связанные с тем, что подавляющее
большинство правоотношений возникает не из единичных юридических фактов, а из
определенной их совокупности. Вследствие этого самое образование субъективного
права выливается в более или менее длительный процесс, разобщенный во времени
по отдельным стадиям, каждая из которых вызывает свои обособленные, хотя и
далеко не завершенные юридические последствия. Но процесс формирования
субъективного права есть именно этот процесс и ничего более. Он опирается на
правоспособность, отнюдь не сообщая ей качества динамичности, и ведет к
появлению субъективного права, отнюдь не предвосхищая его правами секундарными.
И если бы указанный процесс не был предан забвению в полемике с М. М.
Агарковым, С. Н. Братусь имел бы все основания констатировать, что на одном его
полюсе лежит правоспособность как абстрактная способность правообладания, а на
другом - субъективное право как одно из конкретных проявлений правоспособности.
И все же правоспособность не только отлична от субъективного
права, но и сходна с ним по многим объединяющим их общим признакам, так как
быть правоспособным тоже означает <иметь право>, хотя бы последнее и сводилось
не более чем к праву выступать в качестве носителя различных конкретных
правомочий и обязанностей. Поэтому проблема соотношения субъективных прав с
правоспособностью сохранила научную значимость и за пределами полемики между
сторонниками динамической и статической теории[336].
Для ее непосредственного анализа динамическая теория существенна как ориентирующая
на развивающийся процесс вычленения субъективного права из правоспособности, а
статическая теория - как проводящая разграничение названных категорий на
основе философских критериев абстрактного и конкретного, возможного и действительного.
Но прямого ответа на вопрос об отличии субъективного права от правоспособности
ни та, ни другая теория не дает. К тому же его разрешение зависит от
сложившихся взглядов не только на понятие правоспособности, но и на сущность
самого субъективного права.
Важно, прежде всего, установить, может ли субъективное право
существовать вне правоотношения или, наоборот, правоотношения всегда появляются
одновременно с тем, как возникают субъективные права.
Подавляющее большинство советских цивилистов не мыслит существование
субъективного права вне правоотношения. такая позиция в сочетании со статической
теорией правоспособности позволяет утверждать, что там, где норма права
закрепляет лишь отношения с государством, правовое регулирование не выходит за
рамки правоспособности, а как только устанавливаются правовые отношения между
конкретными лицами, у этих лиц возникают также субъективные права и соответствующие
им обязанности.
Иное положение складывается в случае, если допустить
существование субъективных прав вне правоотношения. Вслед за некоторыми специалистами
в области теории права подобную конструкцию к абсолютным гражданским правам
применил Д. М. Генкин[337]. Наряду
с многосторонней критикой[338] она
встретила также определенную поддержку, причем встретила ее не от кого-либо
иного, как от С. Н. Братуся - автора теории статической правоспособности[339]. В результате С. Н. Братусь
полностью лишил себя возможности провести такое размежевание субъективных прав
и правоспособности, которое логически вытекает из разработанной им статической
теории. Этой возможности оказались лишенными и все другие авторы, не считающие
правоотношение обязательной формой проявления субъективных прав. Действительно,
в той мере, в какой субъективное право не порождает правоотношений между управомоченным
и конкретными обязанными лицами, оно не выходит за пределы правовых связей
своего носителя с государством, которым такое право санкционировано и потому
обеспечивается мерами юридической охраны. Но тем самым исчезает всякое различие
между субъективным правом и правоспособностью, которая, согласно статической
теории, также не зависит от отношений с конкретными лицами и всецело
определяется фактом ее государственного признания.
Не менее важно, с другой стороны, выявить, исчерпывается ли
содержание субъективного права обеспечиваемой им мерой дозволенного
управомоченному поведения или оно предполагает, кроме того, возможность
требовать определенного поведения от других, обязанных, лиц.
Многие советские цивилисты включают в содержание
субъективного права обе названные возможности. Такая позиция в сочетании со
статической теорией правопособности позволяет утверждать, что там, где норма
права определяет лишь меру дозволенного государством поведения, правовое
регулирование не выходит за рамки правоспособности, а как только
устанавливаются границы поведения одного лица, на которое вправе притязать другое,
у этих лиц возникают также субъективные права и соответствующие им обязанности.
Иное положение складывается, если сводить субъективное право
к одной лишь мере поведения, дозволенного управомоченному. Вследствие такого
сведéния разграничить правоспособность и субъективное право не в
состоянии даже авторы, которые одновременно выступают против концепции,
выводящей абсолютные права за пределы правоотношений[340].
Парадоксален, однако, тот факт, что конструирование субъективного права
исключительно по признакам дозволенного поведения заимствуется ими не у
кого-либо иного, как у С. Н. Братуся[341] -
создателя теории правоспособности, опираясь на которую только и можно провести
размежевание правоспособности и субъективных прав. В результате С. Н. Братусь
дважды лишил себя такой возможности - как при исключении абсолютных прав из
состава правоотношения, так и при отождествлении субъективного права с мерой
поведения, дозволенной управомоченному. действительно, мера юридически
дозволенного поведения образует содержание правоспособности в такой же степени,
как и субъективного права. Именно это и имеют в виду, когда говорят, что быть
правоспособным - значит обладать управомоченностью на определенное поведение,
быть носителем определенного права. А если в характеристике субъективного права
дело ограничивается указанием лишь на меру дозволенного поведения, то тем самым
какое бы то ни было различие между субъективным правом и правоспособностью
устраняется.
В работе, опубликованной в середине 50-х годов, Н. Г.
Александров, подходя к правоспособности с общетеоретических позиций,
рассматривал ее <как своеобразное длящееся отношение между лицом и
государством, отношение, обусловливающее возможность для лица при наличии фактических
условий, предусмотренных юридической нормой, становиться участником
правоотношений того или иного вида, то есть обладать теми или иными
правомочиями и нести те или иные обязанности>[342].
Приведенное положение в сочетании со статической теорией С. Н. Братуся и дает
ключ к решению обсуждаемой проблемы, если при этом субъективное право не
выводится за рамки правоотношения, а в его содержании различаются дозволенность
определенного поведения самому управомоченному и возможность требовать
определенного поведения от обязанных лиц. Тогда становится понятным, что: а)
правоспособность - предпосылка правоотношения, а субъективное право - один из
необходимых его элементов; б) правоспособность воплощает отношение как носителя
с государством, а субъективное право - с обязанным лицом; в) правоспособность
определяет меру дозволенного ее обладателю поведения, а субъективное право -
также меру поведения обязанных лиц, на которое вправе притязать управомоченный.
Вопрос о соотношении правосубъектности с право(дее)способно-стью,
а того и другого с субъективными правами исторически поднимался советской
гражданско-правовой наукой в связи с учением либо о гражданском правоотношении,
либо о правосубъектности граждан, хотя сформулированные на этой основе общие
положения были распространены также на юридических лиц. В свою очередь, и разработка
учения о юридических лицах послужила основой для таких выводов, которые, наряду
со специальным, нередко приобретали существенное общетеоретическое значение.
Примечания:
|
