Список книг

« Предыдущая | Оглавление | Следующая »

Суворов Н.С.
Об юридических лицах по римскому праву

ГЛАВА II Судьба римского понятия о юридических лицах в средневековой и новейшей европейской литературе

В средние века, как известно, юриспруденция образовала две ветви: светскую и каноническую, представлявшиеся легистами и канонистами. Древнейшие легисты-глоссаторы стояли буквально на почве источников римского права, подводя всякие вообще юридические субъекты, не совпадающие с естественным лицом, под корпоративную схему, и прилагая к ним римские термины "UNIVERSITAS" и "COLLEGIUM". К universitates причислялась также и "ECCLESIA", именно в смысле местного союза, т. е. при тогдашнем церковном устройстве, конечно, не в смысле местного общества верующих, а в смысле клерикальной ассоциации или совокупности духовных лиц, состоящих при церкви. Таким образом составилась следующая дефиниция церкви: "ECCLESIA Deo serviendum ad constitutarum vel constitutorum loco sacro aliquo in mulierum virorum coadunatio collectio dicitur"[193]. Тот факт, что в действительности существовали такие церкви, при которых состояло только одно духовное лицо, а не союз лиц, просто-напросто игнорировался.

Еще менее затрудняли легистов богоугодные заведения, которые с одной стороны можно было причислять к ecclesiae, а с другой стороны можно было подводить под родовое понятие "COLLEGIA" и "COPRORA", так как находящиеся в госпитале или в доме призрения бедные (personae miserabiles) по старинным представлениям составляли коллегию. Мало того, глоссаторы даже и понятие о государстве, как оно выражено было в источниках римского права, применяли буквально к империи своего времени, которую они отождествляли с римской империей императорского времени, упоминание в источниках о сенате и народе применяли буквально к римскому сенату и народу своего времени, королей и других светских властей представляли занимающими место римских магистратов с производной властью и территории их - занимающими место римских провинций и городов. С этой точки зрения всякий народ, всякий город и всякая республика в обширном смысле подводились под римское понятие "UNIVERSITATIS", причем, однако, делалось сильное ударение на то, что каждая universitas имеет своего главу (rector universitatis), которому приписывается совокупность начальственных, как бы выделенных из корпоративной сферы, правомочий[194]. Но если легисты, держась за источники римского права, подводили церкви и церковные институты под римское понятие universitatis несмотря на то, что действительность не совсем соответствовала этому понятию, то канонисты ушли и еще дальше, переделав корпоративное понятие universitatis в чисто институтное, не переставая, однако, держаться за римскую терминологию. С точки зрения канонистов тем менее можно было говорить о корпоративном союзе в собственном смысле как носителе прав, что средним векам вообще неизвестна была идея, что корпорация получает качество юридического субъекта исключительно для имущественных целей, т. е. корпорация во всех проявлениях ее жизни рассматривалась как единый юридический субъект, которому даже принадлежит собственное jus publiсum[195].

Уже в христианской церкви древней римской империи институтная идея, как мы видели выше, восторжествовала над корпоративной, хотя юриспруденция и законодательство не сошли с почвы корпоративных воззрений. И средневековые канонисты пошли в том же направлении, которому благоприятствовали ход развития церковной жизни и весь строй церковный. Если и церковь рассматривается канонистами, говорит Гирке[196], как общение верующих, как coetus universalis или как universitas, то этим означается только ее пассивный круг действия, только базис ее мистического тела; ее живое единство лежит в ее Божественном Главе и земном Его представителе. Основание ее единства и устройства, одушевляющего и оживляющего весь ее организм, есть не соединенная воля членов, а единая воля ее Основателя. Жизнь ее течет с высот единого центрального пункта в низменности состоящих под ее господством областей; божественная воля проводится и распространяется сверху вниз через земного представителя Христа - папу, и если конструируемой таким образом универсальной церкви придавалась юридическая личность, то, разумеется, источником этой личности не могла быть совокупность членов, а единственно Бог и посредственно Его земной представитель. А поэтому и отдельные церкви суть не что иное, как получившие самостоятельность для внешних целей члены универсальной церкви, имеющие одну с ней природу, воспроизводящие в тесных границах ее существо, из универсальной церкви проистекает их жизнь и туда же она возвращается; воплотившаяся в них воля есть индивидуализированная и локализованная форма проявления одной и той же учредительной воли, которая одушевляет и универсальную церковь; поэтому и личность той или другой церкви стоит вне и выше ее носителей, т.е. совокупности клириков.

Канонисты пользовались однако теми же римскими терминами, как и легисты, принимая за синонимы corpus, collegium, societas, communitas, congregatio, collectio и т.п., впрочем, преимущество обыкновенно отдавалось слову "CORPUS", которым всего легче можно прикрыть недостаток корпоративной основы. Поэтому они еще менее, чем легисты, могли смущаться фактическим существованием церквей не коллегиатских, т. е. имеющих при себе не совокупность духовных лиц, а оно духовное лицо, напр., приходского священника. В коллегиатских же церквах они, подобно легистам, могли находить даже и корпоративную основу, по крайней мере в смысле клерикальном, и учили, что епископ, аббат или иной прелат есть глава, а соединенные в духовную ассоциацию клирики или монахи суть члены, все же вместе составляют единое corpus церкви. Однако на это "CORPUS" и смотрели не более и не менее, как на тело только, а не как на самую церковь; с возрастающей резкостью высказывалось, что прелат и коллегия не суть церковно-юридический субъект, а только представляют его. А если так, если личность составляется не телом, а только оживляющим это тело духовным единством, и если это невидимое единство есть не что иное, как олицетворенная местная ветвь универсального божественного учреждения для спасения человечества, то не было уже никаких препятствий олицетворять и отдельные должности с юридически обособленным имуществом (beneficium, mensa episcopalis, praebenda каноников). Так далеко ушли канонисты от римских universitates, все еще держась за римскую терминологию! Не излишне будет добавить, что канонисты первые стали прямо и без обиняков называть universitas как юридический субъект лицом, persona, применив этот термин, конечно, прежде всего к церкви и обосновав его на тех аллегорических изображениях в церковных источниках, где церковь представляется как sponsa, uxor, mater или filia[197].

Чрезвычайно важное значение для средневековой юриспруденции, как канонической, так и светской (легистов-поглоссаторов) имел папа Иннокентий IV, влияние которого на юриспруденцию с половины XIII в. Гирке сравнивает с влиянием Савиньи на юриспруденцию нынешнего столетия. Иннокентий именно был творцом того юридического догмата, который господствовал до последнего времени, что юридическое лицо есть фикция. Поводом к происхождению теории фикции были довольно любопытные вопросы церковного права, напр., может ли universitas подлежать отлучению от церкви, допускаться к присяге, быть восприемницей детей при крещении и, наконец, вопрос, столько же интересовавший цивилистов, как и канонистов: обнимает ли встречающееся в законах и договорах выражение "всякое лицо", или "всякий", также и юридическое лицо. Иннокентий впервые установил положение, что корпорация как таковая есть бестелесное, мыслимое лишь существо, - это есть не что иное, как юридическое понятие, не совпадающее с понятием связанных лиц, а поэтому и не может подлежать отлучению; как бестелесное существо она не имеет способности воли и не может действовать сама, а только через своих членов. Философский номинализм послужил при этом подспорьем для учения Иннокентия: стали прибегать к аналогии родовых понятий для подкрепления той мысли, что и universitas как universitas, т. е. как родовое понятие, есть не что иное, как абстракция мышления без всякой реальности[198]. Иннокентий же впервые стал проводить теоретические границы между корпорацией и товариществом (societas). Между корпорациями, по аналогии с реальными и персональными сервитутами, он различил collegia realia (каковы civitates, burgi, ecclesiae на территориальной основе) и personalia (каковы collegia peofessionum, negotiationum, officiorum, religionum, scholarium, вообще те соединения, в которых, кроме союза лиц, имеется также и имущественный, но не территориальный субстрат), причем заявил прямо, что деление это он не из источников римского права почерпнул, а сам изобрел[199].

Любопытную, однако, судьбу имела установленная Иннокентием теория фикции в средневековой юриспруденции. Она сделалась общим достоянием канонистов и легистов-поглоссаторов, но и те и другие сделали существенное отступление от нее в отношении к волеспособности и деликтоспособности юридических лиц. Здесь жизнь, как говорит Гирке, оказывалась сильнее, чем теоретическая последовательность: идея уголовной ответственности союзов слишком глубоко коренилась в сознании времени и слишком широко разветвилась в законодательстве и практике, чтобы могла быть искоренена при помощи одной логической дедукции. Большинство канонистов, не оспаривая фиктивной природы universitatis как существа "бездушного и некрещенного" в отношении к деликтоспособности и наказуемости корпораций, поддерживало противоположный воззрению Иннокентия принцип, опираясь на один канон из лжеисидоровского сборника, который говорит, что церковь не должна брать себе другого епископа при жизни своего прежнего епископа, чтобы не впасть в преступление блуда или прелюбодеяния. Глосса замечает к этому канону: "ERGO universitas etiam et delinquere potest ecclesia"[200].

Легисты, с Бартолом во главе, последователем номинализма, вполне усвоили каноническую теорию фикции. "UNIVERSITAS, universitas et ficta persona tanquam - они, рассуждали", или "CONNSIDERATA in ipsa se", есть простое , нечувственное и невидимое, в понятии лишь существующее, и если она называется "CORPUS", то это не "CORPUS verum", а "CORPUS intellectuale imaginatum, repraesentatum, fictum, mysticum",[201]. По мере того как становилась техническим термином для обозначения universitatis, тем более это "лицо" стали противополагать "истинному" лицу, как представляемое лишь, воображаемое лицо - persona repraesentata et ficta. Отсюда, по-видимому, следовало бы, что это лицо, как простое понятие, не имеет ни души, ни тела, ни воли, а стало быть не может и деликтов совершать. Но из фикции, как оказалось, можно было сделать и дальнейшее употребление: "UNIVERSITAS vel et - puniri possunt delinqnere habent animam fictione eadem sic turis; fictam personam tamen personam, veram habeant non licet легисты, говорили collegium" [202]. Таким образом, фикция сама себя и наказала: если фикция может придать понятию личность, то та же самая фикция может придать этой личности и душу, так что эта личность может и деликты совершать, и наказанию подлежать.

В последние десятилетия средних веков никто уже не спорил о деликтоспособности корпораций, признавая вслед за Бартолом, что фикция личности сообщает корпорации и деликтоспособность, и отсюда выводилась допустимость accusationis criminalis против нее [203]. Со времени же Бартола получила общее признание юридическая личность лежачего наследства, которая, как различная по существу, противопоставлена всем другим юридическим лицам. Это различие формулировано таким образом: hereditas представляет personam mortui, в силу юридической фикции, а всякая другая корпорация (universitas, collegium, corpus, curia, ecclesia) представляет personam viventem. И замечательно, что при совершенно ясном сознании столь существенного различия между лежачим наследством и остальными юридическими лицами юриспруденция вплоть до нынешнего столетия продолжала подводить всякую юридическую личность под общую категорию корпораций, т. е. понятие юридических лиц научно развивалось только в отношении к universitates personarum. В первый раз [204] установил несколько категорий юридических лиц Гейзе[205], по учению которого юридическое лицо есть все, что в государстве признается за отдельный субъект прав; но всякое такое лицо должно иметь какой-нибудь субстрат, который образует или представляет юридическое лицо. Субстратом же этим могут быть: 1) люди, и именно: а), отдельный человек в данное время, напр., должностное лицо, б) одновременный союз многих (univer-sitas), 2) вещи, и именно а) поземельные участки как субъекты сервитутного права, б) целое имущество лица (фиск[206], наследство), в) какая-нибудь имущественная масса, посвященная общеполезной цели и поставленная под особое управление.

Но чье влияние сделалось решительно господствующим в юриспруденции, по крайней мере первой половины нынешнего столетия, - это влияние Савиньи, учение которого об юридических лицах состоит в следующем. Первоначальное понятие лица или юридического субъекта совпадает с понятием человека; каждый отдельный человек и только отдельный человек правоспособен[207]. Лишь благодаря положительному праву это понятие лица может испытать двоякую модификацию, ограничительную и распространительную: именно, во-первых, многим людям может быть вполне или отчасти отказано в правоспособности, и, во-вторых, правоспособность может быть переносима на нечто такое, что не есть отдельный человек, следовательно искусственным образом может быть создано юридическое лицо. Юридическое лицо - это есть искусственный, фиктивный субъект, допускаемый только для юридических целей, и искусственная способность этого субъекта распространяется только на отношения частного права. Как простая фикция, юридическое лицо не может иметь сознания и воли, и следовательно недееспособно; этот недостаток дееспособности восполняется представительством, как при опеке и попечительстве над малолетними и безумными. Название "юридического" лица Савиньи предпочитает всяким другим названиям, ранее употреблявшимся, в особенности названию "моральное лицо", которое нередко придавалось этому субъекту. Несмотря на то, что всякое вообще юридическое лицо есть нечто искусственное, Савиньи различает между ними такие, которым нужно приписать естественное или необходимое существование (каковы общины), и такие, существование которых есть искусственное и произвольное (институты и вольные союзы). Затем, смотря по тому, имеют ли юридические лица видимое проявление в известной сумме отдельных членов или не имеют такого видимого субстрата, но имеют более идеальное существование, основывающееся на общей, достигаемой ими цели, Савиньи различает корпорации и институты (Stiftungen), хотя допускает возможность перехода одного вида юридических лиц в другой. Наконец последнее различие между юридическими лицами устанавливается тем обстоятельством, имеют ли они более развитое и сложное устройство или более скудное и простое. Одиноко и вне этих противоположностей Савиньи ставит величайшее и важнейшее из всех юридических лиц - фиск, т. е. само государство, мыслимое как субъект частноправовых отношений, однако не в смысле корпорации всех граждан государства. Лежачему наследству Савиньи отказывает в личности, находя, что хотя римляне и прибегали к фикции продолжения личности умершего наследодателя и в этом смысле сравнивали лежачее наследство с юридическими лицами как фиктивными же, но делали это только для того, чтобы сделать возможными для наследственных рабов приобретения в пользу наследства[208].

Учение Савиньи получило в позднейшей науке, в отличие от разных других позднейших построений, название теории олицетворения (Personificationstheorie), - название, не совсем правильное, так как оно не указывает на самую сущность теории, на то именно, что допускаемая этою теорией личность есть вымышленная, в действительности не существующая, "фингированное существо", как выразился Кирульф[209], а не живое явление реального миpa.

Около половины нынешнего столетия высказались некоторые ученые против этой теории, исходя притом из совершенно различных принципов. Первые выступили германисты (Безелер и Блунчли в особенности)[210], которые из изучения германского права вынесли убеждение, что корпорация не может быть фиктивным лицом, так как она есть действительное, реальное, живое лицо, а не искусственный продукт мышления, и что нельзя произвольно ограничивать существование корпорации областью только частного права, ибо некоторые виды корпораций могут принимать участие в публичной жизни с самостоятельными правами. В организации общин выражается самостоятельная общинная воля, подобно тому, как высшее и могущественнейшее лицо - государство выражает свою собственную, государственную волю. Эта истина, говорит Блунчли[211], на которой покоится автономия общин по германскому праву, игнорировалась в римской доктрине и благодаря новейшим юристам даже в новейшие законодательства проникло пагубное положение, что "общины по природе малолетни" и поэтому нуждаются в опеке государства[212], причем не замечалось, в какое внутреннее противоречие впадали, выводя "природное малолетство" общин из того основания, что они не суть индивиды, и искали помощи у государства, которое, однако, ведь тоже не есть индивид!

Германисты, находя, что римская universitas не обнимает всех корпораций гражданского права, различают между корпорациями, во-первых, Genossenschaften, т. е. такие соединения людей в одно целое, в которых права индивидов срослись с правом целого[213], или, как говорит Блунчли[214], в которых части остаются видимыми, соединенные субъекты не удаляются в область мышления, а подчиняются общению и составляют из себя целое, а в переводе на более простой язык, такие союзы, в которых имущество принадлежит целому, но вместе и каждый отдельный член имеет долю в этом имуществе или извлекает из него определенную выгоду - во-вторых, universitates в собственном, римском смысле, в которых из соединения многих людей порождается новый, не составной, но единый и простой юридический субъект, вполне отличный от отдельных людей, служащих ему субстратом, но не участвующих в его личности. "Удаление частей в область мышления" однако и здесь не связывается с какой-либо фикцией. Требуется, конечно, большая абстракция для того, чтобы мыслить союз людей только как единство, чем видеть в союзе вместе и связанных в этот союз индивидов. Но если ошибаются те, которые "из-за деревьев не видят леса", то ошибкой же будет и обратное: "не видеть деревьев из-за леса", или "пчел из-за пчелиного роя"[215]. Организм общины есть ее тело, и ее органы служат духу общины, как органы человеческого тела духу индивида[216]. О виднейшем представителе германизма О. Гирке, который в своей Genossenschaftstheorie исправил разные недостатки и восполнил пробелы, допущенные первоначальными германистами, не считавшими нужным объяснять, каким образом могли бы быть приложимы их воззрения к другим юридическим лицам[217], и доходившими, как в особенности Блунчли, до крайностей в проведении параллелизма между органами человеческого тела и членами общественных организмов, будет сказано ниже.

Вслед за германистами выступили другие противники теории олицетворения, отправною точкою для которых послужил тот принцип, что если в юридических лицах реального субъекта нет, то его не нужно и придумывать, ибо и фикция не может создать лицо там, где его нет на самом деле. Значение фикции было с особенною обстоятельностью рассмотрено Демелиусом[218]. Фикция есть только орудие юридической терминологии и представляет собою лишь особую форму выражения для юридического приравнивания различных отношений. Сила юридической фикции состоит не в том, чтобы давать бытие тому, чего нет на самом деле, а в том, чтобы допускать последствия, как будто бы небывшее случилось или случившееся не произошло. Сторонники теории олицетворения составляют такой силлогизм: только лица могут быть кредиторами; богоугодные заведения могут быть кредиторами; ergo богоугодные заведения суть лица. Демелиус, напротив, более правильным находит такой силлогизм: богоугодные заведения могут иметь требования; богоугодные заведения не cyть лица; следовательно требования могут принадлежать не одним только лицам.

Еще раньше Демелиуса Виндшейд и Кеппен, по поводу в особенности лежачего наследства, высказались в том смысле, что имущество после умершего продолжает существовать в качестве имущества бессубъектного, не принадлежащего никому и охраняемого лишь объективным правом в качестве имущества. Виндшейд в приложении к своему сочинению , 1856, сделал даже попытку философского обоснования бессубъектных прав вообще. Субъективное право, говорит Виндшейд, есть признанное объективным правом господство воли. Если закон приписывает кому-либо право, то это значит, что закон признает его волю господствующей в определенном отношении над волею другого лица, или, точнее говоря, закон дозволяет ему выразить волю определенного содержания, которой должны подчиниться другие воли. Если право налагает на кого-либо обязанность, то это значит, что право рассматривает волю этого лица, как подчиненную в определенном отношении другой воле, или, точнее говоря, как такую, которая должна подчиниться, если против нее выразилась другая воля определенного содержания. Закон притом предоставляет возможность перенесения права с одного лица на другое и не ограничивает права жизнью первого получателя, так что каждый последующий обладатель имеет не другое право сравнительно с предыдущим, а то же самое, не подобное, а тождественное. Право, таким образом, остается то же самое, хотя носитель его переменился, из чего видно, что право есть субстанция, а лицо - акциденция. Следовательно, право, не ограничиваемое определенным лицом, не есть признанное законом господство воли (Wollendürfen)[219] определенного лица, но есть признанное законом господство воли (Wollendürfen) определенного рода, а отсюда следует, что субъект есть нечто несущественное для права.

Вслед за Виндшейдом в борьбу с юридическими лицами вступил Бринц, который в предисловии к первому изданию своего учебника пандектов 1857 г. обозвал юридические лица чучелами (Vogelscheuche), которые в системе гражданского права должны иметь столь же мало места, как не могли бы претендовать на особое упоминание в естественной истории те чучела, которые выставляются в огородах и в садах для пугания птиц. Догмат "нет имущества без лица", рассуждает Бринц, составлен произвольно новейшими учеными; на самом деле, по смыслу источников римского права и по словоупотреблению, нечто (т. е. какое-либо имущество или право) может принадлежать не только кому-нибудь (pertinere ad aliquem), но и чему-нибудь (pertinere ad aliquid).

Имущества богов, городов, храмов, принадлежали чему-то, так как нельзя указать лица, кому бы они принадлежали. Это что-то есть именно цель, которой они и принадлежали, почему самое приличное название для имущества так называемых юридических лиц есть "целевое имущество" (Zweckvermögen). Бринцу справедливо возражали, что он не на вопрос отвечает, ибо вопрос в том, кому принадлежит имущество юридических лиц, а Бринц отвечает: имущество предназначается для известной цели: в действительности и физическое лицо может задаться известной целью и на достижение ее обращать свое имущество. Бринц думал отклонить это возражение, настаивая на принадлежности имущества цели[220]. Назначение или поставление цели для имущества (Zwecksatzung) не нужно, говорит он, смешивать с обращением имущества в принадлежность (Zuwendung) цели. Подобно тому, как принадлежностью вещей одному лицу исключается принадлежность их какому-либо еще другому лицу, так же точно исключают себя взаимно pertinere ad aliquem и pertinere ad aliquid. Тут Бринц очевидно сближается с учением Савиньи, только Савиньи олицетворял цель, а Бринц делает цель собственником или кредитором, не делая ее в то же время лицом, и сущность спорного вопроса, конечно, не стала от этого понятнее[221].

Можно, пожалуй, говорить о принадлежности имущества к цели, подобно тому, как столяр говорит о принадлежности такого-то ящика к такому-то столу, рам или ставней к таким-то окнам, или слесарь - о принадлежности ключа к такому-то замку, но подобными оборотами речи нисколько не исключается принадлежность вещей лицу. Совершенно справедливо замечание Н. Л. Дювернуа: "достаточно вспомнить строение римских обязательств, всегда строго личное, требующее непременной известности лица для своего свойства, чтобы понять невозможность отрицания за коллективными единицами личного характера обладания"[222], и следовательно невозможность допущения бессубъектного целевого имущества. Так как и Бринц сам сознается, что целевое имущество издревле рассматривалось так, "как если бы оно принадлежало лицу", и что в этом отношении и изменять ничего не следует[223], то едва ли не прав Арндтс, выразившийся, что смертельные удары, направляемые на юридические лица, в сущности суть удары по воздуху, не могущие оказать никакого влияния на теорию права, так как всегда существовали и будут существовать права собственности, требования и обязанности, не имеющие человеческого субъекта и предполагающие иной субъект[224].

Достойно замечания, что и Виндшейд, подобно Бринцу, не считая допущение мыслимого лица логически неизбежной необходимостью, видит, однако, в нем нечто естественное и целесообразное, - естественное потому, что оно вытекает из естественного чувства, основанного на глубоком влечении к личности, проникающем человеческую природу, - целесообразное потому, что им удовлетворяется потребность юридической техники, так как благодаря ему становится возможным дать единое выражение юридическим нормам, невзирая на то, принадлежат ли права субъекту, или не принадлежат[225]. За удержание же юридических лиц ввиду обычая и удобства словоупотребления высказался и еще один поборник бессубъектного имущества - Беккер[226], который довел положения теории бессубъектного имущества до последней крайности.

Беккер уже в статье [227] доказывал, что бумага на предъявителя есть юридический субъект, кредитор, или loco creditoris, носитель требования, ибо требование существует даже и тогда, когда бумага остается без хозяина и владельца и, стало быть, не состоит ни к какому лицу ни в каком юридическом отношении. Бумага, по мнению Беккера, есть юридический субъект постольку, поскольку бытие требования связывается единственно с бумагой и ни с каким другим кредитором, кроме нее; осуществляется же это требование бумаги через представителей, определяемых их отношением к бумаге, могущих быть хозяевами бумаги, но не кредиторами связанного с бумагой требования. С этой точки зрения, очевидно, нужно бы было признать юридическими субъектами и все государственные кредитные билеты, на которых значится, что предъявителю их выдается известная сумма звонкой монетой, билеты в театр, в концерт, в табль-д'от, а пожалуй, и римские tesserae frumentariae. В 1861 г. Беккер (Zweckvermögen, insbesondere Peculium), объясняя существо римского пекулия, который он, между прочим, сравнивает с русским крепостным правом, высказал следующее суждение об отношении пекулия к институтам. Пекулий есть целевое имущество, т. е. совокупность (комплекс) имущественных объектов, сдерживаемых в своем единстве не столько лицом, к которому они тяготеют, сколько целью, которой они служат. Этот имущественный комплекс, составляющий, собственно говоря, часть имущества господина, во многих отношениях рассматривается так, как если бы это было самостоятельное имущество, имеет своих должников и кредиторов, а также свое особое управление. Но равным образом и институты суть не что иное, как комплексы всевозможных имущественных частиц, сдерживаемых в своем юридическом единстве присущей им целью и соответствующим этой цели управлением. Пекулий, однако, имеет хозяина, у которого, кроме того, есть еще и другое имущество, так что пекулий составляет часть имущества; институтное же имущество есть не часть, а целое имущество, самостоятельное и не имеющее себе хозяина[228]. Если обособленное пекулиарное имущество можно назвать "зависимым целевым имуществом", то институтное имущество следует назвать "независимым целевым имуществом". Затем в статье , разрывая всякую связь между юридическим субъектом и волеспособностью на том основании, что дети и безумные не имеют воли, а между тем признаются юридическими субъектами, Беккер делает отсюда такой вывод, что нет никакого основания настаивать на том, чтобы юридическим субъектом был непременно человек: таковым могут быть и вещи, и бестелесные отношения. Субъект лежачего наследства, институтов и корпораций - не те, которым принадлежит распоряжение, а то  medium, которое дает им распоряжение, т. е., по Беккеру, мыслимая идея, цель наследства, института, корпорации. Временное отсутствие распорядителя, а равно и пользователя не вредит существованию прав. Пользователями могут быть и животные, и даже безжизненные вещи, напр., произведения искусства, здания. Если обыкновенно прибегают к условию (condicio) и наказу (modus) для того, чтобы обеспечить существование верного пса, лошади, картины, здания, то ведь это не прямой путь, а окольный: отчего не идти прямой дорогой и не назначать прямо денежные суммы псу, лошади и т. п.?

Бринц в особенности ничего не мог бы возразить на это: ведь имущество может принадлежать не только кому-либо, но и чему-либо. Кто тут субъект права, для Беккера вполне безразлично, и этим вопросом он не занимается, а имеет в виду лишь реальность вещей и показания опыта: ведь возможно, что наследодатель только и думает о своем верном псе, о своей заслуженной лошади, о портрете или картине, с которыми связана тысяча воспоминаний. По мнению Беккера, возможны даже и иски, напр., от имени петуха Тираса и английской кобылы Беллоны, хотя судья, может быть, и был бы на первое время, как полагает Беккер, несколько удивлен подобными исками. Имущество ведь может принадлежать ad aliquid, во имя этого имущества и может вчиняться иск, причем, конечно, предполагается, что всякому праву, пользователем которого является вещь, должен быть дан в распорядители человек. Юридические лица вообще, насколько может быть речь о них в науке права, суть не что иное, как целеназначения (Zwecksatzungen) с приспособленными к достижению тех или других целей аппаратами[229]. Беккер своими последовательными выводами из теории целевого имущества всего лучше и нагляднее показал, до каких абсурдов можно дойти, отправляясь от этой теории. Выводы Беккера, справедливо замечает Цительман [230], суть решительно contra bonos mores и поднимают волосы дыбом на голове. По его теории мы не должны будем удивляться, если когда-нибудь на листках газет прочитаем список членов акционерного общества, в котором будут значиться: тайный советник А, мопс Шнауцерль и фонтаны на Лебедином пруду, или если мы получим повестку о явке в суд в качестве свидетелей по делу кобылы Беллоны с кучером Х.

Некоторые ученые сделали попытку занять посредствующее положение между теорией олицетворения и бессубъектным имуществом, именно Ранда[231] и Белау[231]. Первый, полемизируя с Демелиусом, признал неизбежным в отношении ко всякому имуществу вопрос: кому оно принадлежит, кто кредитор и кто должник? Целевое имущество Бринца, как противоположность личному имуществу, Ранда находит нелогичным, ибо логичнее было бы противополагать личное и безличное, целевое и бесцельное. Но он высказался в то же время и против теории олицетворения, говоря, что даже и существующее словоупотребление не имеет того смысла, будто объективное право создает субъект, которого на самом деле нет. С большей обстоятельностью ту же мысль развил Белау, с той однако разницей, что он желает изгнать из словоупотребления само название "юридическое лицо". Против Савиньи он говорит, что способность иметь право не обладает могуществом игнорировать требования логики и делать из черного белое, а следовательно не может создавать и имущественные субъекты с распространением на них правоспособности. Белау ссылается, между прочим, на римское выражение . Где в источниках говорится о , там, очевидно, пустое место, которое и занимает vice fungens. А если бы hereditas, мunicipium и проч. были олицетворены, то место лица было бы не пусто, а юридически заполнено, так что нельзя было бы говорить о ; подобно тому, как, напр., domini vice fungens не может быть рассматриваемым как принадлежащий ко второму роду собственников, так и personae vice, фунгирующее имущество, не может быть рассматриваемо как второй род лиц.

Но с другой стороны, Белау находит немыслимым и безличное имущество, а так как не принадлежащее индивидуальному какому-либо лицу имущество есть нечто неотвратимо-неизбежное в гражданском обороте, и следовательно неизбежным представляется конфликт между требованиями логики и требованиями гражданского оборота, то нужно прибегнуть к фикции, но не к той фикции, которой создается несуществующее лицо, а к другой. Эта другая фикция состоит в том, что фактически бесхозяйное имущество, которое можно назвать целевым, не связывая с ним однако ошибочной идеи бессубъектного права, разыгрывает роль лица в действиях своих администраторов в пользу намеченных его целями физических лиц. Так как этим актером, разыгрывающим роль лица, по мнению Белау, всегда должно быть имущество, то нет никакого основания проводить различие между корпорациями и институтами ввиду различия субстрата[232]: субстрат для личной роли (Personenrolle) и в корпорациях и в институтах есть одинаково имущество. - Примирительная попытка Белау никого не удовлетворила. Между юридическим или фингированным лицом и ролью лица в самом деле невозможно усмотреть какое-либо различие, как справедливо говорит Штоббе[233]; что же касается ссылки на римское выражение , то Арндтсом было остроумно замечено, что если кому желательно называть юридические лица вице-лицами, то не было бы причин отказывать ему в этом удовольствии[234].

В своей системе пандект[235] Беккер таким образом оценивает историческое значение теории целевого имущества. Существование юридических лиц после Бринца, говорит он, лишилось всякой жизнерадостности. Если приверженцы учения Бринца все еще находятся в меньшинстве, и даже между ними самими существуют очень важные разности, то, однако, число правоверных последователей Гейзе или Савиньи еще того менее. Кто выступает теперь в защиту юридических лиц, делает это или как апологет, с сознанием того, что защищаемое учение сильно потрясено и без свежего подкрепления не выдержит разгрома, или конструирует какую-нибудь новую теорию, которая мимоходом изрекает обвинительный приговор против всех прежних. Прогресс, к которому вынудил юриспруденцию Бринц, состоит в том преимущественно, чтобы не столько смотреть на то, чего нет во всех тех формациях, о которых идет речь, сколько на то, что есть в действительности. Тем самым исследование сошло с тропинок произвольной спекуляции и вступило в колеи методической науки, которая везде должна исходить из самого точного наблюдения реально существующих вещей. Реально же данное - это есть целевое имущество, которое и должно быть неотчуждаемым достоянием всякой истинной юридической науки. Что Бринц выдвинул чрезвычайно важный момент в понятии юридического лица - цель, в этом, конечно, не может быть никакого сомнения. Но этот момент выдвинут был еще раньше, и притом с такой силой, что Савиньи[236] даже олицетворил цель. Что имущество имеет также чрезвычайно важное значение для юридического лица, в этом равным образом нельзя сомневаться; но об имуществе едва ли кто-нибудь и раньше забывал, рассуждая о юридических лицах.

С исторической точки зрения, историческая оценка Беккером теории целевого имущества не может быть названа правильной и потому, что исторически раньше выступили против фиктивных субъектов германисты в лице Безелера и Блунчли, чем приверженцы бессубъектного имущества. По-видимому, более прав Гирке, который утверждает[237], что все новейшие теории, изъявшие фикцию из учения о юридических лицах, в том числе и теория бессубъектного целевого имущества, обязаны своим происхождением толчку, данному германистами, которые противопоставили фантому фингированного лица воззрение на корпорацию как на реальное союзное лицо. Впрочем, сделанную Беккером характеристику позднейших теорий нельзя не признать весьма меткой. Действительно, почти каждый из ученых с более или менее известным именем выставил свою собственную теорию юридических лиц.

Солидарность с германистами заявили прежде всего некоторые романисты, как Кунце и Барон. Кунце[238] считает в основании ложным тот взгляд, будто корпорации должны быть причисляемы к фингированным лицам: община, народ - это не простые названия, а исторически органические реальности, которые из себя самих, соответственно их типической сущности, порождают органы своего действования и столь же естественны, как и отдельные люди. В отношении к институтам Кунце не выработал себе определенного взгляда: то он считает необходимой фикцию[238] для догматической их конструкции, то считает возможным обойтись без фикции на том основании, что в статутах увековечивается акт воли, который есть объективная реальность, способная служить основой для имущества[239]. Барон первоначально[239] присоединился к воззрению Блунчли, рассуждая, что не только государство, но и все вообще корпорации не из изобретательной чьей-либо головы возникли, а даны с началом истории. Корпорация основывается на естественной необходимости, а не на фикции, и есть истинная естественная личность; но даже и те корпорации, которые не в силу непреодолимых естественных влечений возникли, а являются как продукт воли, свободно и сознательно действующей, намеренно стремящейся к известным юридическим эффектам, не менее естественны, чем и корпорации, исторически данные. Свое воззрение Барон старался подкрепить некоторыми аргументами из римского права, напр., отношением вольнооотпущенника к освободившей его на волю республике[240], институтами hospitium и clientela[241]. Об институтах как другом роде юридических лиц, Барон не распространяется; впрочем, обмолвился выражением, что в universitates bonorum мы имеет бессубъектное (активное или пассивное) имущество. Тем неожиданнее был поворот, который сделал Барон в своих пандектах[242], где он возвращается к точке зрения Савиньи, формулируя ее даже с большей резкостью, чем это сделал сам Савиньи. Все право, рассуждает Барон, существует ради людей, поэтому и имущественные права предназначены для людей. Отдельный человек распоряжается ими по усмотрению, или, правильнее говоря, по усмотрению ставит те цели, которым должны служить имущественные права. Но есть цели, идущие дальше отдельного человека, и если известная сумма материальных благ предназначается исключительно для достижения такой цели, то цель уподобляется человеку, ибо ей объективным правом приписывается та же правоспособность, как и отдельному человеку. Она фингируется как лицо, могущее быть собственником, наследником, кредитором, должником. Таким образом, юридическое лицо есть дозволенная постоянная цель, которой в силу юридической фикции принадлежит иму-щественная правоспособность[243].

Более решительную поддержку германисты нашли в негерманисте и в неюристе - Лассоне, который взглянул на юридические лица с точки зрения философии права и международного права, имея в виду главным образом государство, но не теряя из вида и корпораций вообще. Не надо забывать, говорит Лассон, что нефизические лица выступают не только в частном праве, но и в публичном праве играют весьма важную роль и свое, подвергаемое иронии и сомнению, "мистическое" существование обнаруживают весьма заметным образом. Спрашивается, почему человек называется "лицом" в том строгом смысле, в каком это слово употребляется правоведением? Юрист отвечает: он называется так в качестве субъекта, а субъект прав он есть: 1) потому, что имеет волю, которая сама себе может ставить цель, 2) потому, что он имеет разумение, необходимое для того, чтобы избирать соответствующие этой цели средства, 3) потому, что имеет физическую возможность к тому, чтобы своей волей, руководимой разумом, вызывать определенные, чувственно распознаваемые, эффекты и подвергаться подобным же влияниям со стороны внешнего мира. Но человек, очевидно, имеет еще и другие качества, высшего и низшего порядка, которые, однако, правом не принимаются в соображение; человек есть гражданин, член церкви, существо, созданное для богоподобия, для нравственной деятельности, для подвигов любви и проч.

Таким образом, право, собственно говоря, делает абстракцию и видит в человеке только лицо, которое не есть адекватное представление человеческого существа в его всецелости. Право может даже ограничивать или совсем не признавать личности человека, и если раб рассматривался только как составная часть имущества, то ведь это не что иное, как фикция; напротив, на фикции ли основывается признание не людей лицами, это вопрос сомнительный. Нельзя сказать, чтобы корпорация имела сознательную волю и сама ставила себе цели, но она существует как таковая воля, цель, или лучше тенденция, за которую нельзя не признать объективного внешнего существования. Этой действительности бессознательная воля, цель, тенденция достигает таким образом, что приобретает для себя интеллигенцию и физическую мощь людей, которые становятся служебными в отношении к ней орудиями, и именно поэтому и делается лицом. Живые люди, осуществляя эту цель, которая не есть их собственная цель, в качестве уполномоченных и служителей чуждой им воли, избирают при помощи собственного разума целесоответственные средства к ее существованию и, отдавая в ее распоряжение свою собственную физическую мощь, восполняют то, чего не достает этой цели для личности, и таким образом она получает те же качества, которые человека делают лицом: волю, разумение и физическую мощь, которые, как поставленные в ее распоряжение, становятся ее волей, ее интеллигенцией, ее мощью. Отказывая таким лицам в реальности, придется отрицать и вообще существование каких бы то ни было лиц, ибо никто никогда не видал и не слыхал лица. То, что мы видим, слышим, осязаем, это есть тело лица, из деятельности которого мы заключаем, что оно имеет самосознание, волю и разумение, но то же самое мы заключаем и из деятельности моральных лиц[244]. Моральное лицо, как и физическое, - оба существуют как неопровержимые причины эффектов, подлежащих внешним чувствам. При этом до понятия физического лица достигают путем абстракции, выделяя из полного существа человеческой индивидуальности одну сторону; для понятия же морального лица не требуется и такой абстракции, ибо и самое лицо не шире этого понятия.

Таким образом, моральное лицо мы находим везде, где из хода человеческой жизни и из природы ее условий естественно вытекающая цель находит человеческие мозги, мыслящие в пользу этой цели, и человеческие руки, отдающие ей свою мощь, так что эта цель и соответствующее ей разумное действование в непрерывающемся ряде актов вызывают явственно распознаваемые эффекты по внешнем мире и подвергаются таковым же[245]. Аргументация Лассона, которой нельзя отказать в некоторых здравых мыслях, отчасти страдает неполнотой, - так как об институтах Лассон говорит весьма мало, ограничиваясь весьма проблематическим положением, что больничное здание составляет тело института, отчасти неточностью, - так как, по Лассону, всякую цель, все то, чему могут служить интеллигенция и физические силы людей, можно бы было возвести на степень юридического субъекта, - отчасти непоследовательностью, - так как автор, определив корпорацию как бессознательную волю или цель, приобретающую в служащих ей людях сознание, разумение и мощь, о государстве, однако, говорит, что в нем не люди действуют, а посредством людей действует уполномочившее их государство, так что они должны исполнять волю уполномочившего, а не свою собственную. Остается непонятным, каким образом государство, будучи само бессознательной волей, могло бы кого-либо уполномочивать к чему-либо. Неверно и то, что для юридического лица не требуется никакой абстракции: та именно сторона, которая интересует цивилиста, должна быть отвлекаема из понятия государства и общин, иначе опять нужно бы было вернуться к древнеримскому смешению государства как верховной власти с государством как собственником и контрагентом.

Оригинальную точку зрения на существо юридических лиц занял Рудольф Иеринг. Его взгляд на юридические лица стоит в связи с его взглядами на право вообще как в субъективном, так и в объективном смысле. Он отвергает фиктивные лица, но точно так же отвергает и бессубъектное имущество: нет права без субъекта, и субъектом этим могут быть только действительные лица, а не фиктивные, - таковы его юридические догматы. Право в субъективном смысле есть не что иное, как юридически (посредством исков) защищаемый интерес, юридическая обеспеченность пользования, а право в объективном смысле есть обеспечение жизненных условий общества. Способность воли не требуется для понятия субъективного права, важно лишь то, кто имеет пользование правом. Пользование же правами всегда принадлежит естественным лицам - людям как дестинатарам, т. е. тем именно лицам, для которых они и предназначены. В корпорациях члены настоящие и будущие суть истинные дестинатары юридического лица, хотя в видах практической осуществимости иска не отдельные члены, а возведенная в искусственное личное единство совокупность может преследовать общие интересы. Юридическое лицо как таковое неспособно к пользованию, не имеет интересов и целей, не может иметь и прав. Не юридическое лицо как таковое, а отдельные члены суть истинные юридические субъекты. Юридическое же лицо есть не что иное, как обращенная вовне форма, в которой обнаруживаются и благодаря которой делаются возможными отношения его к внешнему миру; для внутренних отношений эта форма не имеет значения, так как тут мы имеем дело с индивидуальными правами, которые каждым отдельным членом могут преследоваться путем иска. В институтах точно так же центр тяжести всей юридической машины лежит не в институте самом, а в естественных лицах (бедных, больных и проч.) как дестинатарах, так что олицетворение их есть не что иное, как форма назначения и предоставления имущества для целей и интересов неопределенных лиц[246]. Лежачему наследству Иеринг отказывает в юридической личности. В праве, говорит он, нужно различать активную и пассивную сторону: тогда как активная немыслима без пассивной, последняя, напротив, возможна и при временном отсутствии управомоченного субъекта. Юридический объект остается связанным, так что для будущего управомоченного подготовляется, так сказать, ложе права, которое, правда, еще пусто, но уже готово и для неуправомоченных закрыто. Наследственные вещи до вступления в наследство не состоят ни в чьей собственности, возможный будущий собственник - наследник в то время еще не есть действительный собственник, но наследственные вещи предназначены для него, и это назначение исключает всякого другого от юридического усвоения их. Связанность наследственных вещей, подобно связанности вещей военнопленного и безвестно отсутствующего, как пассивное действие права, должна быть обсуживаема с той же точки зрения, как при условии суспензивном и резолютивном, при сроке, и в римском праве еще при фидеикомиссарном отпущении на волю (fideicommissaria libertas), а также при условной манумиссии (statuta libertas)[247].

В одном из позднейших своих сочинений [248] Иеринг к юридической точке зрения на союзы людей и на институты присоединил точку зрения социального политика. Союз людей, говорит он, есть организационная форма общества; нет такой цели, к которой бы эта форма не была применима и не применялась исторически. Только там, где цель может быть достигаема без вступления лица в союз, единственно путем предоставления имущества, рядом с universitas personarum как дополняющая становится universitas bonorum. Та и другая заключают в себе весь аппарат для преследования общеполезных целей. Обе принадлежат к публичному праву, или, вернее, образуют его, ибо публичное есть все то, что касается целей всех и всех вызывает к соединенной деятельности; неправильно было бы ограничивать понятие публичного права государством и церковью. То правда, что государство и церковь заключают в себе столь бесконечно богатое жизненное содержание, что, сравнительно с ними, остальные союзы представляются мышонком в отношении к льву; но ведь и мышонок, и лев суть одинаково млекопитающие. И государство, и церковь принадлежат к категории общеполезных союзов. Различие не в структуре, а только функциональное, в цели. Государство поглощает в себе все цели общества. Чем было первоначальное обучение, спрашивает Иеринг? частным делом. Затем? делом союзов. Теперь? государственным делом. Чем было некогда призрение бедных? частным делом. Затем? делом союзов. А теперь что оно? государственное дело. Поглощение государством всех общеполезных союзов есть лишь вопрос времени.

Из того, что право, по определению Иеринга, есть обеспечение жизненных условий общества, следует, что все нормы объективного права имеют целью обеспечение жизненных условий общества, и следовательно общество есть целевой субъект их; но этим не ниспровергается тот раньше высказанный принцип, что действительный целевой субъект есть человек, индивид, в пользу которого направляется в конце концов всякое юридическое постановление, принадлежит ли оно частному, уголовному или государственному праву. Общественная жизнь, связуя людей общностью постоянных целей в высшие образования, расширяет тем самым формы обнаружения человека. К человеку как индивиду, рассматриваемому в отдельности, примыкает человек общественный как член высших соединений. ставя эти соединения на место его в качестве целевых субъектов относящихся к ним юридических положений, мы в то же время не забываем, что с них лишь начинаются выгодные последствия этих положений, с тем чтобы перевести их на естественного человека, так что все положения имеют в виду его. Но это не мешает признать различие механизма, при помощи которого цель права реализуется для человека, и качество субъекта перенести на все формации, в которых индивид рассматривается не как таковой, а как член высшего целого. Точки зрения юриста и социального политика, говорит Иеринг, различны: последний, оставляя за юристом свободу в употреблении принадлежащего ему понятия юридического субъекта, со своей стороны свободно распоряжается понятием целевого субъекта. С точки зрения социального политика, общеполезные институты не суть целевые субъекты; но юрист в силу достаточных, с точки зрения юридической техники, оснований признает за ними качество юридического субъекта. Наоборот, качество целевого субъекта нужно приписать не только индивидам, государству, церкви, союзам, но и обнимающему их всех обществу. Пять означенных целевых субъектов суть целевые центры всего права: к ним относится все вообще право, вокруг них группируются все учреждения и постановления.

Теория Иеринга во всех пунктах вызвала против себя основательные возражения. Во-первых, не соглашаются с его определением объективного права. Вынудимость или принуждение не есть существенный момент в понятии объективного права. Есть такие юридические нормы, вынудимость которых представляется весьма несовершенной, каковы нормы международного права, или вынудимость которых может оказаться совершенно невозможной, каковы нормы об обязанностях носителей высшей власти в государстве[249]. Даже если мы будем иметь в виду только область имущественных отношений, не касаясь других человеческих интересов высшего порядка, мы должны убедиться, говорит Бирлинг, что где чувство долга или собственный интерес, напр., поддержание кредита, не побуждает к исполнению велений объективного права, там страх перед иском лишь сравнительно редко может действовать. Бесчисленные неисковые дела, встречающиеся ежедневно, напр., сделки с несовершеннолетними, долги по игре и т. п., равно как жизнь в таких общественных союзах, которым юридическая личность со стороны государства не усвоена, показывают, что в действительной жизни гораздо более рассчитывается на свободное исполнение свободно принятых на себя обязательств, чем это обыкновенно думают[250]. К этому основательно добавляют, что и вообще везде, где требуется положительное действие (содеяние), а не отрицательное, принуждение может разбиться о непреклонное упорство лица обязанного, так что возможным окажется лишь суррогат требовавшегося содеяния в виде возмещения убытков или в виде наказания[251]. Во-вторых, не соглашаются с понятием Иеринга о субъективном праве. Право не есть интерес, который защищается, даже если бы понимать "интерес" в самом широком смысле; субъективное право есть средство защиты интереса[252].

Далее, разрывая, подобно Беккеру, связь между субъективным правом и волей, Иеринг субъектами права считает тех, кому принадлежит пользование. Но пользователь, как и распорядитель, может быть таковым только de facto, а не по праву. Убийца может оказаться пользователем и распорядителем прав, принадлежавших его жертве, вор может фактически пользоваться и распоряжаться правами, связанными с владением вещью. Стало быть, важно не то, кто пользуется правом, а то, кому оно принадлежит, так что вопрос о субъекте права не разрешается указанием на пользователя. Правда, по дефиниции Иеринга пользование должно защищаться исками, которые и должны служить показателями правомерного пользования, в отличие от неправомерного: но защита прав есть нечто внешнее и формальное, вытекающее из их внутренней природы, которую и должен иметь в виду судья, ибо и судья должен же руководствоваться какими-нибудь критериями, чтобы знать, когда нужно защитить пользование, и когда следует отказать в защите[253]. Считая отдельных интерессентов субъектами прав, Иеринг притом последовательно должен бы был в том случае, напр., когда окрадывается какой-нибудь институт, предоставить иск против вора (condictio furtiva) каждому интерессенту, т. е. каждому содержащемуся в больнице или богадельне, чего на самом деле никогда не бывало и не может быть, а напротив, иск вчиняется администрацией института. Иеринг, правда, допускает, что для внешних отношений дестинатары так называемых юридических лиц должны рассматриваться как коллективное единство, и следовательно в случаях исков против третьих лиц не каждый интерессент в отдельности должен выступать, а собирательное единство как юридическое лицо, как технически необходимая искусственная форма обнаружения жизни этого собирательного единства во внешних отношениях, выгоды же пользования защищаемым правом во всяком случае обеспечиваются для отдельных лиц. Но мы можем указать на такие общества и учреждения, по отношению к которым говорить об отдельных пользователях как субъектах прав чрезвычайно трудно. Напр., по теории Иеринга не только переселенцы должны бы были считаться субъектами имущества, принадлежащего обществу для содействия нуждающимся переселенцам, но и арестанты, содержимые в тюрьмах, в исправительных приютах или в работных домах должны бы были рассматриваться как юридические субъекты имущества института, однако, может быть, по недостаточному знакомству с теорией Иеринга, эти "юридические субъекты" готовы при каждом удобном и даже неудобном случае убежать от своих "прав". Еще менее удобоприменимой окажется эта теория, если дело касается высших гуманитарных интересов. Существуют, напр., общества для распространения св. Писания в народе, общества трезвости, общества покровительства животным: ужели неопределенная масса людей, в пользу которой могут действовать подобные общества, или даже животные, суть те дестинатары-интерессенты, которые должны считаться юридическими субъектами имущественных прав, принадлежащих таким обществам? В последнем случае Иерингу пришлось бы, пожалуй, отказаться и от основного его воззрения, по которому только человеческое общество и человек сам есть целевой субъект всех учреждений и определений права.

Неверно, наконец, и то суждение Иеринга, что т. н. юридическое лицо есть только удобная форма для внешних отношений собирательного единства дестинатаров и интерессентов, для внутренних же отношений не имеет никакого значения. Тем самым отвергается существенное материальное различие между юридическим лицом и товариществом, состоящее именно в том, что имущество юридического лица никогда не обсуживалось и не обсуживается как имущество отдельных членов. Юридическое лицо не только во внешних, но и во внутренних отношениях, во внутренних своих делах проявляет волю, распознаваемую из мнений большинства членов, и если бы точка зрения Иеринга была верна, если бы действительно для внутренних отношений так называемое юридическое лицо не имело значения, то нельзя было бы понять, почему меньшинство должно подчиниться большинству, ибо каждый член в отдельности взятый, подобно товарищу в товариществе, мог бы равно претендовать на уважение своего мнения. поэтому теория Иеринга неприменима даже и к таким союзам, в которых члены суть вместе и дестинатары, извлекающие выгоду из имущества юридического лица, не говоря уже о других юридических лицах. Что касается наконец рассуждений Иеринга с точки зрения социальной политики, то в них много ценных мыслей, к которым нам придется возвратиться после ознакомления с теориями Гирке, Карловы и других ученых.

С воззрениями Иеринга до известной степени, но далеко не вполне, солидарен Сальковский[254], именно в отношении к universitates personarum, так как о других юридических лицах Сальковский ничего не говорит. Universitas, или corpus, по мнению Сальковского, есть организованный союз естественных лиц, признанный в государстве в качестве юридического субъекта. Совокупность членов есть особый субъект прав, отличный от индивидов, причем эти последние не суть pro parte собственники имущества universitatis. В источниках римского права нет и следа абстрактного воззрения, по которому индивиды, или тем более совокупность индивидов, являлись бы простыми представителями юридического лица, т. е. невидимого, на фикции только основывающегося, юридического субъекта. Если в источниках говорится, что universitas, в противоположность singulis, есть носительница прав, то это не значит чего-либо иного, кроме того, что совокупность наличных членов корпорации, мыслимая как собирательное единство, в противоположность индивидам, может приобретать права и обладать ими, подобно тому, как universitas rerum distantium - собирательная вещь (напр., стадо, дом) - может стать юридическим объектом, помимо содержащихся в ней отдельных самостоятельных предметов. Совокупность физических лиц не представляет, а есть юридическое лицо, подобно тому, как universitas rerum есть юридический объект, а не представитель мыслимой только юридической вещи. Индивид, вступающий в корпорацию, подчиняет свою волю собирательной воле; его воля есть только часть, один из факторов общей воли, и постановляемое корпорацией решение, хотя бы большинством против меньшинства, есть решение самого юридического лица. Все права корпорации принадлежат составляющим ее singulis, но именно как членам. Кредитор корпорации, который стал бы привлекать к ответственности отдельных ее членов pro rata, тем самым признал бы их лицами, которые существуют сами по себе, тогда как они именно и рассматриваются как члены только, как факторы universitatis. В universitas каждый член как бы распадается на два лица, в противоположность товариществу, где singuli суть субъекты товарищеского имущества и всех относящихся к нему прав и обязанностей, не только в их качестве товарищей, но и как отдельные, сами по себе существующие лица.

Лабанд в рецензии сочинения Сальковского[255] иронизирует над распадением физического лица на два или на несколько лиц. До сих пор, говорит он, мы имели труд фингировать юридический субъект, независимый от отдельных членов корпорации. Сальковский избавляет нас от этого труда, но зато в каждом физическом лице заставляет нас фингировать два или несколько лиц, не имеющих между собой ничего общего, кроме того, что они живут в одном теле. Кто доселе привык считать себя единым юридическим субъектом, а корпорацию, к которой он принадлежит, - другим юридическим субъектом, в отношении к которому он имеет права и обязанности, как к другим людям, получил теперь печальное вразумление насчет того, как он раздвоен и расколот в своей внутренности. Как гражданин, как член общины, как член церкви, как акционер различных промышленных предприятий и проч., он имеет различные личности, не имеющие ничего общего между собой; вследствие выбытия из какой-либо корпорации одно лицо обламывается, как осколок, и неизвестно, куда этот осколок падает, а вследствие принятия в другое государство или в другую общину снова повторяется это ужасное раздробление внутреннейшего бытия естественной личности.

Ирония Лабанда едва ли справедлива. На самом деле невозможно отрицать тот факт, наблюдаемый в явлениях жизни, что один и тот же человек может не только состоять членом, но и участвовать в администрации разных союзов и учреждений, причем, конечно, действуя в данный момент в качестве администратора данного союза или учреждения, он, так сказать, специализируется на интересах этого учреждения, посвящая, однако, ему весь запас разумения и сил, которым он располагает. Раздробление личности может быть, пожалуй, и ужасным, когда человек, участвуя в разных обществах и учреждениях, оказывается не в силах служить, как должно, интересам каждого из этих обществ и учреждений, откуда, пожалуй, может возникнуть даже привлечение к ответственности за небрежность и т. п. Но в указанном смысле распадение личности может испытать естественное лицо и без вступления в разные союзы, ведя свои собственные только, личные, дела, но в такой массе и в столь различных направлениях, что у него не оказывается достаточных сил на свершение всего задуманного и начатого. Если то же самое может случиться как результат участия в разных союзах, то этот результат будет столь же естественным, как и в представленном примере распадения личности человека в его собственных личных делах. Что человек всем своим существом, а не осколками личности, может состоять в нескольких союзах, а не в одном только, это неопровержимый факт: достаточно сослаться на то, что гражданин государства и член политической общины есть в то же время член церкви и церковной общины и, кроме того, может быть председателем какого-либо общества и директором какого-нибудь заведения. Не приходится ли в действительности должностным лицам, администраторам, судьям и проч. различать в себе самих человека вообще и должностное лицо с должностными обязанностями в особенности?

Другой вопрос, правильно ли Сальковский принимает за юридический субъект наличных членов корпорации. Тип корпорации в ее чистом виде как такого соединения людей, в котором решающее значение имела бы соединенная воля членов, как разъяснено будет ниже, воспроизводится далеко не во всех тех союзах, которые принято называть корпорациями, а так как Сальковский намеревался дать общее учение о корпорациях, то уже тем самым доказывается несостоятельность этого учения, на самом деле неприменимого к весьма многим корпорациям, не говоря уже об институтах, о которых Сальковский совершенно умалчивает. Вероятно, он и о государстве не говорит потому, что относит его к институтам, иначе трудно было бы ему, как надо полагать, конструировать государство как корпорацию[255], которая составляется из совокупности наличных членов и в которой решающее значение имеет соединенная воля членов. В этом пункте Лабанд совершенно справедливо возразил, что государство и через 150 лет остается тем же государством, каким и раньше было, а по Сальковскому государство должно бы быть рассматриваемо как сумма наличных граждан, из которых, однако, никто не проживет 150 лет.

В 1873 г. Эрнст Цительман предпринял критический разбор всех высказанных до того времени теорий юридических лиц и со своей стороны предложил свою собственную, новую, теорию, которая, по соображениям автора, должна была исправить недостатки, присущие прежним теориям[256]. В противность Беккеру и Иерингу, разрывающим связь между волей и субъективным правом, Цительман учит, что, напротив, единственное необходимое качество, для того чтобы быть юридическим субъектом, есть волеспособность, но для этого не нужно быть человеком. Взгляд, будто человек только может быть юридическим субъектом, есть недоказанная посылка, не вытекающая из понятия права. Телесность человека есть качество, не важное для его личности; важна действующая воля, которую он имеет. Поэтому субстрат корпорации составляют не отдельные люди, а их воли в известных общих направлениях и целях. Возникающее из соединения разных воль единство есть новое целое в отношении к отдельным составным частям. Институты и лежачее наследство должны быть рассматриваемы совместно, в отличие от корпорации, ибо управляющая ими воля не есть воля многих в соединении, а есть объективированная, кристализовавшаяся, так сказать, окаменевшая воля отдельного человека. Высказанная наследодателем или учредителем заведения воля продолжает жить и после его смерти, хотя самое лицо, выразившее волю, утратило уже телесность. Завещатель и учредитель остаются субъектами предназначенных для тех или других целей прав,- последний на все время существования института, - т. е. собственно не они, а их воли в известном направлении.

В соответствие всему сказанному, Цительман предлагает вместо названия "юридическое лицо" название "бестелесное лицо" и вместо принятого деления лиц на физические и юридические - новое деление их на телесные и бестелесные.- Как ни странна, на первый взгляд, теория Цительмана, она, однако, близко сходится с ходячим воззрением, что за волю корпорации принимается соединенная воля членов ее, а за волю института - воля учредителя, только Цительман желал придать этой терминологии точный смысл, забыв, что юридические лица живут не в царстве бестелесных духов, что телесность человека не есть не важный в юридическом отношении плюс к его воле, а существенная составная часть его природы, и что, следовательно, в юридических конструкциях нужно брать человека таким, каков он есть по своей природе. Что институтов и даже лежачего наследства нельзя объяснить из одной только воли учредителя и завещателя, что не воля учредителя покупает и продает, нанимает и расплачивается, ищет и отвечает на суде и проч., об этом будет речь ниже. Кроме того, Цительман, резко различая институты от корпораций и находя в них различные субъекты прав, забывает, что есть такие юридические формации, в которых совмещаются черты институтные и корпоративные, которые, с одной стороны, имеют членов, а с другой стороны, имеют имущества, посвященные раз навсегда в пользу известной цели жертвователями и фундаторами. О Цительмане, впрочем, следует добавить, что как ни далеко он ушел из чувственного мира в мир духов, он все-таки энергический противник теории фиктивного олицетворения.

Еще энергичнее выступил против фикции Больце[257]. В отношении к государству в особенности он высказал много ценных мыслей в добавление к тому, что высказано было германистами и вполне резонно удивляется тому противоречию, которое существует в юридической литературе. Между тем как одни юристы считают государство в качестве юридического лица существом искусственным, неспособным к воле и действованию, другие, напротив, существо юридического лица поставляют именно в самостоятельной правоспособности и волеспособности. В результате оказывается, что юридическая личность состоит то в том, что она не имеет воли и вследствие этой именно неспособности к воле и устанавливается, то она устанавливается прямо потому, что имеет волю[258]. То же противоречие он усматривает и в отношении к союзам вообще: союз полагается существующим ввиду цели, цель же может быть достигаема только действиями, и все-таки союз недееспособен![259] Древности осталась неизвестной, говорит Больце, идея недееспособного государства или такого народного собрания, которое не есть сам решающий народ, а только представляло бы его, или такого сената, в котором голосование сенаторов не было бы мнением сената, а только считалось бы за таковое: Демосфен, Фукидид, Платон, Цицерон представляют народ действующей силой, а не фикцией[260]. Если государство или города вне частного права могут быть чем-то другим, не фикцией и не мыслью, а живой реальной силой, иметь публичные права и публичные обязанности, то почему же они не могут без этой клюки иметь и частные права? Ведь это же самое государство требует податей, взимает их, приобретает собственность в собранных деньгах, определяет чиновников, заключает мир, взимает контрибуцию. Иногда одно и то же действие в одном отношении имеет частноправовой характер, а в других - публичный, и где же тот люк, в который должно проваливаться или из которого должно вновь появляться юридическое лицо, смотря по тому, какая сторона государства или действия выступает, публичная или частная?[261] Что государство недее-способно, говорит Больце в другом месте, это прямо такой абсурд, как если бы кто объявил недееспособными армию и флот[262].

Свое нерасположение к фикции Больце переносит даже и на самое название "юридическое лицо", укладывая его с покойниками, хотя о союзах или корпорациях все-таки говорит так, как приличествует говорить только о юридическом лице. Нужно, по его мнению, различать три различные вещи: индивидов независимо от их сочленства в корпорации, индивидов как членов целого и целое как соединение членов в единство, и присоединяется к мнению Сальковского, что singuli в universtitas в их качестве именно членов корпорации не как сами по себе существующие лица, а лишь поскольку они являются членами universitatis, суть носители прав и обязанностей корпорации; однако в поправку Сальковского (а также Иеринга), добавляет, что индивиды даже и как члены корпорации только в их соединении в корпорацию являются субъектом корпоративных правоотношений[263]. Насколько существенна эта поправка, позволительно усомниться. Но если бы она и имела значение, без особого труда можно видеть, что теория Больце так же мало приложима к государству и к большей части корпораций, как и теория Сальковского. Затем не только лежачему наследству, но и институтам Больце отказывает в юридической личности. Справедливо рассуждая, что в отношении к институту должен возникать для институтной администрации неизбежный вопрос о том, что принадлежит институту и что нет, а равным образом, что должна возникать для институтной администрации неизбежная необходимость в заключении обязательственных сделок, Больце совершенно несправедливо полагает, что администрация не имеет никаких прав, а только обязанности: как же можно заключать обязательственные сделки, не имея прав на то? Затем, справедливо же рассуждая, что не цель, сама по себе, не целеназначение учредителя, а лишь поддержание этого целеназначения объективным правом может объяснить существование института, Больце несправедливо полагает, что институт не нуждается в личности и что наступающие в отношении к институтному имуществу юридические последствия наступают прямо в силу распоряжения закона, как и при лежачем наследстве. Однако при лежачем наследстве и закон имеет в виду наследника как собственника: спрашивается, какого же собственника имеют в виду распоряжения закона, относящиеся до институтного имущества?

Вскоре после Больце сделал попытку построения понятия юридического лица Леонгард[264] в связи с понятием субъективного права. Последнее он старается установить так, чтобы под него подходили и права малолетних и безумных. Субъективное право, по мнению Леонгарда, есть такое состояние, когда, благодаря юридически осуществимому принуждению, обеспечено существу невозбранное совершение действий или принятие ожидаемого исполнения. Отсюда делаются следующие выводы: 1) для того, чтобы быть юридическим субъектом, не требуется ни воли (furiosi nulla voluntas est), ни духовной способности, ни даже способности пользования, ни вообще способности к деятельности или к чувствованию (так как существуют болезни, разрушающие всякую способность к пользованию и, однако, не делающие бесправными), а предполагается только и единственно способность иметь потребности, об удовлетворении которых можно позаботиться посредством осуществления права; 2) субъективное право не есть нечто активное, а есть простое состояние, следовательно нечто пассивное, так что, строго говоря, нужно было бы говорить не "имеет право", а "быть вправе"; 3) дальнейший вывод - тот, что мы можем без всякой фикции объявлять юридические лица за субъекты прав, ибо хотя они не могут ничем пользоваться, но для их блага могут быть употребляемы имущественные массы. Таким образом, юридические лица суть реальности; это суть постоянные состояния управления имущественным комплексом, отдельным от всяких других имущественных масс. Не имущественная масса есть юридическое лицо, а напротив, имущественная масса принадлежит юридическому лицу. Точно так же и цель, которой служит имущество, не есть юридическое лицо. Цель и институт, который ей служит, суть две различные вещи. Частное лицо может всецело поставить себя на служение цели и через это не становится юридическим лицом. Наконец и дестинатары, и администраторы не суть юридическое лицо, даже если последние образуют из себя коллегию, господствующую над имуществом по силе статутов. Напротив, юридическое лицо есть просто состояние, именно такое состояние, когда есть постоянные административные органы, и когда имеется попечение о том, чтобы эти органы результат осуществления известных прав обращали на поддержание особой кассы или имущественной массы, которая особо управляется ввиду цели. где имеется в наличности такое состояние с такими органами и с таким попечением, там во внешнем мире существует реальная самостоятельная сила, выступающая в экономической жизни как контрагент и как судебная сторона, и становится в ряд с силою живых юридических субъектов, осуществляя в отношении к третьим те же самые функции, как и живой хозяин (personae viсe).

Подобно тому, как в государственной жизни о республиках дóлжно упоминать наряду с монархиями, что они представляют собой силу, так и в юридической жизни указанные, искуственно созданные и поддерживаемые организации в качестве средоточий особой экономической деятельности в пользу обособленной массы становятся в ряд с человеческими юридическими субъектами. Положим, юридические лица в последней инстанции существуют для физических дестинатаров; но так как эти дестинатары отчасти принадлежат лишь будущим поколениям, то и интересам их всего лучше служит то, что самостоятельная имущественная сила с собственными юридическими средствами и потребностями, независимо от живущих в данный момент дестинатаров, становится наряду с ними как координированный фактор юридической жизни. Логически это построение юридического лица, как надеется Леонгард, вполне возможно, ибо и субъективное право, и юридическое лицо суть равно состояния: возможно, что выгоды, проистекающие из существования одного состояния (защищаемого государством осуществления права) обращаются в пользу поддержания другого состояния (самостоятельного имущественного управления без живых хозяев). Всматриваясь в это построение Леонгарда, без особого труда может усмотреть в нем перефразировку идей бесхозяйного имущества и бессубъектных прав. Для того, кто не может мыслить право без субъекта, невозможно мыслить также и состояние без субъекта, который бы находился в этом состоянии. Малолетки, безумные и сумасшедшие напрасно смущаются цивилистов, и попытка отыскать такое понятие субъективного права, под которое подходили бы дееспособные и недееспособные люди, едва ли плодотворна. Не нужно забывать, что малолеток, безумный и проч. есть все-таки человек с естественными задатками разумения и воли, а человек именно и служит центром всех определений права. Если гражданское право в понятии лица, как выше было замечено, делает абстракцию от человеческого существа, отвлекая именно сознание и волю как необходимые качества гражданской личности, то это значит только, что сознательная и самоопределяющаяся в своих действиях личность человека, соответствующая нормальному состоянию человеческого существа, есть общее правило, от которого уклоняются люди с неразвитым или отсутствующим сознанием, с неразвитой или отсутствующей волей. Но и эти люди не перестают быть людьми, для которых создано самое понятие личности, и вызывают лишь необходимость определений объективного права относительно восполнения недостающих сознания и воли для подобных людей.

К каким бы конструкциям субъективного права ни прибегали, в результате всегда получится неизбежный вывод: субъективные права, связываемые гражданским правом с личностью человека, равно как и само понятие личности, созданное для человека, аналогически переносятся на такие субъекты, которые не суть отдельные люди. Могут ли быть такими субъектами "состояния"? Логика, на которую надеется Леонгард, решительно не допускает утвердительного ответа на этот вопрос, а подсказывает, что и юридическое лицо может находиться в том или другом состоянии. Логика затем не допускает, чтобы "состояние" как нечто "пассивное" вдруг превратилось как будто волшебством в "силу", как иначе еще называет Леонгард юридическое лицо, в силу контрагирующую и процессирующую, одним словом, действующую в юридическом мире наряду с живыми людьми, а не с состояниями. Да и сам творец этой теории, по-видимому, забыл о том, что раньше говорил, когда в нижеследующем изложении[265] рассуждает таким образом: "субъективное право есть состояние, защищаемое в объективном праве; субъект прав есть тот, кто защищается объективным правом в каком-либо состоянии". Попробуем в последнем определении заменить слова "юридический субъект" словом "состояние", как определяет Леонгард понятие юридического лица, и мы получим следующий абсурд: юридическое лицо есть то состояние, которое защищается в каком-либо состоянии объективным правом. Свое сродство с приверженцами бессубъектного имущества Леонгард подтвердил еще, кроме того, своими рассуждениями о правах животных. С точки зрения логики, он не находит никаких препятствий к признанию прав за животными, препятствия существуют лишь со стороны положительного права и этики; впрочем, добавляет Леонгард, легат собаке стоял бы решительно наравне со стипендией в пользу собаки, так что и права животных должны бы были войти в понятие институтов. Однако ведь и легаты в пользу собаки немыслимы юридически, а не только стипендии; легатаром может быть только человек sub modo, т. е. с наказом от завещателя исполнить что-либо для обеспечения существования собаки. Если же существуют подобные общества, как общества покровительства животным, то, конечно, подобными обществами преследуется не осуществление "прав" животных, а высший гуманитарный интерес - смягчение человеческих нравов. Неосновательно, наконец, проведение параллели между физическими и юридическими лицами, с одной стороны, и монархиями и республиками - с другой, ибо и республику никогда никто не признавал за нечто безличное.

Для истории литературы о юридических лицах важны в особенности работы Гирке, представляющие собой, так сказать, твердыню германизма.

В 1887 г. Гирке, в дополнение к его громадному сочинению , издал обширное также сочинение [266], в котором старался исправить недостатки и восполнить пробелы, допущенные прежними германистами в учении о юридических лицах, например, отсутствие юридической конструкции для институтов, окончательно же формулировал и систематизировал свои взгляды в своем . Нужно помнить, говорит Гирке, что частноправовая и публично-правовая способность союзов, как и индивидов, суть лишь две стороны одной личности: одно и то же существо в качестве фиска договоры заключает и в качестве государства законы издает; одному и тому же субъекту принадлежат и корпоративное имущество, и корпоративная власть; всякая теория о союзной личности как субъекте, установленная для частного права, должна быть проверяема по ее пригодности для публичного права. Впрочем, и бывали случаи, иронически замечает Гирке, когда приверженцы теории фикции с мужественной последовательностью возводили призрак фингированного лица в субъект государственной власти: понятно, что подобная юридическая конструкция, по которой призраку приписывается право жизни и смерти, сама себя осуждает!

Что такое союзная личность (Verbandspersönlichkeit)? - спрашивает Гирке и отвечает: это признанная юридическим порядком способность человеческого союза как единого целого, отличного от суммы связанных индивидов, быть субъектом прав и обязанностей. Вообще способность быть субъектом прав и обязанностей или личностью может быть признана со стороны объективного права только за носителем свободной воли, и именно исключительно за человеком, хотя на ранних ступенях культуры олицетворялись и существа высшие, и существа низшие, чем человек (Бог, святые, животные и даже безжизненные вещи). Человек есть лицо, даже если в нем имеется только зачаток или задаток (Anlage) разумного хотения в области внешней свободы, и остается лицом, хотя бы этот зачаток никогда не развился, или хотя бы, развившись, разумная воля опять исчезла бы раньше телесной смерти. Люди затем имеют личность или как индивиды, или как союзы. Человеческий союз ныне не всегда признается лицом, хотя бы был способен к тому, как носитель единой воли общения. О союзе, как и об индивиде, можно сказать, что они существуют настолько, насколько признаются объективным правом, и напротив, ни о том, ни о другом нельзя сказать, чтобы они были созданиями объективного права. Разница между ними та, что в нашем сознании союз не имеет столь же священно-неприкосновенного (sacrosancta) притязания на личность, как индивид, но чтобы союзные лица вообще существовали, - это есть безусловное требование идеи права[267].

Союзное лицо правоспособно: правоспособность его, как и правоспособность индивидуального лица, простирается и на публичное, и на частное право, и в частном праве не ограничивается одним имущественным правом[268], хотя, по необходимости, правоспособность союзного лица с одной стороны ýже, с другой - шире правоспособности индивида, - ýже потому, что отпадают все права, условливаемые человеческой индивидуальностью (напр., семейственные), шире потому, что привступают такие права, которые могут принадлежать лишь общественному целому над его членами (напр., корпоративная власть)[269].

Союзное лицо дееспособно. Оно не есть мертвое понятие, нуждающееся в представительстве другими лицами, а есть живое существо, которое как таковое хочет и действует, проявляя свою жизнь в живых актах своих органов, напр. в решении общего собрания или в исполнительном действии правления, подобно тому, как индивидуальное лицо проявляет себя в устной речи или в движении руки[270]. Германисты, говорит Гирке, поколебали бесспорное почти дотоле учение романистов, по которому юридические лица как фикция не имеют волеспособности и дееспособности и, подобно ребенку или безумному, получают возможность юридического обнаружения своего бытия только благодаря представительству, устроенному по образцу опеки. Юридический субъект - все равно индивид или союз людей - имеет в своей основе волю как пружину внешних движений[271]. Отнюдь нельзя поставлять отличие юридического лица от физического в том, что первое может хотеть и действовать только через органы: ведь в таком же положении находится и последнее, т. е. индивид. Личность вообще, в ее неделимом и непрерывающемся духовном единстве недоступная чувственному восприятию, вторгается в мир лишь через посредство телесных органов, и в юридической жизни, равно как во всяком другом жизненном отношении, только при помощи абстракции постигается как истинный субъект хотения и действования. Но только дόлжно помнить, что юридическое лицо имеет органы в юридическом смысле. Органы естественного лица фунгируют сообразно со строем индивидуального человеческого организма как орудия одушевляющего их единства; органы юридического лица проявляют хотящее и действующее в них единство в юридической сфере сообразно с юридическим строем социального человеческого организма.

Союзное лицо есть лицо составное. Единство его осуществляется не в едином индивидуальном человеческом теле, а в общественном организме, который хотя и называется издревле по причине его органической структуры "телом", с "главой", "членами", "органами", но как образование социальное отличается в своем внутреннейшем существе от естественного образования. Составные его части сами суть лица, и вследствие этого внутренние жизненные отношения, которые в индивидуальном лице просто-напросто не входят в юридическую область, в союзном лице способны к юридическому нормированию и возводятся на степень юридических отношений. Союзное лицо имеет устройство, причем юридическими нормами определяются условия приобретения и прекращения качеств члена и органа (Mitgliedschaft und Organschaft), предположения, при которых хотение и действование органов есть хотение и действование союзного лица, взаимные права и обязанности членов и целого, равно как членов между собой[272]. Одним словом, орган юридического лица не имеет себе образца в индивидуальном праве и не может быть пояснен или заменен каким-либо вне социального права возникшим юридическим понятием. Он имеет специфическое юридическое содержание и равен только себе самому[273]. У романистов, говорит Гирке, представляющих союзную личность искусственным субъектом и следовательно, чем-то чуждым для связанных в союз лиц, понятие органа исчезло в понятии представителя. Орган у них заступает или представляет юридическое лицо точно так же, как один индивид заступает другого, причем все-таки только отчасти возможно приложение принципов мандата, в конце же концов оказывается необходимым прибегать к законному уполномочению, ибо юридическое лицо даже и к даче-то мандата нуждалось бы в представительстве, так что получается основанная непосредственно на законе власть представительства в роде опеки[274]. Можно, пожалуй, говорить и о представительстве специфически различно от всякого мыслимого между индивидами представительства, чем, однако, не отрицается, что юридическому лицу, поскольку оно приравнивается к индивиду, доступны и все формы представительства индивидуального права.

Корпоративное хотение и действование является обнаружением жизни личности, имманентной союзу, - личности, которая в юридической сфере обнаруживает себя действующей постольку, поскольку выражает ее призванный правом внешний орган - и в том объеме, в котором состоялось это выражение, хочет и действует через свой орган само союзное лицо. О представительстве одного лица другим, извне поставленным на служение ему, о перенесенном лишь quoad eftectum хотении и действовании за других, о представительстве целого противопоставленным ему равнородным целым, здесь не может быть и речи. Напротив, общественное целое обладает в каждом органе частицей самого себя, хотящая и действующая личность вполне покрывается фунгирующим при этом органом; союз как целое представляется частью, насколько именно этой частью осуществляется единая жизнь целого. Поэтому объем юридически возможного представительства союзного лица его органами должен совпадать с объемом отрытой такому лицу вообще сферы юридического обнаружения жизни. По сравнению с индивидуальным представительством полномочия органа превышают меру всякого представительства. Юридическое лицо может посредством своих органов постановлять и приводить в исполнение такие решения, при которых безусловно требуется собственная деятельность субъекта, и вменение актов чужой воли немыслимо. Так, оно может распорядиться насчет собственного своего существования, может сделаться виновным в недозволенных действиях, способно к добросовестности и недобросовестности, может впасть в ошибку и допускается к присяге[275].

Союзное лицо может быть в свою очередь членом высшего союзного лица, и во всяком случае всякое несуверенное союзное лицо есть часть государства. От членных отношений, в которых состоят индивиды, членные отношения союзов отличаются тем, что здесь возможно вчленение не только внешней, но и внутренней жизни в высшую общественную жизнь юридического порядка. Поэтому в разнообразнейших формах может быть регулируемо и ограничиваемо влияние государства на внутренние жизненные процессы всякого другого союзного лица, а равным образом влияние всякого более обширного союза на внутренние жизненные процессы содержащихся в нем союзных лиц[276]. Из этого именно положения союзных лиц как членов в государственном организме, а не из опеки по образцу индивидуального права, должно быть объясняемо влияние государства на корпоративную жизнь. Теория опеки стоит и падает вместе с воззрением на юридическое лицо как на искусственный субъект, не способный к воле, подобный детям и безумным. Если бы серьезно смотреть на государство как на опекуна, то следовало бы ожидать, что государство, как и подобает опекуну, будет вторгаться, в положительном или отрицательном направлении, в жизнь корпораций и проверять целесообразность процессов корпоративной жизни с точки зрения интересов самих корпораций. А на самом деле мы видим не то: государство преследует тут свой собственный интерес - даже полицейское государство, спускавшееся на точку зрения опеки, на самом деле не смотрело на корпорацию как на неспособного к воле опекаемого, а напротив, смотрело на нее, как на существо, настолько способное к самостоятельному хотению и действованию, что против его эгоизма находило нужным защищать интересы общего блага; поэтому и проверка целесообразности корпоративных действий обсуживалась на самом деле с точки зрения salutis publicae, а не с точки зрения интересов опекаемой корпорации[277].

Между союзными лицами Гирке различает три вида: государство, корпорации и институты (Anstalten с примыкающими к ним Stiftungen). Государство стоит во главе всех союзных лиц, решительно отличаясь от них признаком суверенитета. Личность государства как союзного лица развивается в трояком направлении. Оно выступает: 1) как личность международного права в отношении к другим государствам, 2) как личность государственного права в отношении ко всем индивидам и союзным лицам, принадлежащим к нему, и 3) как частноправовое лицо наряду с остальными субъектами частного права[278]. Под корпорациями Гирке, поддерживая взгляды прежних германистов, но вместе с тем стараясь придать этим взглядам большую точность и определенность, понимает не римскую universitas, а корпорацию германского права и в ущерб ясности доходит почти до поэтического пафоса в своих рассуждениях о плодотворной силе этого порождения германского духа. Впрочем, в своем Privatrecht Гирке уже, по-видимому, не настаивает на прямом противоположении римской universitatis и германской Genossenschaft, как делал это в предшествующих своих ученых работах, довольствуясь подведением "сухих римских понятий" (spröde römische Begriffe) под живое и богатое германское понятие, хотя все-таки не соглашаясь даже и с теми из германистов, которые склонны, напротив, германское понятие подводить под римское[279].

Отношение между римской universitas и корпорацией германского права Гирке определяет таким образом, что, совпадая между собой во "внешнем понятии" (т. е. что та и другая есть союз, который как целое есть лицо, отличное от суммы членов), по "внутреннему существу" они не тождественны. Римская universitas по отношению к составляющим ее singuli выступает как "замкнутый в себе субъект со значением искусственного индивида". Между фингированным лицом и естественными лицами, которые "взаимно ничего друг от друга не получают и ничего друг другу не дают", не существует никакой лично-правовой связи, а лишь возможность таких же правоотношений, какие бывают между не соединенными в союз индивидами. Все отношение общности исчерпывается тут юридическим единством олицетворенной universitas, между тем как все право множественности singulorum лежит вне союза, так что universitas есть резкая и решительная противоположность всякому общению, которое основывается на принципах римской communio и римской societas, т. е. в котором нет никакого юридического единства, а все общее различается на обособленные индивидуальные сферы.

Германская корпорация как реальное собирательное лицо есть общение, носители которого суть связанные между собой индивиды и которое принадлежит им. Между собирательным лицом и индивидуальными лицами, которые взаимно влияют друг на друга, получая и давая, завязывается здесь лично-правовой союз, подобного которому не бывает вне корпорации. Тут отношение общности не необходимо исчерпывается юридическим единством целого, а напротив, может проявляться и в соединенном праве множественности членов. Благодаря перевешивающему развитию права множественности насчет юридического единства, германская корпорация может сильно сблизиться с товариществом. А так как, с другой стороны, германские товарищества, благодаря германскому же принципу соединенной руки (zur gesammten Hand)[280] способны к развитию юридического единства насчет обособленных индивидуальных сфер, то зиявшая в римском праве пропасть между universitas и communio наполняется в германском праве множеством промежуточных формаций, подводить которые под римские понятия значило бы превращать эти последние в нечто совершенно противоположное им, и при этом все-таки без надежды справиться со всеми явлениями германской юридической жизни. Таким образом, говорит Гирке, чтобы избежать противоречий и половинчатостей (Halbheiten), нужно в теории о Genossenschaft исходить из германских понятий и вместо римской противоположности положить в основу конструкции германскую противоположность между корпоративным и товарищеским соединением. Обе формации должны быть принципиально различаемы, ибо в первой имеется признанное правом самостоятельное союзное лицо, а в последней его не имеется. Но, с одной стороны, в понятие корпорации нужно внести возможность дополнения юридического единства союзного лица множественным обособленным правом членов, с другой - в понятие товарищества ввести возможность связанности множества лиц в личное единство. Если действующие тут германские юридические идеи называть, с одной стороны, genossenschaftliches Prin-cip, а с другой - Princip der gesammten Hand, то можно сказать, что германская корпорация способна к более или менее выдержанной в германском духе структуре (genossenschaftliche Structur), а германское товарищество - к более или менее развитому единству совокупной руки. Отсюда объясняет Гирке чрезвычайную растяжимость германских понятий сравнительно со скудными римскими понятиями; отсюда близкое соприкосновение в жизни между низшими членами в ряду корпораций и высшими членами в ряду товариществ; отсюда же и неустранимое никаким юридическим велением внутреннее сродство между формациями, лежащими по эту и по ту сторону принципиальных границ[281].

Нужно заметить, что Гирке различает индивидуальное, социальное и публичное право, и это различие следует иметь в виду, чтобы понять нижеизлагаемый анализ прав и обязанностей корпорации и корпоративных отношений. Индивидуальное право есть то право, которое ставит людей - носителей воли как отдельные единицы во взаимные отношения, все равно, будут ли этими единицами индивиды или человеческие союзы, поскольку последние находятся в одинаковом положении с индивидами. Отношение совместного существования друг подле друга (Nebenord-nung) - вот основа, на которой покоится индивидуальное право; исходная точка его - несвязанность субъектов. Социальное право есть то, которое регулирует отношения людей - носителей воли как общественных существ. Тут люди трактуются как члены целого, союз людей - как целое, или опять как член высшего союзного целого. Властвование и подчинение (Ueber- und Unterordnung) - вот основа, на которой покоится социальное право; исходная точка его - связанность субъектов. По римскому представлению, говорит Гирке, противоположность индивидуального и социального права покрывается делением права на jus publicum et privatum: первое есть право populi romani, последнее - право singulorum. А так как общество в юридическом смысле совпадает с государством, то не существует никакого частного права, которое не было бы индивидуальным, и никакого социального права, которое не было бы государственным. По германскому же и вообще по современному юридическому воззрению общество не исчерпывается в государстве, а выражается в разных общениях с особой жизненной целью: в семье, в церкви, в общине, в корпорации, в международном союзе, так что существует бесконечно разнообразное социальное право, которое не есть государственное право. Но государство как союз суверенный, указывает этому социальному праву не одинаковое положение, смотря по ценности его для его собственной жизни, или вооружая социальное право такими же или подобными средствами власти, какими располагает государственное право, или оставляя его в положении просто индивидуального права, не облеченного никаким высшим авторитетом. Отсюда следует, что от положительного права зависит проведение границ между частным и публичным правами, в середине между которыми лежит социальное право. В настоящее время частное право есть всякое индивидуальное право и, кроме того, то социальное право, которое не включено государством в публичное право, следовательно сюда подойдет и семейственное право, и право товарищества, и корпоративное право частных союзов. Публичное право есть все государственное право, т. е. касающееся государства как целого и членов его - все равно индивиды это или союзы, - и, сверх того, то социальное право, которое по причине качества регулируемого им общения признано за публичное, следовательно церковное право, право общин, право публичных корпораций и международное право[282].

Теперь нам понятнее будет анализ прав и обязанностей корпорации и корпоративных отношений. Права и обязанности корпорации троякого рода:

1) Внутренне-корпоративные (gemeinheitliche) - это корпоративная власть над членами, предписывающая, принуждающая, наказывающая и надзирающая, - власть, коренящаяся в юридически признанном господстве социального целого над его членами и органами. Поскольку корпорация принадлежит к публичному праву, ее права и обязанности означенной категории трактуются как публичные права и обязанности по аналогии с верховными правами и обязанностями государства. Поскольку, напротив, корпорация признана лишь в качестве частноправовой формации, все такие внутренне-корпоративные права имеют ранг частного права и образуют особый класс частных прав власти[283]. 2) Членные права и обязанности (gliedmässige). Для каждой корпорации членные права и обязанности вытекают из ее вчленения в государство, а для многих корпораций - из вчленения в другой союз. Отчасти они имеют одинаковое качество с правами и обязанностями, вытекающими для индивидов из подобного вчленения. Так, по отношению к государству и для союзных лиц, и для индивидов существуют одинаковая обязанность повиновения и одинаковое право на защиту, часто одинаковая государственная и общинная податная обязанность, а с другой стороны - одинаковое публичное право голоса, одинаковые публичные права, связанные с землевладением. Но возможны и такие членные права и обязанности корпорации, которые могут принадлежать только союзному лицу или даже только союзному лицу особо квалифицированному. Они вытекают из подчинения всякой корпорации государственному над корпорациями верховенству (Corpora-tionshoheit) и из особой связи между публичной корпорацией и государством, а равным образом из связи между более широкой и более тесной членной корпорацией. Принадлежат ли права и обязанности этой категории к публичному или к частному праву, решается единственно смотря по качеству членного союза. Все членные права и обязанности, коренящиеся в государственном или в другом публичном союзе, суть публичные, даже если субъект их есть корпорация частного права. Напротив, членные права и обязанности в частноправовой корпорации стоят на почве частного права, хотя бы субъектом их была публичная корпорация, община или даже само государство (в качестве, напр., акционера, пайщика в горном деле, члена ферейна). 3) Индивидуальные права и обязанности - это те, которые принадлежат корпорации как самостоятельному лицу, поставленному в ряд с другими лицами, каковы в особенности имущественные права[284].

Между корпорацией и вчлененными в нее лицами Гирке также различает троякого рода отношения: 1) Внекорпоративные отношения, - тут действует чистое индивидуальное право; отношение между корпорацией и членом такое же, как между корпорацией и всяким третьим. 2) Чистокорпоративные отношения - тут действует чистое социальное право, которое в публичных союзах возвышается на степень публичного права; это чистые отношения сочленства (reine Mitgliedschaftsverhältnisse), устанавливаемые приобретением сочленства или особо квалифицированного членного положения (органа, администратора) и прекращающиеся с потерей такового. С внешней стороны они являются составными частями корпоративной юридической сферы, с внутренней - входят в область господства корпоративной власти и следовательно подлежат распоряжению союзного лица, что не мешает им быть действительно юридическими отношениями: корпоративный жизненный порядок потому именно, что он есть порядок юридический, устанавливает не только между членами, но и между каждым членом и целым отношение взаимности, выражающееся во взаимных правах и обязанностях, для которых возможна и юридическая защита, причем к судебной власти прибегают, конечно, не раньше, как исчерпаны будут средства помощи, указываемые в уставе корпорации. В публичных корпорациях споры между корпорацией и ее членом разбираются не ординарным судом, а административной юстицией; частным же корпорациям открыт путь гражданского процесса, напр., по иску на признание сочленства, на отмену постановления об исключении, на предоставление права голоса или юридически обоснованного органного положения. 3) Отношения корпоративно-особного права (verh. d. körper-schaftlichen Sonderrechts): в германском праве, говорит Гирке, развилось множество смешанных отношений, лежащих частью внутри, частью вне корпоративной сферы. Тут корпорация и ее члены в одно и то же время состоят и в отношениях собирательного лица к членным лицам, и в самостоятельных отношениях обособленных лиц, так что переплетаются социальное право с индивидуальным, а в публичных корпорациях - публичное с частным. Общий признак всех этих отношений - двусторонность их существа, в силу которой они в одно и то же время принадлежат и к членным, и к индивидуальным сферам их субъектов: от свободных Sonderrechtsver-hältnisse они отличаются корпоративной связанностью, а от чисто членных отношений - индивидуально-правовой самостоятельностью[285].

Не следя далее за изложением мыслей Гирке о mitgliedschaftliche Sonderrechtsverhältnisse, так как тут почтенный цивилист перестает уже говорить удобопонятным языком, перейдем теперь к изложению его взглядов на другой вид союзных лиц - Anstalten с примыкающими к ним Stiftungen, иначе заведения, фонды или капиталы, вообще институты. И корпорации, и институты суть союзные лица, имеющие душу и тело, так что в союзных лицах того и другого рода мы имеем дело не с бестелесною, а с воплощенною волей. Но корпорация есть союз с личностью, происходящей из самой корпорации; душа ее есть единая общая воля, тело - союзный организм. Институт же есть союз с личностью, насажденною в него извне: душа его есть единая учредительная воля, тело - тот органический строй (Einrichtung), в силу которого люди не перестают служить этой воле[286]. Или, как в другом месте выразился Гирке, зерном личности института служит не имманентная ей общая воля, а трансцедентная учредительная воля, которую органы лишь развивают, а изменить не могут[287]. Подобно тому, как между корпорациями различаются публичные и частные, и институты могут быть публичными и частными, и с помощью этого именно различия Гирке думает провести точные границы между понятиями, которые обозначаются немецкими терминами и [288]. Anstalt есть публичный институт, социальное право которого образует составную часть публичного порядка в вышеразъясненном смысле. Смотря по источнику происхождения насажденной в институте публичной воли, различают государственные, церковные, общинные, корпоративные институты, - вообще возможно, как говорит Гирке, ответвление (Abzweigung) публичной Anstalt от любой публичной корпорации (напр. сословно-корпоративные банки и заведения для призрения)[289]. Stiftung есть такой признанный в качестве союзного лица институт, социальное право которого в своем зерне принадлежит к частному праву[290]. Но возникновение института, равно как и образование корпорации, хотя бы им предшествовали договорные соглашения и сделки частного права, во всяком случае не суть процессы частного права, а суть творческие процессы социального права, которые не могут быть подчинены правилам индивидуального права[291].

Взгляды Гирке не остались без влияния на немецкую науку, и даже те из ученых, которые иронизируют над увлечениями Гирке, должны были принять во внимание его рассуждения. Но и другие ранее изложенные учения также принимались в соображение в новейших конструкциях юридического лица. Рассмотрим важнейшие из этих конструкций, оставляя за собой право сделать в конце этой главы общую оценку разных конструкций и изложить наши собственные замечания.

Под заметным влиянием теории Гирке, но также с заметным соображением взглядов Иеринга, а равно приверженцев целевого имущества, составил свою теорию Карлова.

Карлова[292] не одобряет идеи бессубъектных или безличных прав, бессубъектного или безличного имущества и решительно одобряет мысль Иеринга, который выдвинул момент интереса, пользы, а с другой стороны, столь же решительно не сходится и с Иерингом в том, будто юридическое лицо не имеет интересов и будто пользование должно быть включено в понятие личности. Ничто, пустота, vacuum на месте лица не удовлетворяет, говорит Карлова, нашей мыслительной способности, которая требует чего-либо такого, в чем имущество могло бы находить для себя центральный и опорный пункт. Опорным пунктом для самостоятельного целевого имущества может быть не любая цель, а лишь такая, которая может предъявить претензию быть самоцелью и, в качестве таковой, признается объективным правом. Не все интересы, которые могут и должны быть преследуемы в человеческой жизни и для преследования которых требуются также и экономические средства, совпадают с индивидуальными интересами отдельных людей. Где существует человеческое общежитие, там образуются и общие интересы и потребности, требующие своего удовлетворения экономическими средствами. Такие человеческие общие интересы более узкого и более широкого и самого разнообразного характера заслуживают быть признанными, при известных предположениях, за самоцели, или за имущественные центры с таким же правом, как и отдельный человек с его индивидуальными интересами признается за имущественный центр. С этой точки зрения нет надобности делать, подобно Бринцу, различие между имуществами, принадлежащими лицу и цели, так как за субъект прав и имуществ всегда принимается (значит и по отношению к имуществу индивидуального лица) центр человеческих интересов, все равно, телесный или нетелесный. Общие интересы, признаваемые за самоцель, и суть юридические лица. Из этого следует, что нельзя включать понятие пользования в определение понятия личности, как это сделали Иеринг и Беккер: способен к пользованию только одаренный сознанием и чувствующий телесный индивид; напротив, центром интересов не отдельный только человек может быть, а существуют и не-телесные центры интересов[293].

Таким образом, из сказанного вытекало бы, что юридическое лицо есть безличный центр интересов, настолько безличный, что даже и естественный человек не сам по себе есть юридический субъект, а поскольку он есть центр свойственных и принадлежащих ему интересов. Далее, однако, начинается довольно неожиданное сближение Карловы с Гирке. Говоря о нетелесных центрах интересов, продолжает Карлова, нужно различать корпоративное и институтное имущество, а не смешивать их, подобно Бринцу, для которого и то и другое суть одинаково целевые имущества. Корпорация возникает вследствие того, что отдельный человек имеет и такие интересы, которые ведут его за пределы его ограниченной индивидуальной личности к соединению с другими: тем самым ему ставятся задачи, которых он своими отдельными силами не может разрешить[294]. Но общие человеческие интересы могут вступать в жизнь в качестве самоцелей и имущественных центров и таким образом, что не множество лиц является носителем связующих их, объединяющих человеческих интересов, - они могут быть созданы государственным или общинным актом, а также актом отдельного частного лица или нескольких таких частных лиц. Человеческий общий интерес, намеченный основателем института в акте учреждения, напр., попечение о больных в пределах определенного округа или о больных определенной категории, воспитание глухонемых и т. п. есть нечто установленное и признанное как самоцель, как центр интересов. В институтах носителем прав является не отдельное физическое лицо и не союз людей, а сама учредительная воля, которая и проявляется в институте, действует именно постольку, поскольку она, раз проявившись, произвела непрерывающийся эффект и как бы окаменела. Собственно же говоря, то, что продолжает действовать, - это общечеловеческий интерес, призванный к жизни в качестве самоцели и ставший по воле учредителя центром интересов. Что учредительный акт продолжает жить, - это можно сказать только в том же смысле, в каком отец продолжает жить в своем сыне, рождающее - в порожденном. Затем всякий центр интересов, если только не желают превратить его в нечто парящее в воздухе, в нечто нереальное, должен опираться на какие-нибудь средства власти, могущие стать основой, зерном для удовлетворения интересов. Физическому лицу эти средства даны с самого рождения в его духовных и телесных дарах, хотя вначале эти дары находятся еще в неразвитом состоянии. Корпорация имеет эти средства мощи с самого ее основания в составляющих ее людях. Что же касается институтов, то одной воли учредителя еще недостаточно для того, чтобы доставить институту эти средства; требуется, напротив, чтобы учредитель или несколько учредителей посредством вкладов составили имущество и этот призываемый учредительным актом к жизни центр интересов поставили в качестве опорного пункта для его мощи[295]. С точки зрения Карловы, и лежачее наследство должно обсуживаться как круг интересов, переживающий индивида. Человек имеет права и имущество не только сам для себя как отдельное существо, но и для жены, для детей: единство продолжающихся интересов наследодателя и есть тот субъект, который держит имущество до вступления наследника[296].

Карлова вслед за Гирке не считает возможным рассматривать как частноправовые сделки то решение участвующих, которое призывает корпорацию к жизни, а равно и тот учредительный акт, которым призывается к жизни институт. Основывающий корпорацию акт воли есть акт автономии учредителей. Простая частноправовая сделка не может основать объективного права и не может создать юридического субъекта; автономический акт может это сделать под контролем государства[297]. В отношении к институту нужно сказать то же самое. Воля учредителя направляется на то, чтобы определенные, означенные им человеческие интересы существовали как самоцель, как центр самостоятельного имущества, следовательно как юридический субъект. Таково содержание этого акта, выходящее из пределов содержания всяких частноправовых сделок, даже имеющих наибольшее значение и наибольший объем[298]. Поэтому и основание самостоятельного частного института есть акт автономии, который ввиду служения общечеловеческим интересам признается, при известных предположениях, и за отдельным человеком. Но между тем как causa efficiens при возникновении корпорации есть исключительно воля соединяющихся лиц, контролируемая лишь государством, causa efficiens институтной личности не исключительно, а только главным образом, principaliter, есть воля учредителя, в качестве же придаточного содействующего фактора является государственная власть, одобрение которой требуется не только для признания за институтом юридической личности, но и для фактического вступления его в жизнь[299].

Карлова присоединяется к Гирке и в том отношении, что поддерживает различие между органом и представителем, - различие, о котором, как говорит Карлова, учебники пандектов ничего не знают. Представительство устанавливается для лица, по своей природе способного к хотению и действованию, хотя бы волеспособность этого лица находилась еще в неразвитом состоянии или была парализована душевной болезнью. Дети и безумные не ко всякому действованию неспособны. К таким действиям, которые не имеют юридического значения, как, напр., благодарность, поздравления, приглашение на праздник, они способны, не неспособны и к осуществлению прав, напр., сервитутного. Напротив, корпорации и институты неспособны ко всякому непосредственному действованию. Даже и такие действия, которые не имеют юридического значения, могут быть предпринимаемы корпорациями и институтами только через орган. Орган не только лишь действует во имя лица: в пределах отведенной ему компетенции он заменяет юридическое лицо, существует вместо него, так что предпринятый им акт воли принадлежит юридическому лицу[300]. Органом юридического лица может быть только человек или корпорация, собрание, учреждение, которые своей волей, своим действованием в пределах указанной сферы выражают волю юридического лица. Но органом юридического лица не может считаться отдельный член, подающий голос в собрании, воля которого выражает волю юридического лица. Обнаруживающаяся в подаче голоса воля члена есть всегда только его воля, содействующая установлению той воли, которая принимается за волю юридического лица; даже и частицей воли юридического лица она не считается, ибо ведь член меньшинства точно так же подает свой голос, как член большинства, а между тем противное большинству мнение меньшинства очевидно не есть составной элемент воли юридического лица. Воля юридического лица, устанавливаемая решением большинства, есть воля единства, отличного от суммы членов[301]. Наконец, Карлова решительно согласен с Гирке и в том, что юридические лица могут быть оскорбляемы. Интересы, признанные юридическим порядком за самоцель, имеют также притязание и на уважение к себе. По-видимому, в отношении к таким самоцелям нельзя говорить об уважении и неуважении, так как неуважение должно быть чувствуемо, а к чувствованию способно только физическое лицо, но это возражение теряет силу, как скоро мы будем различать понятие органа от понятия представителя. Орган, в пределах круга его компетенции, существует вместо юридического лица, - ему и принадлежит решение вопроса о том, должна ли быть преследуема обида, нанесенная юридическому лицу, или нет[302]. Сообразно с вышесказанным, Карлова признает и деликтоспособность юридических лиц, хотя и не в столь широком объеме, в каком защищает ее Гирке[303].

К "центру интересов" Карловы близко стоят воззрения Колера и Шлоссмана. Обоими названными учеными имеются в виду главным образом институты. Колер держится того мнения, что субъект для института необходим, - цели одной, о которой говорил Бринц, недостаточно. Стоит только представить себе случай, говорит Колер, когда вещь нуждается в обороне, в помощи, и мы убедимся, что юридическая жизнь не может пробавляться бессубъектными имуществами; по меньшей мере хоть цель да нужно возвести в субъект. И так как таковая потребность существует всегда, то нет никакой фикции, если мы категорию юридического лица принимаем как постоянный фактор юридического развития. Юридическое лицо не только мыслится как существующее, но и действительно существует при наличности соответственных предположений. Учение о юридических лицах нередко затемняется неправильным представлением, будто лицо есть нечто другое, чем юридический субъект, будто лицо должно быть одаренным разумом существом. На самом деле лицо в праве есть, конечно, разумная формация (eine Vernunftsbildung), как выражение всеобщего, действующего в юридической жизни разума, но нет надобности, чтобы оно было разумным центром, одаренным нервами и сознанием[304]. По мнению Шлоссмана, юридическая личность означает, что существует такая юридическая формация, к которой, как к лицу, приурочиваются и хозяйственные, и юридические отношения, - формация, которая в силу своей организации способна функционировать, подобно лицу, в хозяйственных и юридических отношениях. А это значит, в частности: 1) что существует имущество, доход с которого, а смотря по обстоятельствам и субстанция которого могут быть употребляемы на достижение цели, 2) что существует имущество, которое, с одной стороны, путем юридических сделок, заключаемых органами, может быть умножаемо и умаляемо, а с другой стороны, составляет объект удовлетворения для третьих[305].

Аффольтер, имеющий в виду главным образом т. н. открытые торговые товарищества, рассуждает[306], что юридическое лицо не есть нечто телесное, осязаемое, но оно, без сомнения, есть нечто (ein Ding - некоторая штука?), нечто такое, что существует. Субъективные права могут принадлежать не одним только людям, а и таким Dingen без фингирования за последними качеств физических лиц. Признанием существования таких правоспособных "нечто" не подрывается тот принцип, что всякое право существует ради людей. Не воля вообще и не увековеченная воля учредителя составляет субстанцию юридического лица. Говоря положительно, субстанцию юридического лица составляют факты: воля учредителя как явление во времени, наличность имущества, возможность и дозволенность цели, достаточное число лиц, внесение в торговые книги, а факты не суть кто-либо фиктивное. Существенные черты римской universitatis personarum (независимость существования от изменения личного состава и неответственность индивидов за долги союза) не суть необходимые предположения существования юридического лица вообще: юридическим лицом может быть и не universitas, а союз с ограниченной изменяемостью членов и с субсидиарной ответственностью индивидов, и только благодаря ошибочному мнению, будто бы качества universitatis должны быть в наличности для того, чтобы союз мог быть признан за юридическое лицо, мог игнорироваться наш современный общественный строй, - из римского права заимствовали только шаблоны, а не мысль. Применяя это рассуждение к открытому торговому товариществу, Аффольтер находит, что субъект его не есть фикция, а с другой стороны, не имеет какой-либо особой воли, ибо воля его есть не что иное, как признанная по договору воля товарищей, - самостоятельность же этого субъекта обнаруживается в недопустимости зачета между требованиями и долгами товарищества и отдельного товарища в заключении договоров между товариществом и товарищем с возможностью взаимных ролей верителя и должника, в ответственности вступающего вновь члена по прежним обязательствам товарищества, в том, что конкурс над товариществом не есть конкурс над товарищами, и что погасительная давность для требования к товариществу может наступить позднее, чем для ответственности товарищей по платежу.

Буркгард[307] желает распространить понятие юридического лица на все вообще возможные субъекты прав, в том числе и на естественного человека, потому что и естественное лицо не само по себе, а только благодаря юридическому порядку имеет правоспособность, и притом же не всякий естественный человек имеет таковую правоспособность. Субстрат для личности в юридическом смысле, "не в смысле естествоведения", как выражается Буркгард, "а в смысле правоведения"[308], поскольку дело идет о естественном человеке, есть человек сам. Но каков же должен быть субстрат для личности, которая не есть лицо в естественном смысле? Вопрос этот разрешается юридическим порядком или объективным правом с соображением всевозможных жизненных формаций и потребностей оборота. Нет таких субстратов, которым бы an sich принадлежала юридическая личность, как равно нет такого субстрата, который не мог бы быть признан юридической личностью. Юридический порядок может и мертвых признавать продолжающими жить, может и по истечении столетий воскрешать их к новой жизни, признавая землю, движимость и проч. собственностью святого, кости которого давным-давно истлели, может богов облекать юридической личностью и заставлять их заключать договоры устами жрецов, может даже животных и неодушевленные части природы делать лицом, может давать юридическое бытие понятиям, как добродетель, красота, распутство, бедность. Законодатель не имеет надобности подчиняться определенным схемам: там, где потребности оборота требуют признания юридической личности, законодатель не должен отказывать в ней из-за схематических предписаний.

Различные основные формы юридической личности должны быть выводимы из потребностей оборота, из целесообразности. Конечная цель индивида есть самосохранение и саморазвитие: эгоизм, как бы ни вооружались против него моралисты, говорит Буркгард[309], есть закон жизни. Всякий в конце концов стремится к своей пользе, разница только в том, в чем каждый видит пользу для себя, - в приобретении ли средств для удовлетворения своих физических желаний, в славе, в авторитете и власти, в удовольствиях разумной жизни или в спасении души для вечного блаженства вместо гееннского огня. Признанием юридической личности выражается, что известные интересы в принципе признаются юридическим порядком, что юридический порядок ничего не имеет против того процесса, путем которого они стремятся реализоваться, напротив, даже свои собственные учреждения ставит на служение им. Интересы, потребности имеет прежде всего отдельный человек, лицо в физическом смысле; индивидуалистическая точка зрения и есть натурально исходный пункт юридического мышления людей. Но индивид сам по себе, один, предоставленный лишь своим собственным слабым силам, стоит беспомощным пред лицом природы и других людей. Зато его силы и безопасность исполински возрастают, если он соединяется с другими индивидами, если, из расчета или по внутреннему влечению, ставит для своего естественного эгоизма границы, научается принимать во внимание интересы других людей, служить их интересам, с тем чтобы они помогали его собственным интересам. Так образуется ассоциация в обширном смысле, а вместе с ней образуется представление об интересах такого рода, которые не суть интересы какого-нибудь индивида в особенности, но удовлетворением которых удовлетворяется и его собственный интерес. Этим высшим социальным интересам, образовавшимся возле и сверх индивидуальных интересов, мы невольно приписываем в наших мыслях самостоятельное существование, да они в самом деле имеют таковое не в большей и не в меньшей степени, чем всякая идея, напр., идея чести, благотворительности, благодарности. Всякая такая идея есть реальная сила, которая представляется отрешенной от всякой человеческой индивидуальности, за которую тысячи людей готовы бороться, которая ежедневно одерживает победы и требует жертв. Потребность усвоять идеям реальное существование так велика, что и наш язык не в состоянии говорить о них иначе, как олицетворяя их: мы говорим, что честь требует, целомудрие оскорбляется, благотворительность призывается, долг повелевает, добродетель торжествует, порок наказывается и проч.

Вот такие-то, в качестве реальных мыслимые нами интересы, которые выросли из отдельных интересов индивидов и для осуществления которых индивиды подают себе взаимно руки, - эти абстрактные интересы, приобретающие себе таким образом аппарат, функционирующий к их услугам, - они-то и представляют для юридического порядка субстрат, пригодный к тому, чтобы поставить его в позицию, подобную той, которая признана за человеком - индивидом. Для них и во имя их люди хотят и действуют, и кажется, что самые эти интересы хотят и действуют, что они могут приобретать публичные и частные права, пользоваться административной, гражданской и уголовной защитой, обременять себя обязательствами, награждаться и наказываться. Насколько далеко вообще простирается власть юридического порядка, насколько вообще может быть расширяемо юридическое содержание личности, настолько и может быть признана за такими интересами личность в юридическом смысле. Можно, напр., задаваться вопросом о целесообразности уголовно-правовой защиты юридических лиц против посягательств на их честь, но из внутренней их природы ничего не вытекает ни за, ни против этого постулата. Юридическое лицо может быть облечено, пожалуй, и всеми семейственными правами, и, подобно тому, как казначей принимает за него деньги, может через представителя вступать в брак, консуммировать его (!), осуществлять дисциплинарную власть над детьми. Одним словом, что должно содержаться в признании личности за центром интересов, это есть вопрос политики права, а что в нем фактически содержится, есть вопрос положительного права. Правоспособность может быть неодинаковая, как и естественные люди неодинаковой правоспособностью и дееспособностью обладают (несовершеннолетние, душевнобольные, расточители, иностранцы, монахи и проч.[310]). С представлением о самостоятельных, не воплощенных в индивиде, центрах интересов в нас необходимо связывается представление о хотении не в смысле непрерывно действующей индивидуальной воли (как при индивидуальных интересах), а, очевидно, в каком-то другом смысле. В хотении, движущем индивидуальный интерес, содержатся два момента: независимость и применяющаяся к обстоятельствам изменяемость воли. По этим моментам и можно различать волю, движущую неиндивидуальные интересы, от воли, движущей индивидуальные интересы. Воля индивида может утратить свой индивидуалистический отпечаток, стать волей неиндивидуалистического волевого центра, вступая в пределы, смежные с другими индивидуальными волями, отказываясь от изолированной независимости, связывая себя с ними и взаимодействуя, причем из отдельных взаимодействующих воль в результате получается нечто такое, что не соответствует, может быть, вполне ни одной из них, но именно поэтому и не есть индивидуальная воля отдельного человека, а есть социальная воля собирательного множества и eo ipso тех интересов, на служение которым поставило себя это множество.

Все сказанное, очевидно, относится к корпорациям. Но воля индивида может получить устойчивость, стабилизироваться, так сказать окаменеть, и таким образом сделаться рычагом для самостоятельного, независимого от индивидуального интереса и индивидуальной воли интереса, увековечить выделенное из индивидуальной воли волевое решение. Индивид создает центр интересов, вдыхает в него свою волю и делает эту в данный момент существующую волю постоянной волей новосозидаемой формации. Итак, наряду с юридической личностью человека являются две дальнейшие основные формы личности: корпорации и институты. В естественном человеке воля личности есть чисто индивидуалистическая, в корпорации она имманентна, в институте трансцендентна[311].

Дальше отстоит от Карловы и скорее сближается с Бринцем и Беккером Рюмелин, который довольствуется признанием необходимости такого опорного пункта, к которому можно бы было относить и с которым бы можно было связывать права, обязанности и имущество (Beziehungspunkt, Auknüpfungspunkt). Правом в субъективном смысле непременно предполагается такой Beziehungspunkt, так что те ученые, которые стояли за юридические лица ввиду невозможности существования прав и имуществ без субъекта, постольку выражали правильную мысль, поскольку в рассуждениях их выразилась мысль о необходимости такого пункта[312]. Права можно связывать не только с малолетними и безумными, но с любым понятием или именем, с N 1891, с животным, с домом, с парком[313]. При каждом Beziehungspunkt'е должны существовать люди, разумное действование которых ставится на служение ему, ибо и вообще установление прав не имеет никакого разумного смысла, если с ними не ставится в связь разумная человеческая воля, которая бы осуществляла их. Рюмелину все-таки жаль расстаться навсегда и с бессубъектным имуществом: из необходимости допустить известный Beziehungspunkt, говорит он, не следует, чтобы невозможны были бессубъектные права, ибо нет надобности каждый Beziehungspunkt называть юридическим субъектом[314]. Но так как сущность юридического лица состоит именно в том, что оно есть Beziehungs-punkt для совокупности прав и обязанностей, то при помощи этого критерия следует проводить границу между юридическим лицом и товариществом: в последнем нет такого, отличного от индивидов, опорного пункта, а напротив, права и обязанности принадлежат индивидам.

В настоящее время, продолжает Рюмелин, когда современное юридическое развитие перешагнуло границы римского права, возможны, как известно, модификации и переходные формы: во-первых, члену корпорации, в силу устройства, могут быть предоставлены разнообразные права и выгоды пользования, так что положение его сближается с положением товарища, а с другой стороны, и положение товарища может быть ограничиваемо самыми разнообразными способами, так что отношение между товарищами уподобляется корпоративному (напр., недопущение иска о разделе, обязательность решения большинства). Но если исходить из того, что юридическое лицо означает связь имущества с самостоятельным, отличным от участвующих людей, опорным пунктом и что в этом собственно и состоит фундаментальное различие его от товарищества, то промежуточных членов между обеими формациями не должно бы и быть. Поэтому Рюмелин, очевидно, не надеясь на ясность найденного им критерия, пространно и недостаточно вразумительно излагает разные приемы к распознанию того, имеем ли дело в данном случае с юридическим лицом, или с товариществом.

К серии ученых, возводящих "центр интересов" под разными названиями в юридическое лицо, должен быть отнесен также наш русский цивилист Н. Л. Дювернуа, тщательно разработавший учение о лице в своих "Чтениях по гражданскому праву". Но проф. Дювернуа далек от мысли и от бессубъектного имущества, и от олицетворения фикции, и от возведения в субъект животных и вещей неодушевленной природы, точно так же, как и от увлечений германистов. Он держится того мнения, что чисто личный характер юридических отношений, сосредоточенный и объективно известный, требуется всем социально-юридическим строем, так что гражданская личность и правоспособность, каков бы ни был ее субстрат (отдельный человек, союз лиц, universitas, corporatio, установление), хотя сама по себе есть нечто искусственное - продукт юридической переработки, не имеет ничего общего с идеей и конструкцией фиктивных лиц. Метода фикции, говорит проф. Дювернуа, - идея не римская, а средневековая. В целой системе римского права чувствовалась безусловная необходимость постоянной известности и личной преемственности юридических отношений. С другой стороны, понятие личности в глазах римлян представлялось в достаточной степени обособленным от непременной связи ее с отдельным человеком в рабах. Поэтому они и не останавливались на явлении обособленной от отдельного человека гражданской правоспособности в других случаях как явлении экстраординарном, для юридической конструкции которого нужно бы было создавать особую категорию мыслимых только лиц. Явление имуществ, принадлежащих городу, коллегии, их долгов, требований, исков, было налицо. Измышлять их правоспособность было нечего, и эти лица в обособленной сфере цивильных правоотношений функционировали так же, как отдельные люди. Эта конструкция была достаточна для практики. Иное было в средние века, когда преобладающим типом союзного правообладания были не свободно образующиеся из цивильно-правоспособных и равноправных сочленов союзы, а союзы невольные, в составе коих личность была почти поглощена.

В наше время, в современных бытовых условиях, нет никакой нужды в вымыслах, когда сама действительность дает нам несомненные явления особой гражданской правоспособности для лиц коллективных, как и для отдельных живых людей. Но проф. Дювернуа вооружается также и против германистов и делает немало остроумных и метких замечаний по поводу самодовольного упоения их германской Genossenschaft, будто бы обновившей мир, и германским общением zur gesammten Hand, в особенности против Гирке, который, по мнению нашего достопочтенного цивилиста, совершает нелепость: измышляет реальную волю в юридических лицах, которая совершает для юридического лица все, что для отдельного человека дает его внутренняя психическая жизнь, и эту союзную волю образует из частиц воли людей, входящих в состав союза, так что в результате получается сшивок из чужих воль. Вопросом о воле нет надобности задаваться: искание воли как наличной основы для всякой правоспособности составляет задачу, поставленную совершенно врознь с задачами собственно цивилистических построений. С разумностью и волеспособностью связывать личность нельзя - важно найти постоянную связь известных юридических отношений с юридически определенным правообладателем, кто бы он ни был, так как под личностью и нужно разуметь именно индивидуализированную связь правоотношений известного рода с определенным субъектом. Проф. Дювернуа допускает, что римские юристы, отправляясь от того факта, что раб был постоянным органом интересов корпорации в вопросах владения и завладения, в процессе узукапионном, в мансипации и стипуляции, мало-помалу привыкли к мысли о союзной дееспособности, несмотря на отсутствие естественной воли в союзе, но до признания деликтоспособности юридических лиц они никогда не доходили[315].

Целью примирить разные воззрения на юридическое лицо задался Бернатцик[316], для которого главным предметом рассуждения служит юридическая личность правительственных установлений (Behörden). По мнению названного ученого, в римском праве вопрос об их личности совсем не ставился, и если встречаются, напр., такие выражения, что [317], то подобные выражения, как , употреблялись нетехнически для обозначения всяких форм общности и товарищества (напр., общность между домовладыкой и подвластным сыном, между корреальными кредиторами и должниками, между процессуальными товарищами, между конкурсными кредиторами и т. д.)[318]. В новой европейской науке, особенно со времени Савиньи, говорит Бернатцик, старались вообще избегать вовлечения публичного права в область частного права, находя в этом даже нечто непозволительное и не допуская существования таких основных понятий, которые были бы одинаковы для всех юридических областей. Система частного права в ее т. н. "общей части" заявила претензию быть самодовлеющей системой права, не обращая внимания на остальные области. Благодаря этому мы и до сих пор не имеем литературной попытки систематического изложения основных понятий права, хотя на недостаток такового давно уже жаловались, - жаловались именно на то, что доныне учения о понятии права в объективном и субъективном смыслах, об источниках права, об интерпретации, об аналогии, об обратной силе законов, о коллизии разноместных законов, об осуществлении прав (процесс, доказательства, постановление решений) и проч. рассматриваются в "общей части" частного права, как будто те же самые понятия должны быть чем-нибудь другим в области государственного, уголовного, процессуального, церковного права, чем в области частного права. Сюда же Бернатцик относит и понятие юридического субъекта, ибо для понятия "права" в объективном или в субъективном смысле совершенно безразлично его содержание, составляющееся из конкретных случайных признаков, напр., состоит ли оно в праве требовать возврата данных в заем денег или в праве требовать уплаты подати, имеется ли в виду право субъекта на исполнение условленных в договоре найма услуг или на отбывание воинской повинности.

Эта мысль не могла, правда, укрыться от романистов, но они боялись применить понятие юридического лица к отношениям публичного права, отождествляли это понятие с понятием имущественной правоспособности и тем самым отмежевывали определенную область предметов, которой должно ограничиваться это понятие. Так-то и получилось в господствующей юриспруденции готовое понятие юридической личности как способности быть носителем имущественных прав. До абсурда доведено это воззрение тем, что вместо возможности или способности иметь имущество самое это имущество в его реальности вздумали поставить на место юридического лица. Если сообразить, что юрист, для области частного права нуждающийся в субъекте имущественных прав, и для области публичного права нуждается в субъекте права судить, наказывать, требовать уплаты податей и отбывания повинностей, так как право без субъекта его немыслимо, то нельзя не согласиться, что попытка объявить понятие юридического лица - этот базис и твердыню всего государственного права и всей юриспруденции вообще - за пугало и за бесполезную фикцию представляется крайним пределом, до которого могла дойти односторонне развивавшаяся романистическая юриспруденция. Всего более тут приходилось терпеть государству. Хотя, по меткому выражению Бэра, для непредзанятого взгляда ясно, что государство и фиск находятся между собой в таком же точно отношении, как физический человек и его кошелек, и дело может идти лишь о различных юридических качествах одного и того же юридического лица - государства, однако романистическая литература все еще находится в рабской зависимости от вышеуказанного предзанятого взгляда, что, как скоро речь идет о юридической личности государства, всегда имеется в виду только государственное имущество, как будто других прав государства не существует; встречается даже воззрение, что государство и фиск суть два различные юридические субъекта. Бернатцик высоко ценит заслугу германистов, отстаивающих единство нашего понятия для всех юридических областей и невозможность объяснить это понятие фикцией, резко, впрочем, упрекая "органистов", которые довольствовались положением, что государство есть организм, а учреждения и должности суть "государственные органы", не удостаивая объяснением, что они называют "организмом" и "органом", и полагая, что означенными словами не только сказано все существенное для научного познания государства, но и обозначается момент, который отделяет публицистику, витающую в высших философских или политических сферах, от низшей юриспруденции. Если некоторые из органистов и не боялись связывать понятие лица с понятием организма, то не делали при этом никакой попытки объяснить их духовную связь и к тому же придавали слову "лицо" такой широкий смысл, что оно оказывалось совершенно непригодным для юриспруденции: всякая форма общности, всякое товарищество причислялись к "лицам", а Краузе не только всякую национальность называет лицом, для него даже и человечества мало, - он говорит о "совокупности существ всех миров" (Gesammtheit der Wesen aller Welten)[319].

Для юриста "лицо" существует настолько, насколько существуют права, к которым оно способно, и насколько дана ему эта способность юридическим порядком. Один ли человек есть субстрат личности или множество таковых, совершенно безразлично, так что и личность единичного человека не с меньшим и не с большим правом следовало бы называть юридической, чем и личность союза, или же наоборот, следовало бы отказаться от употребления этого предиката вообще, т. е. в применении и к индивиду, и к союзу. Итак, "лицо", или, если угодно, юридическое лицо, есть тот человек, или тот человеческий союз, который имеет дарованную ему или признанную за ним юридическим порядком способность быть носителем субъективного права. Значит, центр тяжести - в субъективном праве; но что же такое субъективное право?[320] Разнообразие взглядов по этому вопросу Бернатцик сводит к двум главным направлениям: волевому и целевому. Он - решительный противник "догмата воли", как он выражается, воли как воплощенной, так и бестелесной, и, выходя из вышеобъясненного положения, что понятие субъективного права и юридического субъекта должно быть рассчитано и на область публичного права, двумя группами фактов из этой области изобличает абсурдность догмата воли.

Первая группа фактов относится к тому явлению, что почти всякое общение имеет нескольких носителей воли, из которых каждый в пределах своей компетенции может порождать волю общения с юридическими последствиями (напр., в конституционном государстве - корона, парламент, суд), откуда возникают следующие неудобства: 1) всех этих носителей нужно бы было признать юридическими субъектами и в то же время требовалось бы поддерживать единство воли целого общения; 2) различные носители воли общения могут делать взаимно противоречивые волеизъявления, и как раз именно современное конституционное и парламентарное устройство отличается, к своей невыгоде, от предшествовавшего тем, что, на случай конфликтов воли разных органов устройства, организованного по рецепту разделения властей, оно не знает никакого объединяющего исхода, так как, согласно означенному рецепту, в независимости различных органов друг от друга как раз и усматривается твердыня всякого свободного развития; 3) даже если взять одну только судебную власть, оказывается, что различные суды могут постановлять различные решения по одному и тому же вопросу, вступают в пререкания о подсудности, а кассационная инстанция отменяет решения инстанций, рассматривавших дело по существу; 4) недопустимость зачета между разными stationes fisci тоже указывает на несостоятельность догмата воли, - базисом тут, очевидно, служит принцип самостоятельности волевой акции отдельных государственных органов, т. е. принцип, что воля одного органа насчет того, что сторона обязана заплатить столько-то, не должна быть ниспровергаема волей другого органа, в глазах которого эта же самая сторона есть кредитор государства и т. д.[321]

Вторая группа фактов, изобличающих несостоятельность "догмата воли", характеризуется тем, что по смыслу догмата лицом, юридическим субъектом должен бы быть всякий человеческий союз, порождающий единую волю, отличную от воли отдельных членов и обязывающую этих последних. Между тем, не говоря о таких общениях публичного и частного права, в которых волевая организация публичным порядком вообще не признана и следовательно возможности перевесить мнение не соглашающегося члена большинством нет (множественность туторов и кураторов, призываемых к нераздельному управлению, коллегиальность римской магистратуры, активный корреалитет, церковный сопатронат и т. д.), - не говоря далее о таких формах общения, где множество воль должно соединиться, с тем чтобы мог состояться акт с юридическим значением, а между тем волевой организации нет и для каждого собирательного решения требуется единогласие (сособственность, сонаследство, communio incidens, товарищество), - римское право представляет случаи, когда и вне universitatis признавалась обязательная сила большинства (при moratorium'е, при управлении конкурсной массой и при выборе куратора), а в германском праве оказывается и еще более таких форм общности zur gesammten Hand, в которых, несмотря на признанное юридическим порядком соединение воль, продолжает существовать множественность субъектов, и которым юридическая личность не приписывается, что, однако, было бы единственно правильным выводом из догмата воли. Затем допускается выступление многих под собирательным именем (клубы, комитеты, ферейны), которым в практике, особенно административной, предоставляются права стороны, хотя бы они и не были юридическими лицами. Есть далее и такие союзы, особенность которых состоит в том, что члены их в корпоративной или в институтной организации осуществляют чужие права, каковы в особенности государственные учреждения и должности. Нельзя судебное учреждение считать субъектом права судить и наказывать, податного чиновника - субъектом права взимать подати или воинское присутствие - субъектом права набирать рекрутов, а между тем догмат воли заставляет нас сами эти должности и учреждения считать юридическими субъектами, в подрыв единству воли целого государственного общения как субъекта[322].

Доказав обеими группами фактов несостоятельность догмата воли, Бернатцик принципиальным признаком права и юридического субъекта ставит целевой момент, но не в формулировании Иеринга и Беккера, не доводя его до абсурдного преувеличения совершенным изгнанием другого момента - волевого - из понятия права и юридического субъекта, так как именно благодаря игнорированию этого последнего момента понятия права и субъекта теряют свое самостоятельное значение, право и интерес отождествляются, и в звание субъектов права возводятся все возможные или действительные интерессенты[323]. Оба момента - волевой и целевой - существенны для понятия юридического субъекта, и оба они условливаются взаимно, ибо без воли не может быть достигнута цель, а без цели невозможно определить направление воли. Поэтому юридический субъект есть носитель всякой человеческой цели, которую господствующий юридический порядок признает самоцелью через предоставление юридической силы той воле, которая требуется для достижения цели[324]. Пока субъект, ставящий для себя признанную юридическим порядком цель, тождествен с тем субъектом, которому предоставлено право избирать, по его усмотрению, средства к ее достижению, сам вопрос о понятии юридического субъекта едва ли бы мог возникнуть. Иное дело, когда носитель воли и носитель цели не совпадают. Вся трудность, которая возникает здесь и на которую потрачено немало остроумия, разрешается, по мнению Бернатцика, с точки зрения его конструкции, очень просто: целевой и волевой субъекты не необходимо должны совпадать; воля, осуществляющая цели данного субъекта, не необходимо должна быть его волей, а может принадлежать и другому субъекту, так что субъект этой воли осуществляет чужое право, в противоположность чему сам юридический субъект осуществляет свое право как собственное. В таких случаях говорят о действовании во имя другого. Подобное распадение волевого и целевого момента наблюдается при представительстве, как добровольном, так и законном; при последнем, предполагающем наличность публичного интереса, представитель есть вместе орган призвавшего его общения (опекун, попечитель, регент и т. п.).

Второй и более сложный феномен наблюдается в т. н. юридическом лице: и здесь, как при представительстве, реализуемая волей цель чужда волевому субъекту. С внешней стороны оба юридических института сближаются благодаря тому, что возможно представительство и таких интересов, субъекта которых в данный момент нельзя указать, потому ли, что его еще нет, хотя появление его вероятно, или потому, что его уже нет, хотя смерть его не может быть доказана, потому ли, что представляется сомнительным, кто именно есть управомоченный субъект. Но в подобных случаях не новый центр интересов создается, а только принимаются известные провизорные меры, более или менее похожие на ту юридическую защиту, которой обставлено физическое лицо, с тем, чтобы при вступлении его в сферу его интересов или при восстановлении его в этой сфере поставить его так, как будто он от начала блюл или никогда не переставал блюсти свои интересы. С физическим лицом юридическое имеет общий всякому в юридическом смысле лицу признак: признанную юридическим порядком в качестве самоцели цель человеческой воли и волю, способную и предназначенную к достижению этой цели. Тот признак, который различает их, для понятия лица несуществен: он заключается лишь в том, что целевой субъект не есть отдельный человек; что же касается качества воли, достигающей цели, между физическим и юридическим лицом нет никакой разницы. Если во множестве одновременно или последовательно действующих людей преследование общей цели признается за обязательную норму, то тем самым делается возможным такое отрешение индивида или индивидов, ставящих эту цель, от всех остальных целей, что такая цель начинает, так сказать, свою собственную жизнь, ибо она нашла волю, которая будет постоянно осуществлять ее. Цель эта осуществляется теперь уже не ради цели участников, а может даже оставаться чуждой, враждебной им, в каковом случае индивидуальные цели должны быть приносимы в жертву этой самоцели. Таковые, вечно повторяющиеся, конфликты между индивидуальными и коллективными интересами делают невозможным непрерывное осуществление собирательной цели, если нет воли, которая бы подчиняла сопротивляющиеся индивидуальные интересы собирательной цели - следовательно, требуется волевая организация. Подобный человеческий союз, преследующий собирательные цели при помощи волевой организации, есть общение (Gemeinwesen). Общения могут образоваться и без государства, вне государства, над государством, и само государство есть одно из таких общений, отличающееся от всех других своей властью. Это есть центр факторов власти, благодаря чему оно господствует над всеми остальными общениями, в нем находящимися, контролирует образование собирательных целей помимо государства и, где нужно, влияет на такое образование, причем, однако, само образование общей цели и волевая организация для ее осуществления происходят независимо от государства. Всякое общение имеет свой собственный юридический порядок, от которого юридический порядок государства отличается лишь своей высшей властью, но юридическим лицом общение становится только благодаря тому, что государство признает поставленную множеством людей для себя цель, обещая и предоставляя юридическую силу той воле, которая предназначается для ее осуществления. А что само государство есть юридическое лицо, это вытекает из самого понятия правоспособности: государственный юридический порядок, - источник всякой правоспособности, - должен поставить себя как субъект всякого права, следовательно как юридическое лицо, - ведь и государство есть общение, следовательно должно осуществлять общую цель, стоящую выше интересов всех отдельных его членов[325].

Признаки общей цели и общей воли одинаковы во всех общениях; различие же между ними вносится признаком, не существенным для их понятия: способом установления общей цели и способом образования воли для ее осуществления. Могут быть различаемы два типа или две основные формы. Как отдельный человек или сам избирает свои цели, или цель ставится ему волей, которую он признает господствующей над собой, так и для множества людей собирательная цель вместе с осуществляющей ее волей или устанавливается общим соглашением участников, или дается волей высшей и господствующей. В первом случае имеем тип корпорации, во втором - заведения и фонды (Anstalten und Stiftungen). Между последними двумя различие состоит в следующем: Anstalten суть публичные установления, общая цель и воля которых октроируются государством, но так что цель их не совпадает с целью государства, а ставится как самоцель, причем государство признает за такими установлениями самостоятельную волю, которая должна достигать ее. Разные правительственные коллегии, должности, присутственные места потому и не могут считаться нами за самостоятельные институты, что им недостает самостоятельной цели, так как задачи их совпадают с государственными целями. Stiftungen отличаются от Anstalten тем, что здесь воля частного учредителя и воля одобряющего государства должны соединиться, чтобы снабдить данную юридическую формацию необходимыми юридическими последствиями, вместе с чем возникает и ее юридическая личность. К сказанному Бернатцик добавляет, что только человеческие цели могут составить субстрат личности, по действующим в настоящее время воззрениям: императивы юридического порядка могут клониться только к человеческим пользам, - это условливается нашей природой и внедренным в нее эгоизмом, который не позволяет считать за самоцели такие вещи, которые, по нашим понятиям, должны служить нашим целям. Если же попечение о вещи или о животном служит человеческим интересам, то они могут сделаться субстратом института, как скоро государство находит в осуществлении этих человеческих интересов публичный интерес, но тогда лицом будет не вещь и не животное, а учредительная и государством одобренная цель.

Что касается правоспособности Божества, то Бернатцик, допуская, что взгляд на богов как на юридических лиц не противоречит языческому антропоморфизму, в применении к христианству считает подобный взгляд, согласно с Гюблером и Шульте, наивным богохульством: ведь если Бог или Христос суть собственники - носители эгоистических имущественных интересов, то наряду с ними существуют и другие, равно управомоченные субъекты, а над всеми субъектами должна стоять высшая власть, способная и призванная приводить в согласование разные интересы, чтобы сделать возможным общежитие! Ангелы же и святые имеют бестелесное существование и не могут иметь никаких целей, похожих на человеческие цели[326].

Принадлежит ли признанная юридическим порядком воля самому субъекту защищаемого интереса, или не принадлежит, для понятия субъективного права несущественно. Этой волей может быть и воля другого субъекта, как скоро юридическими императивами обеспечивается проявление ее в интересе целевого субъекта. Право есть не Wollendürfen, а человеческий интерес, осуществление которого обеспечивается через Wоllendürfen, - другими словами, право есть человеческая цель, для осуществления которой юридический порядок признает возможность волевого господства, связывая с волей юридические последствия, все равно, кому бы эта воля ни принадлежала. Поэтому, если защищающая интерес воля есть воля самого государства, то отличного от него юридического субъекта нет. Этим права отличаются от юридически защищаемых интересов, как таких, защита которых не вверяется самостоятельной воле, отличной от государственной воли. В сказанном можно, следовательно, усматривать критерий юридической личности публичного установления, в особенности разных фондов, которыми так богато современное публичное хозяйство. Не всяким посвящением имущественного комплекса или капитала определенной цели создается юридическое лицо: пока данная цель рассматривается как совпадающая с целью данного союза, мы имеем пред собою точно такое же отношение, как если бы индивид часть своего имущества посвящал той или другой цели. Подобно тому, как индивид таким целеназначением не создает никакого института, оставаясь собственником имущества, так и там общение остается собственником фондов, - и только тогда, когда цель ответвляется, в качестве самостоятельной по отношению к цели общения, и когда призывается особый носитель для ее осуществления, мы имеем пред собою юридическое лицо. Впрочем, при институтных формациях этого рода возможны многоразличные переходы к правительственным установлениям или к присутственным местам, смотря по степени влияния государственной воли на обособленную институтную волю, и институт в самом деле становится правительственным установлением, как скоро управление им ведется постоянно государственными должностными лицами[327].

Из того, что сказано о волевом моменте, выясняется, каким образом множественность целей юридического лица может примиряться с его единством. Несомненно, что если бы делать ударение исключительно на целевом моменте, мы пришли бы к допущению стольких юридических лиц, сколько целей поставлено. Для индивида, как и для союзной личности, могут быть поставлены многие цели без возникновения отсюда многих личностей, если эти цели связаны между собою единою реализующею волею, - в таком случае единая воля и есть объединяющая связь для множества целей[328].

Ввиду того, что в установленном выше понятии "общения" приняты в соображение все принципиальные элементы, которые считаются существенными на взгляд приверженцев т. н. органического учения о государстве, поскольку "органисты" не запутываются в поэтических мечтаниях и в мистических образах, Бернатцик находит, что, пожалуй, общение можно называть и организмом, а процесс реализации общей цели - жизнью союзного организма, по аналогии с жизнью физического организма, состоящею в достижении целей, которые он ставит себе или которые ему ставятся. Но единство цели и достигающей ее воли и есть единственный признак, общий обоим родам организмов, которые существенно различаются между собою тем, что в физическом организме единство воли дается природой, а в союзном организме оно должно быть порождаемо из множества воль, - различаются, следовательно, тем моментом, который мы обыкновенно называем волевой организацией в т. см. Таким образом, в естественном организме существует психическое единство, а в союзном организме - психическое множество отдельных воль, которое становится единством лишь через medium добровольного или вынужденного признания господствующей воли, следовательно, путем множества волевых операций. Но как ни глубоко это различие, оно не дает права исключать последний род из понятия организмов, ибо различие уравновешивается сходством тех частей физического организма, которые мы называем членами, с носителями воли в союзном организме. Сходство в том, что через посредство тех и других организм вступает в соприкосновение с внешним миром. Но члены физического организма только по-видимому действуют, так как действие их условливается единым психическим процессом, в союзном же организме носители господствующей воли действуют самостоятельно, и действия их отличаются от индивидуальных действий тех же людей только целями, которым они служат: носители господствующей воли, как скоро действуют в качестве ее органов, преследуют не свои индивидуальные, а общие интересы. Следовательно органы нужно приписывать и физическому, и союзному организму, только самостоятельность органов первого есть не более, как кажущаяся видимость, в союзном же организме она есть реальная действительность. Это не мешает обоим организмам быть опять сходными в том, что не всякая составная часть организма есть орган. Как в физическом организме основные элементы (молекулы, клеточки, ткани), различаются от органов, как таких частей, которые выступают во внешнем мире, действуя, наблюдая, соображая, так и в союзном организме роль некоторых частей состоит в том только, что они жертвы приносят, способствуя собирательному интересу, но не принимая участия в волеобразовании[329].

Если, как мы видели выше, одно и то же лицо может осуществлять разные цели, то и наоборот, один и тот же интерес, признанный юридическим порядком в качестве "самоцели", может иметь нескольких субъектов. Юридический объект может различным образом служить целям многих субъектов. Во-первых, сюда относятся случаи общения с чисто эгоистическим характером, где каждый преследует свои цели, и, как бы интенсивно ни был образован волевой союз, соединения целей нет (jura in re aliena, condominium, societas, разные формы общения германского права)[330]. Возможен далее такой способ соединения, что путем удовлетворения права одного удовлетворяется вполне или отчасти и право другого: подобная форма общения требует особого распределения диспозиционного правомочия между участниками, так что один при осуществлении своего права вполне или почти вполне свободен, тогда как другой в своем диспозиционном правомочии вполне или отчасти ограничен. Такое распределение власти (Machtvertheilung) имеет сходство с отношением представительства, потому что и при представительстве право субъекта осуществляет другой, но разница в том, что кажущийся представитель сам есть субъект этого права, и следовательно право тут осуществляется как собственное, но в то же время осуществляется и право другого. Рассматриваемый тип общения возможен только там, где эгоистический интерес одного в силу более глубокого мотива связан с интересом другого (напр., собственное право известных лиц из фамильного круга на законное представительство нуждающихся в помощи членов фамилии, право отца на управление и узуфрукт в имуществе детей, право известных родственников на опеку, право мужа на управление имуществом жены, в особенности же разные формации германского права, как собственность, делимая между сюзереном и вассалом, помещиком и крестьянином). Все это понадобилось Бернатцику затем, чтобы сказать, что последний тип воспроизводится и в таких случаях, когда на месте индивида оказывается союз, так что получается, напр., собственность, делимая между высшим церковным союзом и отдельными церковными институтами, между телами самоуправления и государством, между монархом и государством, между отдельным государством и союзным государством (Bundеsstaat)[331]. А это последнее нужно было сказать для того, чтобы удовлетворительно, как он надеется, разъяснить темный для других вопрос о разделе прав или власти между государством и конституционным монархом, а также между государством и органами, или, как выражается Бернатцик, телами самоуправления (Selbstverwaltungskörper). Но господствующему воззрению на право как на господство воли нельзя в одно и то же время осуществлять право и в качестве органа, и в силу собственного права[332], между тем как, по мнению Бернатцика, наука тут имеет дело с делимым правом: монарх или тело самоуправления, осуществляя государственные права, осуществляют в то же время и свои собственные права, так как имеют право на свое "органное" положение, т. е. на образование государственной воли, или на содействие ее образованию. Напр., права общин, уездов, провинций, учебных, церковных и других установлений и обществ суть их собственные права, признанные законом за таковые, так как ими обеспечивается возможность собственного, хотя и ограниченного, распоряжения в преследовании целей; перед государственным правительством они выступают в отношении их компетенции как сторона[333]. В то же время тела самоуправления суть органы государства, через которые выражается воля государства и достигаются государственные цели. Отсюда своеобразный раздел волевой власти между государством и телами caмoyпpaвлeния, в силу чего правительственные органы имеют право наблюдения и контроля, аннулляции законопротивных актов, более или менее интенсивного влияния на определение и увольнение должностных лиц, принуждения их к исполнению должностных обязанностей.

С тех пор, как средневековую раздельную собственность изгнали в угоду римским понятиям, говорит Бернатцик, не достает общепонятного и вместе приличного слова для обозначения таких прав в имуществе, которые принадлежат двум субъектам, о чем тем более следует сожалеть, что означенная форма общения представляет собою тип, выxoдящий далеко за пределы применения понятия собственности и распространяющийся на всевозможные права, не исключая и области международного права[334]. Окончательный вывод, к которому приходит Бернатцик, состоит в том, что т. н. "органы" общения или института суть их воленосители, но не субъекты тех прав, которые осуществляются их волею, и что поэтому государственные должности и присутственные места не могут рассматриваться как юpидичecкие лица, за исключением таких воленосителей, которые имеют собственные права на свою компетенцию и в то же время суть органы, следовательно осуществляют и собственные, и в то же время чужие права. Помимо же этих случаев остается правилом, что "органы" не суть правоносители, а только воленосители, напр., не такой-то суд имеет право судить и наказывать, а государство. Если же бы называть юридическим субъектом и того, кто осуществляет право от чужого имени, то понятия "права" и "юридического субъекта" затерялись бы или сделались бы негодными для научного употребления: куратор, опекун, законные представители, органы общения осуществляли бы собственные права, осуществляя чужие, т. е. понятие юридического субъекта исчезло бы в понятии волевого субъекта, между тем как нам не придет и в голову сомневаться, напр., в том, что опекаемый остается субъектом права собственности, хотя правомочие распоряжаться вещью принадлежит опекуну, и таким образом диспозиция может принадлежать и другому лицу, кроме субъекта данного права. Бернатцик уверен, что если защищаемому им воззрению будет доставлено господство в юриспруденции, если "догмат воли", - эта, по выражении француза, , отойдет в ряд ниспровергнутых заблуждений, тогда и основные проблемы публичного права представятся в правильном освещении, и воссияет полный день в науке, в области которой теперь бродят привидения[335].

Против фикции и бессубъектного имущества высказались и некоторые цивилисты и романисты в своих учебниках и руководствах. Так, Зродловский, определив сначала существо юридического лица отрицательно (т. е. что оно есть лицо без человеческой индивидуальности), продолжает: "положительное определение этого существа берется из опыта, который учит, что существуют жизненные силы, жизненные цели и жизненные явления, которые не составляют собою жизненного круга опредленного индивида, но, переходя за границы индивида, принадлежат к жизненному кругу, обнимающему множество индивидов, - такой союзный жизненный круг мы называем корпорацией"[336]. Штоббе говорит, что лица, обыкновенно называемые, в противоположность физическим, идеальными, мистическими или моральными, "не суть фикции, не суть создание положительного права, но право признает лишь наличность субъекта - лица, имеющего волеспособность и имущественную правоспособность подобную же, но более ограниченную сравнительно с человеком". "Такого рода не телесные, не физические лица, - продолжает Штоббе, - принадлежат как публичному, так и частному праву; без сомнения, государство, политические общины, церковные общины возникли не благодаря фикции, не фикции обязаны своим существованием, не суть создание права, но суть действительные юридические субъекты, - существа, обладающие волею и могущие приобретать права"[337]. Дернбург oпределяет юридические лица, как имеющие самостоятельную правоспособность организации, принадлежащие человеческим обществам, или, иначе, общественные организации, - о юридических лицах нельзя сказать, чтобы они были чем-то телесным, но нельзя сказать и того, чтобы они были чем-то нереальным, - они суть представления, но это еще не значит, что они - фикция[338].

Еще решительнее примкнул к германистам Регельсбергер в своих "Пандектах". Цель прав, говорит он, есть обеспечение и споспешествование человеческих интересов. Явление, прежде всего представляющееся нашему наблюдению, это - преследование интересов индивидуальными людьми; но это лишь одна из форм, а не единственная форма преследования. Многочисленные человеческие интересы или вообще, или по крайней мере наилучшим образом могут быть достигаемы только путем соединения индивидуальных сил. Чувством недостаточности индивидуальных сил, с одной стороны, сознанием общности цели - с другой, вызываются многочисленные человеческие союзы, которые, подобно сети, растянуты над человеческим обществом и в стороне от которых мог бы остаться лишь какой-нибудь Робинзон на пустынном острове. Между человеческими союзами существует величайшее разнообразие в отношении цели, состава, крепости союза и т. д. Юридический интерес преимущественно представляет одна группа, особенности которой наглядным образом наблюдаются нами в государстве. Государство есть союз лиц для целой совокупности целей, рассчитанный не на определенных, в наличности существующих людей, а на неопределенное число настоящих и будущих членов. Государство есть носитель разнообразнейших интересов, не всегда совпадающих, часто даже сталкивающихся с интересами отдельных членов. Для удовлетворения этих интересов государство становится исходным, центральным и целевым пунктом обширнейшей деятельности. В нем развивается власть, действующая и внутри, и вовне. Кратко сказать, государство представляется нам существом с собственными интересами, с собственной жизнедеятельностью, с собственной волей. - Те же приблизительно признаки, в большей или меньшей мере, находим мы в общинах, в религиозных союзах, в многочисленных ферейнах для целей науки, искусства, общей и эгоистической пользы, развлечения, хозяйства. везде, во всех таких союзах, материальные и духовные индивидуальные силы соединяются для общего действования, так что возникает существо, решительно отличное от суммы отдельных членов. Собственные интересы, собственная жизнедеятельность, собственная воля - все это признаки существа как личности. Такая личность, правда, создается из индивидуальных лиц и работает исключительно их силами; но из постоянного, на твердой организации покоящегося, взаимодействия отдельных воль в видах достижения общей цели возникает новая воля, общая воля, как из многих ручейков образуется река. Такие собирательные личности не суть произведения природы, как люди, а суть общественные образования. Мы не можем видеть их нашими телесными глазами или осязать руками, но это не значит, что они - ничто, призрак, фикция. Многие из таких собирательных личностей доказывают нам иногда свою реальность очень чувствительным образом, как, напр., государство и общины. Не одно только телесное реально (а поэты и философы утверждают даже иногда, что призрак есть то, что мы называем реальным миром, и что истинно реально только невидимое). Для кого телесное и реальное - синонимы, тот должен оспаривать и реальность самого права. Обыкновенно эти социальные формации не положительным правом создаются; положительное право находит их как порождения общежития и облекает их правоспособностью соответственно потребности и своей задаче. Так, наряду с людьми как юридическими субъектами возникают совокупности лиц или корпораций.

Соединение людей в одно собирательное целое возвышает человека из индивидуальной сферы в социальную. Но социальные цели преследуются не в одной только форме корпоративного соединения. На благо большего или меньшего круга индивидуально неопределенных лиц действуют Anstalten с религиозными, просветительными, благотворительными целями, епископские кафедры, капитулы, университеты, больницы, дома призрения бедных, сирот, художественные учреждения, кредитные и проч. Если такие учреждения основываются государством, общиной или другой корпорацией, то они входят в юридическую сферу государства, общины и проч.; самостоятельного юридического субъекта тут нет. Нет его и тогда, когда государству или общине частными лицами предоставляются имущественные средства sub modo с наказом позаботиться об осуществлении определенной цели заведения или капитала. Но Anstalt или Stiftung могут вступить в жизнь и без включения их в сферу какого-либо существующего юридического субъекта, т. е. могут быть поставлены юридически самостоятельно: епископии, другие церковные институты, университеты, многие госпитали, дома для призрения бедных, банки и т. д. Самостоятельные Anstalten и Stiftungen - суть центры многообразной деятельности в юридической области по управлению имуществом, равно как по достижению институтной цели. В пользу этой цели покупают и продают, берут и дают в заем капиталы, определяют и увольняют служащих и т. д. Значит и здесь наблюдаются нами признаки существа, вторгающегося в общежитие, с собственным кругом интересов и с собственной жизнедеятельностью. Давным-давно и сложился взгляд на институты как на юридические субъекты, и не только в народных воззрениях, которые заходят в персонификации даже и дальше, чем юрист мог бы последовать за ними, олицетворяя, напр., торговлю, оборот, общественное мнение, публику, но и в юридической теории и практике.

В противоположность приверженцам фикции и бессубъектного имущества, а также и рассуждениям Бернатцика, Регельсбергер ставит положение: лицо есть субъект воли. В корпорации этот субъект воли есть множество лиц, соединенных в одно целое, организованная совокупность лиц. Но и институт есть также организация человеческих сил для постоянного служения социальной цели. Соединившись, эти силы обнаруживают себя вовне волеизъявлениями и эффектами, для которых индивидуальные воли людей, сидящих за ткацким станком организации, служат лишь элементами. Этот общественно-правовой организм и есть субъект воли и права в самостоятельных институтах. Вывод из всего сказанного тот, что юридические лица наравне с физическими - суть центры жизнедеятельности и виновники волевых актов. Юридические лица суть действительные, реальные юридические субъекты, хотя и не имеющие телесной индивидуальности; основу их образуют общественные организмы, и оживляющие их элементы - суть люди, и поскольку эти люди как члены организма действуют на служение ему, в пользу его целей, они порождают союзную жизнь, отличную от их индивидуальной жизни[339].

Из новейших конструкций юридического лица заслуживают нашего внимания конструкции Бирлинга и Книпа; обе они могут рассматриваться как попытка (по-видимому, запоздалая) отстоять во что бы то ни стало то фикцию, то построение Иеринга в известной модификации.

Бирлинг, как уже замечено было выше[340], решительный противник бессубъектного имущества: по его словам, мыслить имущество, которое никому бы не должно было принадлежать, или права и обязанности, которых никто не должен иметь, столь же невозможно, как невозможно мыслить удовольствие, надежду, счастье, которых никто не должен и не может иметь[341]. Но он столь же решительный защитник фикции. Взгляд его на юридические лица стоит в тесной связи с его воззрениями на объективное и субъективное право.

Как известно, Бирлинг отрицает понятие объективного права как такого, которое существовало бы само по себе, возвышаясь над теми, кто пользуется его благами. Даже и приняв форму писанного права в виде кодекса или свода, оно остается в сущности формою нашего воззрения на право и существует лишь в умах тех, кто пользуется его благами, проявляя свое существование в правоотношениях (Rehtsverhältnisse), т. е. в соответственных юридических притязаниях (Rechtsansprüche) и юридических обязанностях (Rechtspflichten). Поэтому субъектом правоотношений (т. е. и прав, и обязанностей), иначе юридическим субъектом, может быть только тот, кто в состоянии признать норму, т. е. правоотношение как нормальное. Значит тут требуется человек, обладающий разумом, ибо без разума нечего и говорить о признании. Только такой, обладающий разумом и способный признать юридические нормы, член общения и есть действительный юридический субъект. Все остальные возможные юридические субъекты суть уже то наполовину, то целиком фиктивные. Наполовину фиктивны дети, безумные, иностранцы, безвестно отсутствующие. В силу самой природы правоотношений как коррелятивных отношений юридических притязаний и юридических обязанностей мы, напр., будучи обязаны в отношении к воленеспособному, исполняем нашу обязанность, так как для нас практически безразлично, волеспособен субъект притязания или нет. Затем, когда волеспособный субъект, против которого мы имели притязание, умирает, и универсальным преемником его оказывается малолетний, следовательно воленеспособный субъект, мы опять-таки считаем его обязанным, так как наши имущественные притязания не отмечены обыкновенно личным характером и с одинаковым успехом могут быть удовлетворяемы и другими, кроме обязанного. Таким образом, понятие универсального преемства мы применяем и к воленеспособному, возможные же при этом практические сомнения устраняем дальнейшим требованием представительства. А затем мы приходим и к признанию за воленеспособным всяких родов имущественных обязательств, предполагая, что исполнение возможно через других волеспособных лиц, т. е. через представителей. И при всем том остается факт, что воленеспособный никогда не считается юридическим субъектом сам по себе, т. е. как истинный сопризнающий член юридического общения, но всегда лишь в представлении других, главным образом другой противной стороны. Поэтому-то он и правоспособен не сам по себе, т. е. не просто в силу обладания естественными качествами, от которых нормальным образом зависит обладание правами и обязанностями, а всегда более или менее фиктивным образом[342]. Вполнe фиктивны юридические лица, так как тут фикция личности связывается уже не с естественным субстратом, каков ребенок или душевнобольной человек, а с простым понятием. Напрасно, говорит Бирлинг, боятся фикций в науке. Фикция, конечно, не есть самоцель, но как вспомогательное средство мышления, научной работы и доктрины она и полезна, и неизбежна, - неизбежна уже потому, что фикции приняты и в положительном законодательстве, стало быть относятся к положительному материалу, подлежащему научной разработке, а искажение материала никогда не может быть научно. Древнейшим эпохам истории, а также современному праву бесчисленных диких народов фикция несомненно чужда, а поэтому и юридическое лицо можно считать в известной степени историческим понятием; но разве и древнейшее право не оперировало с помощью разных наивных фикций, рассматривая, напр., в качестве юридических субъектов не только людей, но и сверхземные существа, - в языческое время - богов, в христианское время - Христа и святых[343]?

Фикция юридических лиц, по Бирлингу, оказывается не одинакового содержания, смотря потому, о корпорациях или об институтах идет дело. В применении к корпорации фикция состоит, во-первых, в том, что на место совокупности или множества индивидуально определенных лиц, в данный момент существующих, ставится другое множество, всегда остающееся равным себе, несмотря на последовательные изменения в его составе, следовательно совокупность лишь генерально-определенных, с течением времени сменяющихся лиц. Во-вторых, это множество принимается за единый субъект и таким путем получается особый, отличный от всех отдельных членов и всегда лишь идеальный, т. е. в представлениях лишь людей существующий, субъект[344]. Но если, рассматривая корпорацию, как некоторое единство, в противопоставлении ее всем третьим мы не можем обойтись без фикции, то еще более неизбежными оказываются фикции, как скоро будем иметь в виду отношение корпорации к ее членам. Истинное, нефиктивное отношение между частью и целым просто-напросто невозможно. Всякое правоотношение есть взаимность притязания и обязанности, противопоставление одного другой. Но часть как таковая стоит внутри целого, а не против него. Затем, противопоставляя часть целому, мы должны бы были, строго говоря, под этим целым понимать просто совокупность всех других членов за исключением того члена, который противопоставляется, а между тем на самом деле мы смешиваем совокупность в вышеразъясненном смысле (т. е. в противопоставлении ее третьим) и совокупность в последнем смысле (т. е. в смысле целого, которому противополагается часть) и вдобавок приписываем той и другой совокупности, или тому и другому множеству, волю, отличную от воли тех, из кого это множество составляется. К фикции, наконец, прибегаем мы всякий раз, когда говорим о деятельности общения через известные органы общения. Орган, по самому его понятию, не может иметь воли, а может быть только исполнительным орудием. И когда мы говорим об органах союза или государства, то знаем очень хорошо, что деятельность его основывается на волерешениях тех живых людей, которых мы называем органами. Органами они представляются нам всегда только потому, что мы в то же время смотрим на их волю не как на таковую, но как на волю данного союза или государства, следовательно приписываем последнему нечто такое, чего оно не имеет, т. е. фингируем. Все это, очевидно, говорится по адресу Гирке[345]. Во всяком случае все указанные приемы фикции в применении к корпорации имеют своим базисом множество или совокупность. Напротив, при так называемых universitates bonorum содержание фикции состоит в том, что за неимением всякого базиса субъект просто-напросто придумывается там, где в нем нуждаются и где его нет в действительности, для того, чтобы иметь возможность применить понятие имущества[346].

Частью сближается, частью резко расходится с Бирлингом, сходясь, напротив, с Иерингом, Книп в своей ценной исторической работе о товариществах публиканов, далеко не столь ценной в тех ее частях, в которых он делает экскурсии в область общего учения о юридических лицах. Он, так сказать, не может говорить спокойно о юридических лицах и отзывается о них в не менее резких выражениях, чем Бринц и Больце. Поставить юридическое лицо на место действительности, это, по мнению Книпа, похоже на то, как если бы кто захотел облегчить себе уразумение трудночитаемого текста, посадив на нем кляксу[347]. Или, как в другом месте он выразился, шляпу можно повесить только на действительный гвоздь, а не на фиктивный[348]. Что же в действительности находится? Только отдельные члены корпорации, настоящие и будущие, с сособственностью и с непосредственным представительством. Даже в fr. 1 § 1 D. III, 4, в котором говорится об arca communis и об actor'е как о признаках corpus habendi и которое приверженцами юридических лиц приводится в виде аргумента, Книп, как указано было выше[349], не видит никакого другого субъекта, кроме настоящих и будущих членов. Только сособственность их не есть обыкновенное condominium, а сособственность, не допускающая иска о разделе, actor же есть непосредственный представитель, действиями которого создаются юридические последствия непосредственно для самих представляемых, в отличие от обыкновенного товарищества, в котором непосредственное представительство не могло иметь места. Книп уверен даже, что если государственная власть обращает собственность корпорации в собственность государства, то тут сособственность немногих индивидов превращается в сособственность всех граждан. Другими словами, и в государстве Книп не видит ничего, кроме множества людей-индивидов и их сособственности, ибо хотя управление находится в руках немногих, но оно ведется в пользу всех сособственников, как и законы издаются для всех подданных; сособственности соответствует юридическая защита, на которую, по словам Книпа, могут претендовать все подданные[350]. Из этих слов можно заключить, что напрасно выставлялась наивной и осмеивалась теория, по которой церковное государство папы рассматривалось как собственность всех католиков!

Против Гирке и Регельсбергера Книп выставляет обычные у противников германизма доводы. Во-первых, лицо не есть субъект, одаренный волей, ибо, напр., ребенок признается юридическим субъектом, а воли не имеет. Во-вторых, под органами мы должны бы были, строго говоря, понимать только орудия, через которые проявляется волеопределение, составившееся путем внутреннего процесса, т. е. корпорация должна бы действовать через корпоративные органы, как естественный человек действует через свои уста или руки. Между тем оказывается, говорит Книп, что эти т. н. органы не только проявляют, а и образуют волю, т. е. они же являются и носителями того процесса, которым вырабатывается волеопределение. Вдобавок деятельность корпоративных органов не ограничивается даже и волеобразованием для корпорации: в своих индивидуальных сферах они преследуют свои интересы и действуют как самостоятельные носители воли и следовательно юридические субъекты, - новое возражение против "органной природы" (Organnatur) тех, кто действует в пользу корпорации[351]. Иеринг считал нужным сохранить юридическое лицо для внешних отношений, но то, что он выдавал в этом случае за юридическое лицо, сводится в сущности, по мнению Книпа, к единому имущественному управлению, лежащему на представителях корпорации, - к этому единому имуществу и сами отдельные члены могут становиться в юридические отношения. Представим себе общину из тысячи членов, говорит Книп. В глазах приверженцев юридического лица население этой общины состоит из 1001 субъекта (т. е. 1000 индивидов + 1 юридич. лицо - община). Для Книпа же тут всего одна тысяча субъектов, которую он представляет себе как нечто единое[352].

Чувствуя, что тут он подвергается сильной опасности "повесить свою шляпу на фиктивный гвоздь" и "посадить кляксу" на своей конструкции, Книп довольно неожиданно начинает рассуждать на ту тему, что нельзя-де сказать, чтобы употребление фикций было всегда и везде непрактично, не следует лишь смотреть на них, как на твердыню юридического порядка. Всякое коллективное обозначение есть фикция (стало быть и стадо?), скорее бессознательная, чем сознательная, и римляне, с одной стороны, говорившие о munisipes, coloni, с другой - об universitas и municipium и проч., подражали лишь словоупотреблению обыденной жизни, в которой нельзя обойтись без фикций. Если, напр., говорят, что на таком-то земельном участке лежит такая-то тягость или такому-то поземельному участку принадлежит такое-то право, то тут прибегают к фикции: о земельном участке говорят с тем, чтобы обозначить неопределенный ряд лиц, сводимых к единству, поскольку права и обязанности относятся к одному и тому же участку, хотя управомоченные и обязанные субъекты образуют множество. И в корпорации также существует единство, но его нужно искать не в лицах, а в единой имущественной администрации: имущество, принадлежащее многим лицам, управляется как единое. Говорят: участок принадлежит общине. Точнее было бы сказать: участок принадлежит отдельным лицам не как таковым, а как членам (!) общины. В общине из 1000 членов я имею дело не с тысячей только отдельных людей, а с союзом, состоящим из 1000 людей (!). В отношении к союзу сейчас же возникает вопрос, подчинены ли отдельные члены один другому или все равны. В общине есть родители и дети, господа и слуги, есть повелевающие и повинующиеся. Для членов предполагается необходимым территориальное пространство - земельная собственность; но не каждый может делать на своем участке все, что ему вздумалось бы. Остается известное пространство, не считающееся в частной собственности, а служащее на пользу всем: земля сдается в аренду, и на вырученный доход приобретаются противопожарные орудия; часть земли употребляется на дороги и на площади, причем право пользования одного лица находит свой предел в праве пользования другого. Итак, мы имеем перед собой не тысячу индивидуальных субъектов, а союз из тысячи индивидов, который, однако, не есть лицо: аккорд не есть самостоятельный звук, а только (!) связь звуков[353]. Собирательное понятие, заключает Книп, нельзя вытеснить из языка, и против правильного употребления фикций нельзя возражать; но юридическое лицо нужно выбросить, потому что оно действительных субъектов выпроводило вон и осталось с бессубъектным имуществом. Что же поставить на его место? Да ничего не нужно. Поскольку дело идет о союзах, достаточно выражения "корпорация", причем дóлжно помнить, что только человек есть юридический субъект, и термин "правоспособный союз" должен быть изгнан. Институты (Anstalten и Stiftun-gen) должны быть выделены, но какова должна быть их конструкция, Книп не обясняет, довольствуясь замечанием, что мысль Иеринга насчет дестинатаров была не особенно счастливой идеей[354], что в римском праве Stiftungen были наказами и что римлянам даже и в позднейшую христианскую эпоху была не известна какая-либо персонификация, которая не связывалась бы с человеческим союзом. Первый, кто ввел различие между корпорациями и институтами, был Гейзе, а мы, может быть, и не нуждаемся в этом двойственном делении, заключает Книп[355].

Попробуем теперь резюмировать вышеизложенные взгляды и путем критической их оценки прийти к определенному суждению о природе юридических лиц. Трудно не согласиться с Гирке, Бернатциком и др., что понятие юридического субъекта не может быть ограничиваемо областью имущественных отношений гражданского права и что всякая цивилистическая теория юридической личности должна быть проверяема ее пригодностью для области публичного права, хотя отождествление "юридического субъекта" с "лицом" не может быть желательным, равно как и подведение под понятие юридического лица всяких субъектов прав, не исключая и естественного лица - человека. А став на указанную почву, мы должны прежде всего отказаться от мысли о юридическом лице как о чем-то фиктивном. К этому выводу пришел и Pегельсбергер в своих "Пандектах": ":для правильного понимания существа юридических лиц, - говорит он, - оказалось роковым то обстоятельство, что оно рассматривалось почти исключительно с частноправовой точки зрения. Тот, кто наблюдает государство, общину, многие другие союзы в области публичного права, сразу же признает несостоятельность мнения о фингированном субъекте. Нет, правда, недостатка в голосах, которые вовлечение публично-правового явления союзов в конструкцию частноправовой личности называют тяжким заблуждением. Заблуждение действительно предлежит, да только спрашивается, на какой оно стороне"[356]. Едва ли есть надобность добавлять, что еще менее состоятельной оказывается теория бессубъектных прав для того, кто поддерживает единство понятия юридического субъекта для обеих областей публичного и частного права. Право судить, наказывать, собирать подати и проч., не имеющее субъекта, - это, без сомнения, верх нелепости, как справедливо замечает Бернатцик. В самом деле, едва ли можно сомневаться в том, что жизнь корпораций и институтов не замыкается пределами имущественного права. Не видим ли мы в действительности, что корпоративные и институтные органы, кроме обладания имущественными правами, заключения гражданских сделок и защиты гражданских интересов перед судом, осуществляют разные другие функции административного (а в государстве и законодательного) характера и, кроме того, еще входят с петициями, обращаются с верноподданейшими адресами, делают пожертвования под влиянием патриотических и религиозных чувств, держат дисциплинарный суд, выражают признательность своим должностным лицам и т. п. Почему, например, правление университета, в одном и том же заседании решающее хозяйственные и дисциплинарные дела, для одних дел нуждалось бы в фикции, а для других обходилось бы без ее помощи, в одних делах действовало бы principaliter как компетентный публичный орган, в других - как представитель какого-то фиктивного существа?

Бесспорно, что наука гражданского права имеет в виду только частноправовую сторону жизни корпораций и институтов и делает неизбежную абстракцию, обособляет в мышлении эту сторону жизни от других сторон. , - так выразился Моммзен о римском республиканском государстве[357]. Отвлечение частноправовой стороны от других сторон государственной и корпоративной жизни было действительно великой и глубокой мыслью, громадным прогрессом в области гражданского оборота. Но отвлечение это нельзя понимать так, чтобы путем абстракции создавалось существо, отличное от того существа, из полноты жизни которого сделано технически необходимое отвлечение. Государство не перестает быть государством, хотя и отказывается от своего величества, по выражению Гирке, для гражданских своих отношений с частными лицами; строго говоря, оно даже не разоблачается и от величества, так как суверенитет государства представляется государственным же судом, на рассмотрение которого восходят взаимные претензии фискальных чиновников и частных лиц. Если бы считать государство фиктивным на том основании, что для гражданских отношений оно сравняло себя с частными лицами, в таком случае нужно бы было видеть фикцию и в том, что, напр., министр в гражданских его отношениях рассматривается наравне с частными лицами. Тем менее можно бы было затрудняться обособлением частноправовой стороны во всех корпорациях, не облеченных суверенитетом. Справедливо замечено было Лассоном, что юридическое понятие лица, даже и в применении к отдельному естественному человеку, есть абстракция, в том смысле, что из полноты качеств и сторон жизни человеческого существа берутся только те качества и стороны, которые необходимы для сферы гражданских отношений, точно так же, как государственное право оперирует над понятиями гражданина и подданного. Но отсюда не следует, чтобы путем абстракции в том и другом случае создавалось какое-то искусственное, фиктивное существо отличное по природе от естественного человека. А равным образом нет никакой надобности вдаваться в туманные и скользкие рассуждения о "собственных" и "чужих" правах, как это сделал Бернатцик, чтобы понять, что правительственные установления, не имеющие своего имущества, не суть юридические лица.

Из упомянутых в предшествующем очерке ученых сначала Иеринг, потом Гирке, за ним Карлова и другие вышли из границ частного права при разъяснении понятия юридических лиц и стали на точку зрения публичного или общественного права, различив в человеке индивида и общественное существо. Эту точку зрения нужно признать правильной; к сожалению, названные ученые или ограничиваются недоказанными положениями, как Иеринг, или не делают надлежащих выводов из своих твердо поставленных положений, как Гирке и Карлова, и все вместе не раз впадают в самопротиворечие. Иеринг желает включить все союзы и институты в публичное право на том основании, что публичное есть все то, что касается целей всех и всех вызывает к соединенной деятельности, и что природа всех общественных союзов, со включением государства и церкви, одинакова, а если и есть различие, то различие только в цели - функциональное. Эти соображения подкрепляются еще указанием на исторический факт, что дело призрения и первоначальное обучение были сначала частным делом, затем делом союзов и, наконец, стали государственным делом: это обстоятельство дает Иерингу возможность предсказывать, что поглощение государством всех общеполезных союзов есть лишь вопрос времени. Затем, однако, оказывается, что и государство, поглощающее в себе все общеполезные союзы (в том числе, следовательно, и церковь), само обнимается обществом и, следовательно, является членом или частью высшего целого. Справедливо, что общество в теоретическом смысле принадлежит к категории человеческих союзов и представляет собой одну из форм человеческого общежития, которое является, таким образом, высшим понятием сравнительно с понятием государства, но отсюда никаких юридических выводов не вытекает.

Справедливо далее, что публичное есть все то, что касается целей всех и всех вызывает к соединенной деятельности, но несправедливо было бы утверждать, что всеми человеческими союзами преследуются такие всеобщие цели. Ограниченные местным районом и небольшим числом членов, не включенные в высший организм, в котором бы они исполняли органические функции объединяющего их целого, союзы не могут быть ставимы на одну линию с государством и церковью. Государство стремится к устроению земного благополучия не отдельных каких-либо групп и союзов, а всех вообще граждан; церковь стремится сделать доступным спасение для всех людей, даже и за пределами государственной территории, причем насколько она сама составляет часть государственного порядка в данной территории и исполняет государственные функции, содействуя государственному порядку, о ней можно сказать, что и она обнимается государством, а напротив, невозможно сказать, что цель церкви будет когда-либо поглощена государством. Этого невозможно сказать даже и о прочих человеческих союзах в том смысле, чтобы преследование их целей стало исключительным достоянием органов государственного правительства и чтобы не оставалось места для общественной самодеятельности. Дело призрения и дело первоначального обучения сделались для современного государства предметом правительственных попечений, и если поглощение государством всех общеполезных союзов понимать в том смысле, что государство признает цели их важными для себя, то такое поглощение уже и в настоящее время наступило с расширением и разъяснением культурных задач государства[358]. Это, однако, не делает излишними усилия более или менее значительных общественных групп или отдельных людей стремиться к тем же самым целям, таким образом, и к призрению ближнего, и к первоначальному обучению, и если Иеринг предсказывает поглощение государством не только всех общеполезных целей, но и всех общеполезных союзов, следовательно наступление такого времени, когда все общеполезные цели будут достигаться исключительно органами правительства, то позволительно усомниться в исполнении этого пророчества. В минувшем прошлом действительно была такая эпоха, когда государство (т. н. полицейское) брало на себя, т. е. на правительственных органов своих, не только всеобъемлющее представительство всех интересов управляемого народа, но и монополию знать и исключительно своими средствами проводить то, что требуется для всеобщего благополучия. Полицейское эвдемоническое государство было в свое время прогрессом сравнительно с предшествующим, которое ограничивало свою задачу защитой права; полицейское государство обняло все культурные задачи, - и в этом его хорошая сторона; но чтобы в будущем повторилась та же ошибка, в которую оно впало, монополизировав правительственным органам достижение всякого человеческого благополучия, этого, нужно надеяться, никогда не случится. Впрочем, Иеринг во всяком случае прав в том отношении, что общественные союзы и институты выходят за пределы частного права.

Иначе относятся к вопросу об юридических лицах Гирке и Карлова. В возникновении корпораций и институтов они видят "акты общественной автономии", "процессы социального права", справедливо рассуждая, что индивидуальная воля лица как субъекта гражданского права не может сама по себе породить ни корпорации, ни института, и проводят различие между органами юридических лиц и представителями или поверенными гражданского права, действующими на основании мандата[359]. В развитии своих мыслей Гирке, однако, впадает в заметное самопротиворечие. Он различает, как мы видели, индивидуальное, социальное и публичное право, относя в то же время социальное право, как скоро оно не возведено на степень публичного (в союзных лицах публичного права)[360], к частному праву.

Социальное право частных корпораций, говорит Гирке, имеет для государства значение не публичного, а частного права, хотя тем самым их общественные и членные отношения к сочленам и другим корпорациям частного права "отнюдь не лишаются своей социально-правовой своеобразности". Это социальное право имеет для государства то же значение, как и индивидуальное право, и образует, подобно этому последнему, составную часть частного права. Союз как целое и члены как индивиды являются перед государственным судом, как носители равноценных интересов. Обширная область "частноправового социального права", по своей внутренней структуре сходна с публичным правом, но по своему действию стоит на равной ступени с индивидуальным правом, составляя "своеобразную и самостоятельную часть частного права"[361].

Все это малоубедительно. Каким образом индивид, преследующий свои собственные цели, и союз людей, преследующий общеполезные цели, хотя и в ограниченной географическим районом и числом членов сфере, могут оказаться носителями равноценных интересов, - понять довольно трудно: не было ли бы логичнее считать социальное право на самом деле своеобразной ветвью права, занимающею середину между публичным и частным правом? Римляне, как нам известно, строго различали jus publicum и jus privatum и чего-либо среднего между этими двумя областями не знали, так что даже и вольные союзы старались прикрепляться, так сказать, к публичной почве, приняв на себя вид союзов, преследующих публичные цели государства в области культа или ремесла. Но современное государство тем именно и отличается от римского государства, что в этом последнем общественная жизнь была неразвита сравнительно с нынешним временем, и для какого-либо общественного права, которое стояло бы наряду с публичным и частным правом, не было места в Риме. Полицейское государство также не давало места общественному праву не потому, чтобы оно так же узко понимало свои задачи, как римское государство, а потому, что, исходя из широкого принципа достижения всеобщего благополучия, оно принципиально возлагало на органы государственного правительства осуществление этого принципа. Характерным памятником этой эпохи служит общий прусский ландрехт, который знает только двоякую альтернативу: или договорное соединение частных лиц, не имеющее юридической личности, или существование союза, облеченного юридическою личностью, в качестве публичной корпорации, т. е. государственного учреждения, или части государства[362]. Если позднейшее т. н. правовое государство отказалось от монопольного достижения общественного благополучия органами правительства и предоставило достижение многих задач органам общественным, получающим юридическую личность, то отсюда никак не следует, что указанная двоякая альтернатива должна быть поддерживаема в прежней силе[363]; напротив, более естественный вывод будет тот, что в середине между публичным и частным правом должно находиться "своеобразное общественное право". Уже то одно обстоятельство, что некогда государство осуществляло те задачи, которые в настоящее время достигаются общественными органами, говорит против частноправовой природы этих органов.

Рассматривая корпорации и институты с точки зрения общественного права, мы не будем поставлены в непременную необходимость отрицать государственное содействие при возникновении юридических лиц. Гирке, как и предшествующие германисты, за ним Карлова, но также и некоторые романисты[364] отрицают необходимость дарования государством юридической личности каждому союзу в каждом отдельном случае. Но если бы даже союз возникал без специальной концессии на основании общих правил, установленных государством, так что государство довольствовалось бы лишь получением сведений о возникшем союзе и контролем, хотя бы отрицательным только, за его деятельностью, нельзя было бы сказать ни того, что союз возник не по воле государства, ни того, что общественная автономия означает нечто независимое от государства. Следовало бы сказать только, что государство установило свободные условия возникновения и широкие границы деятельности общественных союзов, но что в принципе государство дает свое молчаливое одобрение возникающему союзу и молчаливо же допускает свободную деятельность в более или менее широкой сфере.

Напротив, с точки зрения общественного права легко оправдать то различие между органами и представителями, которое делают Гирке и Карлова. В самом деле, как бы ни была установлена теоретическая граница между публичными и частными корпорациями, положительное право разных государств в действительности отличает такие корпорации, которые являются частью государственного правительства в разных инстанциях, хотя бы и с участием общественных сил, каковы городские и сельские общины, избирающие своих излюбленных людей для ведения администрации, вместо того, чтобы получать должностных лиц по назначению от правительства, и такие корпорации, которые не находятся ни в каком соотношении с правительственными инстанциями, возникают по собственному почину и по собственному же почину могут прекратить свое существование, которые, наконец, в достижении своих задач состоят лишь под общим надзором правительства. В отношении к первым легко усмотреть, что их органы, из которых некоторые получают утверждение правительства, отчасти даже назначаются правительством, действуя в корпоративном управлении, осуществляют предоставленное им полномочие не в качестве мандатаров гражданского права, а в качестве должностных лиц или делегатов публичного или общественного права, заимствующих свои полномочия из самой должности, к которой они призваны. Но этого мало. Сами избиратели, подавая голоса на выборах в пользу тех или других кандидатов, осуществляют не правомочие гражданского права, а полномочие публичного или общественного характера, предоставленное законами государства, и по мере этих законов.

Избранные должностные лица избираются затем не для заключения только гражданских сделок или для ведения процессов как поверенные гражданского права, а для целой совокупности дел общественной администрации, чем не исключается, конечно, возможность и даже необходимость обращаться к услугам поверенных как процессуальных представителей для защиты корпоративных интересов на суде. Отсюда следует, что как во всей массе остальных дел, так и в имущественных отношениях гражданского права должностные лица корпораций действуют не потому, чтобы корпорация была нечто фиктивное и недееспособное, нуждающееся в представителе или даже в опекуне, а потому что они имеют законное полномочие на свои должностные действия. Было бы нелегко указать основание, почему, напр., городская дума, устраивая школу в городе или издавая разные обязательные постановления для горожан, действовала бы на основании полномочия без всякой помощи фикции, а вступая в договор подряда и поставки с частным контрагентом, становилась бы представителем фиктивного и недееспособного существа. Но то же самое нужно сказать и о всех вообще союзных образованиях, облеченных качеством юридического лица, хотя бы не имеющих, по положительному праву, характера публичных корпораций. Общее собрание членов, избирая администраторов на основании статутов или устава, - все равно получил ли этот устав специальное утверждение государственного правительства, или пользуется молчаливым его признанием, - осуществляет правомочие не частноправового характера, а общественного; частное право ничего не знает о подобных избирательных правомочиях, которые не могут быть подведены ни под одну категорию субъективных прав в цивильном смысле. А равным образом и избранные администраторы осуществляют правомочие не гражданского, а общественного характера, проходя общественную должность, к которой они признаны доверием общества. Через них действует общество, между прочим, и при заключении сделок гражданского права, и при защите его имущественных интересов не как фиктивное и недееспособное само по себе существо, которое бы нуждалось в опекуне, а потому, что ведение дел всей массой членов общества есть нечто нецелесообразное, и чем многочисленнее и сложнее состав общества, тем с большей ясностью выступает необходимость сосредоточения деталей управления в руках сравнительно немногих лиц, которые, будучи избраны обществом на основании статутов или устава, облекаются должностными полномочиями и принимают на себя должностную обязанность думать за общество и действовать в пользу общества, которое тем самым не отказывается от контроля за ними, и в случае каких-либо особо важных дел может само войти в обсуждение их и вновь уполномочить администраторов действовать в том или другом направлении. В так называемых universitates inordinatae, т. е. в обществах наименее сложных и с наименьшим составом членов, в которых нет даже особой выборной администрации для заведывания делами, где следовательно дела обсуживаются и решаются каждый раз всем обществом, еще труднее было бы усмотреть фактивное существо и указать представляющего его интересы опекуна. И эти общества, конечно, не лишены организации, потому что без организации была бы толпа людей, а не общество, но организация в universitates inordinatae ограничивается тем, что существует орган, которому принадлежит право созвания членов на собрание (напр., на сельский сход).

То же самое, наконец, и даже в большей степени, нужно сказать об институтах. Прежде всего следует указать на часто встречающуюся между юристами неточность в определении значения учредительной воли. Многие понимают это значение так, что и дарование жизни институту есть акт учредителя, и в течение всего дальнейшего существования института в управлении его действует та же самая воля учредителя. Учредитель, хотя бы он, по выражению Иеринга и Гирке, действовал как общественное существо и совершал, по выражению Карловы, акт автономии своим учреждением, не может придать определениям своей воли значения объективного права. Пожертвование материальных средств на учреждение есть дело исключительно доброй воли учредителя, но создание нового юридического субъекта не входит в сферу прав человека, хотя бы и рассматриваемого в качестве общественного существа: юридическое вступление института в жизнь предполагает, что государство оценило общеполезность этого института и дало свою санкцию на его существование. Эта санкция и составляет ту твердую объективную почву, на которую становится учрежденный институт в своем дальнейшем существовании и в своем непрерывном действовании. Этому не противоречит то обстоятельство, что учредитель может выговорить себе или своим наследникам, или каким-либо другим лицам по его желанию известные права по отношению к институтному управлению.

Государство имеет в виду, что учредитель действует не в своих личных интересах, а на пользу общества и следовательно на пользу самого государства, и поэтому уважает выраженную учредителем волю. Аналогию можно указать, напр., в западно-католическом церковном патронате: церковь из признательности к фундатору предоставляет ему известные права в отношении к патронируемой церкви, из чего вовсе не следует, что патронат есть учреждение частной воли, а не церковный институт. Устав или статут заведения поддерживаются в своей силе не волей учредителя, а волей государства, санкционировавшего этот устав, хотя бы даже молчаливым образом, т. е. даже в таком случае, если бы по положительному праву той или другой страны не требовалось специального разрешения правительства в каждом отдельном случае возникновения института. Достаточно было бы и того, чтобы государство установило общие законные условия для возникновения институтов: возникающий в сообразность этим условиям институт тем самым становился бы на твердую почву объективного права и вступал в ряд общественных учреждений. Учредитель, пока он не учредил института, может прямо раздать свое имущество бедным; как скоро же институт вступил в юридическую жизнь, сам ли учредитель или назначенные им администраторы, раздавшие институтное имущество бедным, поступили бы в противность объективному праву[365]. Отсюда объясняется и характер правомочий администраторов заведения: это не правомочия гражданского характера, а полномочия общественные, и государство поддерживает в силе статьи устава или статута не в интересах чужой воли, а в интересах общества и следовательно в своих собственных интересах. Учредитель удовлетворил общественной потребности и исполнил то, что должно было бы иначе сделать общество, или даже само государство на свои собственные средства, и институт, возникший благодаря доброму начинанию частного лица, тем не менее получает характер общественный.

К этому дόлжно добавить, что если и в теории, и в законодательстве обнаружилось течение, благоприятное свободному образованию частных союзов, как скоро они удовлетворяют требованиям общих (нормальных) уставов, без специальной концессии в каждом отдельном случае, то в отношении к институтам, напротив, никогда не замечалось подобного течения. Те же самые теоретики, которые видят в волеизъявлении частного лица, жертвующего свое имущество на определенную общественную цель, не частноправовую сделку, а креацию в смысле общественного права, настаивают на специальном одобрении государством каждого института. "Почти повсеместно в Германии признанное требование государственного одобрения, - говорит Шлоссман, - вполне основательно. Влияние институтов, даже и не преследующих каких-либо законопротивных тенденций, в разных областях государственной и экономической жизни может проявиться неблагоприятным, даже роковым образом, - ведь даже доброе дело может превратиться в язву. Единственно концессионная система, применяемая беспристрастными инстанциями, может доставить гарантию против вредных влияний: Признавая Stiftung юридическим лицом, государство принимает на себя гарантию постоянного достижения поставленной учредителем цели; но неужели всякому может быть предоставлено право налагать на государство гарантийную обязанность относительно достижения любой цели, может быть, прихоти и каприза? Допустим, что Stiftungen такого рода принадлежат к исключениям, и что нечего бояться, что государству будут навязаны надзор и защита в отношении госпиталей и домов призрения для больных и престарелых собак, в отношении заведений для дрессировки баранов или академий, учреждаемых для разрешения проблемы о perpetuum mobile. Но возможно, что полезное отдельным людям оказывается вредным для общества; вопрос же об общеполезности или о вреде едва ли может быть разрешен судьей, - это дело административных учреждений, обсуживающих наличные отношения в конкретном случае. А при возможности различия в оценке оказывалось бы при том же, что один суд признавал бы за институтом юридическую личность, другой отказывал бы в признании. Да и в интересах третьих, вступающих в отношения с институтами, требуется, чтобы существование института было обеспечено реальной дотацией, а судить о наличности этого требования третьему лицу большей частью невозможно, и гарантию третьему может дать лишь государственное учреждение, опирающееся на точное исследование фактических данных"[366]. Заметим еще, что в новом германском уложении для возникновения института требуются: 1) институтная сделка (Siftungsgeschäft), т. е. волеизъявление учредителя о том, что он учреждает институт, - сделка может быть inter vivos и mortis causa, и 2) одобрение со стороны государства, в территории которого институт должен иметь свое местожительство, откуда комментаторами выводится, что Stiftung возникает в силу государственного одобрения, так что, следовательно посвящение имущества определенной цели не есть акт, которым лицо создается (Creationsakt), а есть предоставление имущества уже существующему лицу[367].

Итак, администраторы института, явившегося на свет благодаря пожертвованию частного лица, действуют в управлении целями этого института уже не как уполномоченные частного лица, а как должностные лица. Но если на коллегию администраторов может быть возложено полномочие общественного характера, то нет теоретических препятствий и к тому, чтобы такое полномочие было возложено на единичное лицо, а не на коллегиальное учреждение. Предпочтение одного органа другому есть единственно дело целесообразности, как показывают это, например, наши русские женские общины духовного ведомства[368]. В особенности это дóлжно сказать о полномочиях публичного характера в государстве и в церкви. Что бы ни говорили теоретики[369], в области церковного права, признаваемого и государством в качестве публичного, некоторым единоличным должностям, напр., должности епископской (а по западному каноническому праву и церковно-приходской должности, и даже должностям отдельных каноников в капитуле) усвояется качество юридических субъектов. Было бы, конечно, напрасным трудом конструировать это юридическое лицо с точки зрения корпоративной, рассуждая таким образом, что юридическим лицом является здесь мыслимое единство всех последовательных преемников в должности[370], потому что это мыслимое единство никогда не может составить общего собрания для осуществления корпоративных прав. Должность является как полномочие от церковного правительства осуществлять известные церковно-правительственные функции в известных территориальных границах, и облечение этой должности правами юридического субъекта гражданского права означает, что существование этой должности обеспечивается на вечные времена связанным с этой должностью имуществом, которое и принадлежит должности как локализованной ветви церковного правительства. Что этот род юридических лиц возник в церкви, а не в государстве, это объясняется свойством духовных должностей, выводимых из божественного учреждения и следовательно не допускающих упразднения их или замены их другими должностями под другими названиями, что возможно по отношению к государственным должностям.

Однако, что касается главы государства, то уже римское право, как мы увидим ниже, различало имущество, принадлежащее принцепсу как таковому и переходившее от каждого императора к его преемнику, в отличие от остального имущества, которым император мог распорядиться по своему усмотрению, напр., в пользу других членов своей фамилии. В этом, несомненно, сказалась мысль об императорском престоле как постоянном юридическом учреждении, которое в лице своего носителя для области гражданского права имеет качество юридического субъекта[371]. О единоличных должностях, насколько они признаются положительным правом за юридические лица, точно так же, как об административных коллегиях институтов, нельзя сказать, чтобы они были представителями какого-то фиктивного, в действительности не существующего, лица[372]. Они суть общественные или даже публичные органы, с которыми и связывается олицетворение, делающее их цивильным центром имущественных отношений. Притом же некоторую теоретическую трудность для цивилиста может представлять лишь католическое jus canonicum, которое, как развившееся в эпоху господства фикции в юридической науке, олицетворило имущественные массы, связанные с разными должностями, кроме епископской. Напротив, напр., с точки зрения нашего церковного и гражданского права, не знающих никаких подобных олицетворений, кроме архиерейского дома, очень нетрудно прийти к мысли об общественной организации, так как архиерей стоит во главе объединенной совокупности лиц и учреждений, действующих в качестве его органов[373].

Между корпорациями и институтами в действительности существуют различные точки соприкосновения. Корпорацию принято определять как такое юридическое лицо, которое имеет своим субстратом союз физических лиц и за волю которого принимается соединенная воля всех членов корпорации. А напротив, институт определяется обыкновенно как такое юридическое лицо, субстратом для которого служит имущество, и за волю которого принимается воля учредителя, выраженная в учредительном акте. Насколько последнее неточно, было указано выше; но если бы даже учреждение возникало и в самом деле по воле только учредителя, а не по воле государства, то и в таком случае было бы неправильно говорить, что в гражданских сделках по купле-продаже, найму, поставке и т. п., которые собственно и имелись в виду гражданским правом при выработке понятия юридического лица, действует воля учредителя. Покупает и продает, нанимает и сдает внаем, конечно, не учредитель, а администрация, точно так же, как от администрации зависит прием бедных или больных в богадельни или в больницы и т. п. Но немного вернее и первое.

Скажем прежде всего о государстве. Древнее римское государство до императорского периода отождествлялось с populus romanus, который в своей организации был действительно корпорацией: в этой корпорации решающее значение имела воля народа, т. е. граждан в организованных комициях; магистраты же, сосредоточивавшие в своих руках отдельные ветви управления, производили свою власть из воли народа, причем все отношения корпорации регулировались публичным правом, и не делалось различия между государством как верховной властью и государством как собственником, кредитором и должником. Императорская власть заменила и комиции, и высших республиканских магистратов. Государство осталось то же самое, хотя организация его изменилась. Теоретически и власть императора производилась из полномочия народа: ":quod principi placuit, legis habet vigorem, cum lege regia, quae de imperio ejus lata est, populus ei et in eum omne suum imperium et potestatem concessit", - так говорится еще в институциях императора Юстиниана[374]. Практически же воля народа, раз проявившаяся в перенесении на императора высших республиканских магистратур, должна была потом потерять всякое значение, так что сенат, некоторое время заменявший комиции и разделявший власть императора, утратил это положение без всякого нового акта народной воли. Уже языческий император, причислявшийся к богам, стал в действительности источником всяких правительственных полномочий в государстве. К этому присоединились христианские воззрения. Апостолы учили, что власть происходит от Бога, и даже в языческом императоре видели орган божественного мироправления. На этой почве развилось церковное воззрение на царя как на помазанника Божия. Для корпоративной идеи не осталось никакого места: не соединенная воля народа, а власть свыше управляет через своих уполномоченных всеми делами государства, не исключая и имущественных его отношений, обособление которых от публичного права знаменательным образом совпадает с началом императорского периода. Но этого мало.

Даже и в новейших республиканских государствах, где палаты и президент производят свои полномочия из воли народа и где истинной верховной властью считается суверенный народ, было бы напрасно отыскивать корпоративную идею в ее чистом виде. Populus romanus, пока он не выходил из пределов города Рима, мог образовать корпорацию. Напротив, с распространением права гражданства на обширные массы населения других территорий, уже римское государство, даже если бы оно не испытало переворота и осталось республиканским, потеряло бы корпоративный характер, так как громадная масса граждан на пространстве целого государства оказалась бы в положении не членов корпорации, а дестинатаров правительственных учреждений. И в современных республиканских государствах избиратели, осуществляющие свое публичное правомочие при выборе депутатов в палаты, составляют всегда меньшинство граждан; кроме того, и сами избиратели, осуществив раз в течение известного периода времени свое правомочие, становятся в то же положение дестинатаров правительственных учреждений. Выше было упомянуто[375], какие контроверсы существуют между учеными относительно государственного имущества: одни говорят, что имущество принадлежит государству как корпорации, другие полагают, что государство ad hoc, т. е. для имущественных его отношений, превращается в институт, называемый фиском, казной, третьи учат, что само имущество государственное олицетворяется, так что под фиском нужно понимать олицетворенное государственное имущество. Но едва ли не проще всего было бы имущество считать имуществом, принадлежащим государству, т. е. государственной власти, которая управляет им через своих уполномоченных, причем для этих уполномоченных должностных лиц из их должностного полномочия вытекают права на ведение имущественных дел государства и на заключение гражданских сделок, а также обязанность блюсти интересы государства. В случае нарушения этих интересов государство, конечно, не оказалось бы фикцией и поступило бы с нарушителем должностных обязанностей по силе законов. Это имущество, принадлежащее государственной власти и служащее для удовлетворения государственным потребностям, нужно отличать от имущества, связанного с престолом и переходящего к каждому новому преемнику на троне, и, наконец, от этого последнего - личное имущество царствующего государя, которым он может распоряжаться по своему усмотрению.

Перейдем теперь к так называемым публичным корпорациям. Мы не будем говорить о церквах, которым обыкновенно в западной юриспруденции усвояется значение публичных корпораций, и которые на самом деле могут давать очень мало места корпоративному элементу. Только в евангелической церкви корпоративный строй получил значительное развитие[376]. В римско-католическом церковном праве нечто подобное развивалось под именем капитула. Но, как справедливо замечает Гирке[377], капитул по своему существу был всегда церковным институтом, хотя и с корпоративным устройством. Корпоративный элемент состоит здесь на служении духовному институту, который получает свое бытие свыше и извне; капитул существует не ради себя самого, а ради епископской церкви; поэтому даже и особая юридическая личность, признанная за капитулом, есть не что иное, как получившее самостоятельность разветвление церковной личности. Еще более институтный отпечаток носят монастырские корпорации, так как монахи, не имеющие полной гражданской правоспособности, сами по себе не могли бы составить и корпорации, и если в действительности они проявляют жизнь в корпоративных формах (напр., в избрании на должности, в обсуждении разных вопросов), то лишь как органы института, с которыми связывается юридическое олицетворение. В пример публичных корпораций возьмем городские общины. Во-первых, далеко не все граждане имеют активное избирательное право, так что многие не участвуют в корпоративном строе и остаются в положении дестинатаров, в пользу которых действует городское управление. Во-вторых, общее собрание гласных или дума не есть такое корпоративное собрание, соединенная воля которого имела бы решающее значение при заключении всяких гражданских сделок. Заключение гражданских сделок от имени города, равно как и другие детали городского управления, входят в компетенцию управы, дума же при этом имеет значение не столько инстанции непосредственно действующей, сколько инстанции разрешающей, контролирующей и расширяющей компетенцию управы относительно таких дел, в которых управа была бы некомпетентна. В-третьих, - и это самое главное, - оба городские органа существуют как учреждения, задачи которых указаны государством. Государственные законы, в которых начертаны права и обязанности органов городского самоуправления, означены цели, к которым они должны стремиться, потребности, которым они должны удовлетворяться, а также и средства, которыми они могут располагать, имеют такое же значение для городских администраторов, какое имеет учредительный акт для администраторов заведения. Здесь новое доказательство неправильности того положения, что в институтах, в отличие от корпораций, действует воля учредителя. Воля учредителя делает не более того, что делает городовое положение: указывая цели и средства, воля учредителя точно так же не делает излишней волю городских администраторов при управлении делами городского хозяйства. Те и другие действуют своей, а не чужой волей, но ограниченные высшей волей, указавшей им пределы движения установлением целей и средств к достижению этих целей.

Если мы обратимся теперь к обществам не публичного характера, преследующим разные общественные цели независимо от органов государственного правительства, за которым остается лишь общее право надзора, клонящееся к тому, чтобы общества не нарушали государственных законов, то и в этих обществах мы заметим черты, сближающие их с институтами. И чем сложнее состав общества, чем шире разветвилась его деятельность, тем яснее выступают эти черты. Управление делами обществ принадлежит обыкновенно советам, правлениям и т. п., т. е. сравнительно небольшому числу лиц, уполномоченных к тому обществами, почтившими их своим доверием. Допустим, что здесь нет дестинатаров, что каждый член общества по крайней мере в том смысле осуществляет свое корпоративное право, что не только участвует в избрании администрации, но и имеет голос в общем собрании, которое выслушивает отчет о деятельности администрации и следовательно контролирует эту деятельность, а также дает свое согласие на принятие таких мер, которые изъяты из компетенции администрации. Тем не менее нельзя не видеть, что само управление делами ведется таким же порядком, как и управление делами институтов. Сходство еще далее увеличится, если принять в соображение, что и каждое частное общество имеет свой устав, играющий такую же роль в отношении к обществу, какую играют законы для публичных корпораций и учредительный акт для институтов. О некоторых обществах можно даже сказать, что они имеют вполне институтный характер, так что получается ясно распознаваемый тип корпоративного института. Если, напр., частный благотворитель учреждает на свои средства приют для малолетних преступников, то едва ли кто-либо будет отрицать, что учрежденный приют подойдет под категорию институтов, или, еще точнее, заведений. Но то же самое может сделать и общество, т. е. целый союз лиц, члены которого своими периодическими взносами доставляют средства для возникновения и для дальнейшего существования института. Устав такого общества имеет буквально такое же значение, как и учредительный акт заведения, основанного по воле частного лица на его частные средства. То же самое нужно сказать о попечительствах для вспомоществования недостаточным студентам, ученикам и т. п. И вообще уставы, которыми нормируется жизнь даже и частных союзов, показывают, что отстаиваемое многими цивилистами противоположение между корпоративной волей как имманентной союзу, и институтной волей как трансцедентной в действительности сильно ослабляется. Наконец, и история засвидетельствовала близкое соприкосновение институтов с корпорациями, представляя нам примеры перехода одного типа юридических лиц в другой. Так мы проследили превращение корпоративного римского государства в институтное. Затем известно, что средневековые университеты были первоначально корпорациями учащихся, или учащих, или тех и других вместе[378]; в новое же время университеты сделались государственными учебными заведениями. Наоборот, институтное церковное имущество католической церкви в странах, принявших реформацию, превратилось в корпоративное имущество, так как субъектом церковного имущества была признана в этих странах церковная община как корпорация[379].

Если, таким образом, не подлежит сомнению близкое соприкосновение институтов с корпорациями и корпораций с институтами, то отсюда нужно заключить о возможности установления общих признаков, ввиду которых те и другие одинаково подводятся под понятие юридических лиц. Римское право знало только союзы лиц, как юридические субъекты, и возникшие в христианское время богоугодные заведения подводило под то же понятие союзов (universitates, corpora, collegia). Средневековая юриспруденция держалась за то же самое понятие, хотя оно еще менее соответствовало юридическим формациям действительной жизни, чем в христианском римском государстве. Западноевропейская юриспруденция нынешнего столетия провела резкую черту различия между видами юридических лиц: в одних субстрат есть союз физических лиц, соединенная воля которых принимается за волю юридического лица; в других субстрат есть имущество, а за волю их принимается воля учредителя. Общая же черта, ввиду которой корпорации и институты подводятся под одно понятие юридических лиц, есть главным образом отрицательная, именно то, что и те и другие суть юридические лица, не будучи естественными человеческими лицами. Эта отрицательная черта сходства не возбуждала ни в ком никаких сомнений; напротив, что касается положительной характеристики, обобщающей оба вида юридических лиц, единства взглядов в юриспруденции не составилось и до сих пор, как можно видеть из сделанного выше исторического очерка развития понятия о юридических лицах. Из разных дефиниций юридических лиц наиболее удачными нужно признать те, по смыслу которых юридические лица суть "общественные организации", "общественные организмы", "органические соединения отдельных людей в одно целое". Общая положительная черта сходства между институтами и корпорациями действительно заключается в том, что те и другие суть общественные организации как организованные соединения людей в одно целое для преследования целей, выходящих за пределы индивидуальной сферы. Те и другие одинаково преследуют достижение общественных и следовательно государственных задач в широком смысле слова, так как все общественные задачи, не выходящие за пределы земного благополучия человека и человеческого общества, обнимаются всеобъемлющей целью государства. Поскольку и церковь с ее институтами содействует государственному порядку и следовательно земному благополучию человека, постольку и церковные институты обнимаются целью государства, которое и вводит их в публичный строй и придает им не только существенное значение, которое они сами по себе имеют, но публичное значение. И корпорации, и институты одинаково одарены волеспособностью и дееспособностью, необходимыми для достижения их целей. Действующие в них органы действуют на основании полномочия, выводимого из должности или из общественного избрания, или из того и другого источника. Эти органы, как со стороны их общественных функций суть нечто единое, подобно всем коллегиальным учреждениям государства, о фиктивной природе которых никто никогда не говорил, и в области гражданского права являются единицами, которые олицетворяются, т. е. в области гражданского права рассматриваются наравне с физическими лицами, как другой род юридических субъектов. Связное целое, составляющееся из наличных членов и органов этих общественных организаций, в их связи и единстве, есть субъект имущественных прав, точно так же, как в последовательном течении времени сменяющие их члены и органы равным образом в их связи и единстве, будут субъектами за время их существования. Это связное целое, это органическое единство или организованное соединение можно без всяких колебаний называть организмом, - даже более того: едва ли есть какая-либо возможность вывести из словоупотребления глубоко укоренившиеся и сделавшиеся неизбежными названия "организм" и "орган" в применении к союзным единствам и к должностям. Еще апостол Павел не нашел другого слова для обозначения христианского религиозного союза, кроме слова "тело". Каждый христианин, получающий особый дар и проходящий особое служение на пользу общую, есть член, а все члены вместе составляют одно тело: членов много, а тело одно[380]. Споры же о том, есть ли общественное тело или общественный организм особое "существо", можно просто считать отголосками средневековых препирательств между номиналистами и реалистами. Если мы представляем себе связанные члены как единство, то для этого представления не требуется никакой фикции и никакого вымысла, так как наше представление вполне соответствует действительности.

Бирлинг утверждает, что и в ранние исторические эпохи, непривычные к фикциям, дело не обходилось без фикций, так как олицетворялись Бог, святые, ангелы, добавляя при том же, что для юриста оперирование над фикциями обязательно, так как фикции вошли в положительное законодательство и следовательно составляют материал, подлежащий научно-юридической разработке. Но надо полагать, что для верующего человека Бог, святые, ангелы во все времена были не фиктивными, а реальными существами и что именно вера в реальное их бытие служила основой для их юридического олицетворения. Что же касается фикций, как положительного материала, внесенного в законодательство, то ведь можно указать и такие законодательства (как, напр., наше), которые совершенно неповинны ни в каких фикциях, и уже отсюда можно заключать, что общее принципиальное оправдание необходимости фикции невозможно.

То обстоятельство, что в естественном организме - лице органы суть лишь исполнительные орудия одушевляющего их психического единства, тогда как в общественном организме членами являются люди, которые сами по себе суть самостоятельные лица, имеющие свои самостоятельные индивидуальные цели и интересы, напрасно выставляется в виде возражения против органической природы юридического лица. Обстоятельство это, самое большое, может свидетельствовать лишь о том, что наш язык не имеет другого, более точного названия для обозначения своеобразного общественного организма со своеобразными общественными органами, которые, как выразился Гирке, "не имеют себе образца в индивидуальном праве и не могут быть поясняемы или заменяемы каким-либо вне социального права возникшим юридическим понятием", которые "имеют специфическое юридическое содержание и равны только себе самим". Возражают затем, что орган, по самому его понятию, не может иметь воли, а может быть только исполнительным орудием, между тем как, говоря об органах юридического лица, мы приписываем им волю и смотрим на эту волю как на волю юридического лица. Этим возражением действительно указывается на некоторую логическую погрешность в построении органистов. Правильнее было бы в органическом составе юридического лица различать тех, кто образует волю, чья воля есть воля юридического лица, от органов в тесном и собственном смысле, которые лишь исполняют волю. Такое различие было бы полезно, между прочим, и в том отношении, что предохранило бы, напр., от неправильного взгляда на монарха как на "орган" государства, а также от бесполезных рассуждений о "собственных" и "чужих правах". Те, в ком совершается процесс волеобразования юридического лица, осуществляют собственной волей собственные права, принадлежащие им как воленосителям юридического лица, и при этом неуместны какие-либо сравнения с опекунами как законными представителями, осуществляющими чужие права.

Книп, который не видит в юридическом лице ничего, кроме отдельных людей с сособственностью и с непосредственным представительством и кроме единого имущественного управления, приводит следующий пример. Из 100 членов корпорации на собрание, в котором обсуждается вопрос о заключении купли-продажи, явилось 80; из них 45 членов высказались в пользу заключения договора, 35 против, в том числе три члена правления; на основании решения большинства договор заключается правлением. Тут, как говорит Книп, правление есть представитель корпорации в двояком виде: представитель 45 членов в таком виде, что приводит в исполнение их волю, представитель остальных (считая в числе их не только 35 членов, подававших голоса против, а и отсутствовавших, и будущих членов) в таком виде, что на волю их не обращает никакого внимания[381]. Хорош представитель! Ясно, что тут мы имеем дело не с представительством, а с организацией, в которой волевое решение вырабатывается и приводится в исполнение на особых основаниях, а не началах представительства. Что процесс образования воли, пока он не дойдет до окончательного решения, может пройти различные стадии, причем различные воленосители могут высказываться в различных смыслах, это может свидетельствовать только о сложности общественной организации, а может быть и о несовершенстве ее, и ничего не говорит против "догмата воли". Иногда и при заключении сделок между естественными лицами окончательному изъявлению воли предшествуют разные стадии, напр., при аукционной купле-продаже или при заключении договоров между отсутствующими.

Что касается "сособственности" Книпа, то она замечательным образом опровергается там, где ее, по-видимому, всего скорее можно бы было ожидать найти, - в области отношений между отдельными государствами, входящими в состав германской империи: империя имеет имперский фиск, которому принадлежат разные движимые и недвижимые вещи, почтовые здания и казармы, корабли и железные дороги, лошади, запасы оружия и провианта и проч., и ни к одному из этих предметов неприменимы цивильные принципы о сособственности. Имперский фиск заключает бесчисленные договоры купли, найма и займа, и ни по одному из этих договоров отдельные государства не управомочиваются и не обязываются pro ratа. Имперский фиск ведет бесчисленные гражданские и уголовные процессы, из которых для отдельных государств не вытекает ни прав, ни обязанностей[382]. Оказывается, таким образом, что не только индивиды, составляющие государство, не суть сособственники государственного имущества, а и самые государства, как скоро они входят в качестве членов в высшее целое, не могут претендовать на сособственность. "Единое имущественное управление", которое Книп ставит на место юридического лица в поправку построения Иеринга и которое чуждо каких-либо органических отношений к индивидам - "сособственникам", представляет мудреную юридическую загадку. Почему, наприм., государство не могло бы для каждой совокупности индивидов, которую принято называть корпорацией, установить единое имущественное управление, состоящее из государственных чиновников как законных представителей этих индивидов? A как скоро Книп чувствует себя вынужденным признаться, что в общине из 1000 членов он имеет дело не с тысячей только отдельных людей, а с союзом, состоящим из тысячи людей, в котором есть повелевающие и есть повинующиеся и проч., то тем самым впускает в дверь ту самую общественную организацию, которую он с достойными лучшего дела усилиями выпроваживал в окно. Ссылка на "аккорд", которую он имел неосторожность сделать, обращается также против него. Аккорд, рассуждает Книп, не есть самостоятельный тон, а только связь тонов; но тоны или звуки, в отдельности взятые и связанные лишь внешним образом без гармонического сочетания, дадут в результате не музыкальный аккорд, а галиматью.

Германистов было бы несправедливо упрекать в том, будто бы волю юридического лица они понимают как сшивок из отдельных воль членов, составляющих это юридическое лицо. Не сшивок и не сумма отдельных воль отстаиваются ими, а новая и особая воля, порождаемая союзным целым. Для многих членов эта новая воля может не совпадать с их индивидуальной волей; возможно даже, что благодаря взаимным уступкам и компромиссам боровшихся желаний окончательное волевое решение не будет совпадать ни с одной из индивидуальных воль. Спрашивается, не лучше ли было бы отказаться от искания воли как от занятия праздного с точки зрения цивилиста, и не достаточно ли ограничиться "центром интересов", "самоцелью", "разумной формацией", "опорным пунктом" и т. п.? Едва ли достаточно. Искание воли проистекает не из праздной метафизики и не из теоретических увлечений соблазнительной параллелью между естественным и юридическим лицом, а из практически важного желания поставить волевые решения, управляющие жизнью юридического лица, во внутреннюю связь с организацией его, видеть в этих волевых решениях продукт деятельности самой организации, хотя бы и ограничиваемой, в большей или меньшей мере, высшей волей. С "цивильной" точки зрения "центра интересов" и т. п. едва ли бы можно было возразить что-либо против превращения всех союзов в центры интересов с единым управлением из государственных чиновников, в особенности же против превращения всех самоуправляющихся союзов на территориальной основе в географические округа с центром интересов в каждом округе и с приуроченным к этому центру, поставленным на служение ему "разумным действованием" государственных или церковных должностных лиц. Напр., для церковных приходов как юридических лиц разница будет немалая, смотреть ли на приход как на географический округ с приходским храмом как центром интересов и с поставленным на служение этому центру священником или как на церковно-общественную организацию, в которой волевые решения (конечно, в меру предоставленного приходам самоуправления) составляются при участии церковно-общественных элементов. "Центр интересов" и потому не избавляет нас от труда отыскивать волю, что и в имущественных отношениях естественного лица - человека может оказаться несколько "центров", напр., у коммерсанта, имеющего несколько предприятий, фабрик и заводов в разных местах с особым управлением в каждом, или у землевладельца, имеющего несколько "экономий" в разных местах с "конторой" в каждой. Наконец, довольствуясь "центром интересов" и устраняя вопрос о воле, мы едва ли могли бы выставить серьезные возражения против олицетворения вещей, а напротив, должны бы были согласиться с тем, что нет таких субстратов, которые сами по себе требовали бы признания, или напротив, сами по себе исключали бы признание их юридическими лицами.

Заявивший себя горячим противником "догмата воли", Бернатцик своим сочетанием волевого и целевого моментов, как он выражается, не сказал ничего нового в том отношении, что и защитники догмата воли никогда не отрицали, что юридические лица существуют и действуют в "пользу известных целей. Сказать, что "юридический субъект есть носитель всякой человеческой цели, которую господствующий юридический порядок признает самоцелью через предоставление юридической силы той волe, которая требуется для достижения цели", может, пожалуй, и любой защитник догмата воли. Напротив, конечно, он не согласится с Бернатциком в том, что, "если попечение о вещи или о животном служит человеческим интересам, то эти интересы могут сделаться субстратом института, как скоро государство находит в осуществлении их публичный интерес, но тогда лицом будет не вещь и не животное, а указанная учредителем и государством одобренная цель", - но последнее положение едва ли вяжется и с собственными рассуждениями Бернатцика.

Не лишено интереса то отношение, в которое стало новое германское уложение к вопросу о природе юридических лиц. Теория ли фикции положена в основу его ферейнового права или теория корпорации (Ge-nossenschaft) как реального образования, хотя не телесного, однако духовного, созданного человеческою волею и исполненного таковой, следовательно волеспособного, спрашиваеть Эк в своих [383]. Первый проект, говорит Эк, склонялся к теории фикции. Второй проект и окончательная редакция избегают занять определенную позицию. Любопытно в § 26 выражение: "правление имеет положение законного представителя" (Vorstand hat die Stellung eines gesetzlichen Vertreters), а в первом проекте было сказано: "правление есть законный представитель корпорации" (Der Vorstand ist der geset-zliche Vertreter der Körperschaft)[384]. Разные детали и в уложении все еще говорят в пользу теории фикции: правоспособность ферейна возникает лишь благодаря содействию государства и при известных обстоятельствах, но распоряжение государственной власти прекращается, так что, следовательно, проистекает от государства; для совершения действий ферейн нуждается в представителе, как и недееспособный субъект; при ответственности ферейна за вредоносные и законопротивные действия виновником их признается не ферейн, а правление или общее собрание членов. С другой стороны, перевешивают признаки противоположного воззрения, что ферейн не фингируется, а в действительности существует как лицо, что люди служат ему в качестве органов, и через посредство этих органов он действует. В § 104, где перечисляются недееспособные лица, о ферейнах не упоминается; поэтому ферейны не имеют никаких привилегий в отношении погасительной и приобретательной давности. В § 45 представители ферейна прямо называются органами его и, следовательно, понимаются не в том смысле, как опекун или попечитель недееспособного. В особенности же ферейны ответствуют за вред, причиненный их представителями, в большем объеме, чем другие лица за действия своих представителей. Таким образом, говорить Эк, материально и в практически важнейших положениях перевешивает теория реальной личности ферейна, которая поэтому и должна быть положена в вид научной основы для уложения, так что выражение "представитель" (Vertreter) для обозначения органа ферейна, строго говоря, неудачно, - нужно бы было везде говорить о . - Признаки теории фикции в уложении, как кажется, еще более слабы, чем думает Эк. Ведь даже сам Гирке не говорит, что всякий ферейн непременно есть юридическое лицо и что одобрение государства есть признак фикции. А то, что говорится в уложении о "неправоспособных ферейнах", сильно сближает последние с "правоспособными"[385], т. е. одобренными государством, так что сама собой является мысль: возможно ли, чтобы ферейн, фактически действовавший в виде союзной организации, после того, как получил надлежащее одобрение, превратился бы в призрак?[386]

Выше было объяснено, что и институты, наравне с корпорациями, суть организованные соединения индивидуальных сил для достижения известных общих целей, и что в этом именно и состоит та положительная черта сходства, благодаря которой корпорации и институты подводятся под одну категорию юридических лиц в отличие от категорий индивидуальных людей или естественных лиц. Насколько корпоративная организация рассчитывается на продолжающееся и непрерывающееся достижение цели, можно сказать, что и корпорация усвояет себе институтные черты как учреждение для общественных целей. Но с этого же пункта начинается и различие между корпорациями и институтами.

Всякий институт всегда учреждается для преследования постоянной цели, требующей непрерывающегося достижения, т. е. такой цели, о которой никогда нельзя сказать, что она достигнута и исчерпана, и которая во все будущие времена должна достигаться точно так же, как она достигалась в прошедшем и достигается в настоящем, если только не последует перемены в фактических предположениях, при которых учрежден институт; например, может случиться, что цель, которая казалась полезною при учреждении института, впоследствии может утратить этот свой характер, или, напр., институтное имущество будет уничтожено вследствие каких-нибудь событий.

Из корпораций такое постоянное существование имеют только те, которые имеют публичное значение, которые занимают определенное место в строе государственных учреждений и которые, следовательно, должны иметь столь же постоянное существование, как постоянна вверенная им функция государственного управления, причем само собою разумеется, что при изменении в государственном строе и при замене одних органов другими под другими названиями место прежней организации должна занять новая, которая будет продолжать деятельность прежней, поскольку функция осталась та же самая. Таковы городские, земские, сословные корпорации, которые, будучи корпорациями, в то же время занимают определенное место в строе государственном. Другие общественные союзы могут задаваться целями, достижимыми в течение более или менее продолжительного периода времени, напр., осуществлением какого-нибудь общеполезного предприятия, и с достижением этой цели прекращают свое существование, а равным образом возможно и то, что общества, возникшие свободно, по собственному почину, даже и не достигнув цели, или, находя свои средства недостаточными для достижения хотя бы и не преходящей, а постоянной цели, могут свободно же и по собственному почину прекратить свое существование.

Другая черта различия между корпорациями и институтами заключается в том, что в корпорациях, кроме органов администрации, есть члены общества, из которых каждый имеет право и возможность проявить свои корпоративные права, по крайней мере в избрании администраторов, в выслушании их отчетов и в обсуждении на общих собраниях более важных дел, касающихся общества. В институтах, кроме администраторов, нет никаких членов [387]; контроль за действиями администраторов принадлежит, смотря по различию устава, тем или другим правительственным органам, в том числе и органам самоуправления, напр., городским. Корпорации публичного права и в этом отношении занимают середину между корпорациями чистого типа и институтами чистого же типа. В отличие от институтов, корпорации публичного права имеют не только администраторов, но и членов; в отличие от корпораций в собственном смысле, не каждому члену общества принадлежит осуществление корпоративных прав, даже и в той форме, в какой оно возможно для каждого члена общественных союзов непубличного характера; масса, например, городского населения остается, как выше было замечено, в положении дестинатаров городского управления. Здесь не принадлежность к обществу в качестве члена, а известный ценз дает корпоративные права: ценз этот по положительному праву разных государств определяется различно, то более высокий, то пониженный, тем не менее он существует везде.

Таким образом, институты и корпорации имеют различную организацию, и даже эти последние различаются между собою относительно организации, так как в некоторых из них всем членам принадлежат корпоративные права, в других - не всем. Органы могут получать свои полномочия или от правительства, или от общества, или из того и другого источника вместе, и самая организация может получить различный вид: в обществах, не имеющих публичного характера, и в так называемых universitates inordinatae каждый член до известной степени является деятельным членом организации; в корпорациях публичного права, кроме членов, участвующих в организации, есть уже дестинатары, причем и сами члены, поскольку они в качестве лиц, принадлежащих к корпорации, могут пользоваться выгодами корпоративного управления, оказываются дестинатарами того же управления; в институтах совсем нет таких членов, которые, участвуя в организации, в то же время пользовались бы выгодами управления. Выгоды институтного управления обращаются исключительно в пользу дестинатаров, не причастных организации, члены же организации суть должностные лица, деятельность которых обращена на интересы этих самых дестинатаров.

Отсюда, по-видимому, должен возникать вопрос, можно ли принимать за субъект гражданских прав наличную организацию общества или института без явной опасности для общественного и институтного имущества? Можно, как кажется, отвечать на этот вопрос утвердительно, если мы только отрешимся от представления о собственности как о дискреционной власти собственника распоряжаться имуществом по его усмотрению. Русскому гражданскому праву известен институт ограниченной собственности в так называемых заповедных и майоратных имуществах и отчасти в родовых имениях, поскольку владелец родового имения ограничивается в распоряжении родовым имением. Едва ли можно отказывать владельцу заповедного имения в правах собственности, и однако отсюда не следует, чтобы владелец мог распоряжаться как ему угодно заповедным имением: он должен распоряжаться им в сообразность закону, которым учреждено это имение и которым определены те границы, в которых может свободно двигаться наличный владелец имения. Наличный владелец имеет в виду, что имение в целости должно перейти к его правопреемнику, причем нет надобности конструировать "мыслимое единство" наличного владельца со всеми его будущими правопреемниками для того, чтобы отыскать какой-либо идеальный субъект прав, отличный от наличного владельца. Собственность этого последнего не есть собственность фиктивного лица, а есть собственность в действительности существующего лица, но ограниченная законом в интересах правопреемников, которые будут такими же реальными лицами, как и наличный владелец. В своде законов российской империи[388] говорится, правда, что "заповедное имение признается собственностью не одного настоящего владельца, но всего рода, для коего оно учреждено, т. е. всех принадлежащих к тому роду лиц, как уже родившихся, так и имеющих впредь родиться"; но отсюда не следует заключать, что закон признает собственником заповедного имущества род как юридическое лицо, именно как олицетворенную мыслимую совокупность всех членов рода, постоянных и будущих. Если бы это было так, то закон не назвал бы наличного владельца собственником, потому что собственность юридического лица не есть собствен-ность отдельных членов, его составляющих. Мысль закона не более и не менее как в том состоит, что наличный владелец есть собственник, но собственник, ограничиваемый в осуществлении своей собственности интересами будущих правопреемников. А в последнее время, с изданием закона 25 мая 1899 г. о временно заповедных имениях, эта мысль выступила еще яснее.

Из сказанного нет надобности делать непременно тот вывод, что имущество юридических лиц есть имущество заповедное или тождественно с заповедным[389], но проведение параллели между тем и другим вполне естественно. Для нас важно именно знать, что гражданским правом допускается возможность существования такой собственности, собственник которой ограничивается в распоряжении ею ввиду интересов будущих правопреемников. Общественные власти и органы, администраторы заведений и должностные лица, занимающие в данный момент известную должность, с которой связана известная имущественная масса, в качестве именно таковых органов, администраторов, должностных лиц, а не в качестве частных лиц, преследующих свои частные интересы, владеют корпоративным, институтным и должностным имуществом в сообразность государственным или церковным законам, статутам или уставам, ограничиваемые в своих распоряжениях интересами настоящих и будущих членов общества, настоящих и будущих дестинатаров, будущих преемников в должности, вообще же в тех видах, чтобы данный публичный или общественный орган действовал, не прерывая указанной ему объективным правом публичной или общественной функции. Римские юристы находили же возможным называть наследником не только то лицо, которому по намерению наследодателя должно было достаться наследство (heres fideicommissarius), но и то лицо, которое должно было получить наследство лишь затем, чтобы вручить его кому следует, и на добросовестность которого рассчитывал наследодатель (heres fiduciarius). Организация юридического лица, состоящая в данный момент из таких-то и таких-то физических лиц, точно так же может быть рассматриваема как субъект - фидуциар, имеющий в виду интересы позднейших организаций и поколений. Опасности для общественных интересов эта конструкция не представляет, так как всякая общественная организация, получившая юридическое олицетворение, не бесконтрольно распоряжается имуществом, в корпорациях же непубличного характера даже и все общество в полном составе имеет возможность до известной степени быть активным членом организации. Об опасности здесь можно говорить не более, чем по поводу прохождения любой должности любым должностным лицом. Злоупотребления возможны всегда и везде, но источник едва ли в теоретической конструкции. А между тем указанная конструкция избавляет от необходимости прибегать к неестественным построениям, каково олицетворение цели или имущества, признание юридических лиц, в противность опыту и здравому смыслу, недееспособными, неправильное игнорирование других сторон в жизни и деятельности юридических лиц, кроме имущественной.

Любопытно, что теория фиктивного олицетворения цели, созданная в средние века, разрабатывалась только в немецкой литературе. Французская юриспруденция, напротив, никогда не обнаруживала склонности углубляться в тонкости этой теории: допуская олицетворение в римском смысле разных союзов и учреждений, французские юристы (а равно и бельгийские) принимают эти союзы и учреждения за субъекты прав, отличные от лица физического, и в общем, конечно, стоят на почве фикции, называют юридические лица "PERSONNES purement fictives" (Демоломб), или "êtres fictifs" (Лоран), но воздерживаются от всякого анализа их природы и ограничиваются исследованием и интерпретацией относящихся к ним постановлений положительного права[390].

Не менее любопытно также то обстоятельство, что около пятнадцати лет тому назад Серман, француз (швейцарский)[391], предпринявший исследование об юридических лицах, по ознакомлении с теориями всех выдающихся германских ученых пришел к тому выводу, что истинный субъект прав в лице юридическом суть те лица, волю которых мы видим постоянно действующею и определяющею всякий раз, как дело идет о помещении капиталов, об отчуждениях, о приобретениях и т. д., одним словом, органы или администраторы. Не значит ли это, спрашивает Серман, отдать имущество на произвол этих лиц? Исход не неизбежный, отвечает он. При таком взгляде администраторам не предоставляется больших прав, чем по большей части других теорий. Право есть власть, но не беспредельная. Обыкновенные права, предоставляемые индивидам ввиду их интересов, находят свой предел в сосуществовании других прав, предназначенных для удовлетворения других интересов. Даже самое право собственности, наиболее полное из всех, отдает вещь в распоряжение того, кто обладает ею, лишь постольку, поскольку он, делая из нее употребление, не затрагивает прав других. Права же, которые мы считаем возможным рассматривать как принадлежащие администраторам, находят еще более тесный предел не только в сосуществовании других прав, но и в том факте, что самые эти права должны осуществляться не в интересе самих субъектов их, но в интересе более или менее им чуждом. В области права имущественного, продолжает Серман, всякие права, как вещные, так и обязательственные, имеют своим последствием доставление нам известных выгод, экономических или материальных, поставление нас с вещами внешнего мира, с имуществами в отношение прямое или непрямое, которое дозволяло бы нам пользоваться ими для осуществления наших интересов. Этими имуществами субъект прав может пользоваться для удовлетворения своих собственных нужд (это обыкновенный случай) или употреблять их ввиду внешней цели.

В юридическом лице это исключение становится правилом, так что администраторы, субъекты прав обязаны посвящать корпоративной или институтной цели те имущества, в отношении к которым воля их имеет определяющее значение. Возьмем, напр., собственника земли. Он может обращать доходы с имения на собственное потребление, но может тратить их и на внешнюю какую-либо цель, напр., на раздачу бедным. Допустим теперь, что последнее не есть добровольно взятое на себя землевладельцем дело, от которого он мог бы отказаться, а обязанность, признанная и возложенная законом: мы получим здесь институт. Право на землю в этом случае не есть право собственности, потому что обладатель его не имеет jus utendi et abutendi, тем не менее он остается субъектом права на эту вещь. Его воля рассматривается всегда, как определяющая в отношении к данной вещи, в противоположность другим волям, - только власть, предоставленная этой воле, не есть власть абсолютная, а ограничена в осуществлении известным направлением: лицом к лицу с нею стоит обязанность употреблять вещь и доходы с нее на преследование определенной цели. Таким образом, истинный отличительный характер прав администраторов состоял бы в том, что они ограничиваются обязанностью употреблять так или иначе вещи, находящиеся в обладании их субъектов. Обязанность эта не устанавливает цивильного обязательства, она не соответствует какому-либо праву, которое бы принадлежало третьему. Это есть долг моральный, но признанный правом, которое требует исполнения его. Это есть факт, имеющий сингулярную природу, но не невозможность и не аномалия; из сингулярной природы вытекал бы тот вывод, что в области вещных прав право собственности, как право употреблять и злоупотреблять, не принадлежит администраторам, которые могут употреблять имущество юридического лица только ввиду его цели, а не распоряжаться по собственному усмотрению. В этом смысле можно сказать, говорит Серман, что имущества юридических лиц суть имущества без собственников или что администраторы имеют собственность формальную и номинальную, т. е. в отношении к третьим, но не собственность материальную и экономическую. В отношении к правам обязательственным администраторов можно бы было считать истинными кредиторами в том смысле, что они одни могут приобретать права требования для юридического лица и требовать экзекуции, но эти права имеют особую природу, ибо субъекты их должны употреблять сумму, на которую простирается требование, в пользу корпорации. В пассивных обязательствах юридического лица точно так же можно бы было представлять администраторов должниками в том смысле, что к ним одним лично обращается экзекуция; но так [как] долги эти заключены не в их интересе, а исключительно в интересе внешней цели, они не обязаны уплачивать их из собственного имущества.

Окончательный вывод, к которому приходит Серман, заключается в том, что истинный субъект прав в лице юридическом - не определенное какое-либо раз навсегда лицо, но индивиды, определяемые тем фактом, что они находятся в тот или другой момент в таком или другом положении, по аналогии с тем, что мы видим в сервитутах, т. е. субъекты не суть определенные раз навсегда лица, а суть лица, определяемые устройством: эти лица пользуются, ввиду цели, известными правами, которые можно назвать правами администрации, в фикции же нет никакой надобности. В подкрепление своего воззрения Серман ссылается еще на то обстоятельство, что англичане и американцы не знакомы ни с олицетворением цели, ни с олицетворением имущества, а просто-напросто олицетворяют орган института или кураторов[392].

Последнее обстоятельство и в самом деле любопытно и служит к подтверждению выше сделанного замечания, что теория фикции, возникшая в средние века, нашла себе прием и защиту только в немецкой литературе, да и то, как выше было разъяснено, весьма многие из немецких юристов стараются изгнать фикцию из учения об юридических лицах. Впрочем, собственную аргументацию Сермана нельзя признать ни ясной, ни последовательной, ни убедительной. Справедливо, что собственность не необходимо понимать, как безграничное jus utendi et abutendi. Напротив, неверен взгляд, будто обязанность администраторов по управлению имуществом юридического лица есть долг моральный. Не говоря о тех ассоциациях, которые германистами называются Genossenschaften, где с интересами корпорации как целого тесно связываются интересы отдельных членов, даже и в отношении к администраторам общеполезных институтов нельзя было бы сказать, что интересы заведений суть нечто чуждое администраторам их. Правда, интересы эти не суть интересы эгоистические, но это не мешает администраторам вкладывать в администрацию весь запас разумения и сил, так сказать, всю душу. Серман незнаком с идеей юридических лиц как общественных организаций: отдельные администраторы, вступая в ту или другую общественную организацию в качестве членов проникаются интересами этой организации как своими собственными, и исполнение ими обязанностей административных есть не только нравственный долг, но и обязанность должностная, общественная или государственная, которая в том же смысле и в той же мере носит на себе юридический характер, как и обязанности всех лиц, состоящих на всякого рода государственной и общественной службе.

Сальковский, Гирке и др. совершенно правильно рассуждают в этом случае, что в самом человеке нужно различать индивида с его индивидуальными интересами и члена общения с его общественными интересами. Различать затем собственность формальную или номинальную от материальной или экономической можно лишь в том смысле, что собственность олицетворяемых общественных организаций есть собственность ограниченная, подобно тому, как ограничена собственность владельца заповедного имения, и что формальный элемент собственности, усвояемой юридическим лицам (устранение всех третьих лиц от неправомерного влияния на эту собственность путем виндикации и негаторного иска) выступает на первый план, тогда как материальный элемент понятия собственности в применении к юридическим лицам (пользование и распоряжение) ограничивается целесообразным извлечением выгод из наличного имущества и вообще целесообразным управлением, но не в том смысле, что имущества юридических лиц суть имущества без собственников, как это допускает Серман с явным самопротиворечием себе самому. И чем более данная общественная организация принимает публичные черты, тем более суживаются правомочия, составляющие материальный элемент понятия собственности, тем более даже неподвижный характер приобретает наличное имущество данной организации как учреждения, преследующего постоянную цель и удовлетворяющего одной из непрерывающихся потребностей государственной жизни, а поэтому нуждающегося в постоянных средствах и в прочном материальном обеспечении, на которое наличная администрация должна смотреть только и исключительно с точки зрения целесообразного управления, а не с точки зрения частного собственника, имеющего jus utendi et abutendi.

Сравнение, наконец, имущества юридических лиц с предиальным сервитутом бесполезно с точки зрения уяснения и, кроме того, рискованно в том отношении, что сравнение это может повести к ложной мысли об олицетворении самого имущества. Известно, что некоторые юристы считают самые поземельные участки субъектами сервитутного права и таким образом включают praedia в ряд юридических лиц[393]. Связь сервитутного права с имением, независимо от смены владельцев этого имения, все равно как связь права требования с бумагой на предъявителя, независимо от смены держателей этой бумаги, отнюдь не делает этого имения, и следовательно вещи, лицом. Установленное выше понятие об юридических лицах как общественных организациях предохранит нас от подобных ненужных и неприличных персонификаций.

С Серманом невольно просится на сопоставление итальянский ученый Джорджи, автор многотомного исследования об юридических лицах вообще и о каждом виде их в особенности (государство, провинция, община, общество, институт). На этом исследовании полнее, чем на какой-нибудь другой итальянской юридической работе, отразилось влияние немецкой научной мысли нынешнего столетия. Джорджи - решительный противник Савиньи, Бринца, Цительмана, Больце, Иеринга - делает много более или менее метких критических замечаний по адресу названных и других ученых, подробно излагая и разбирая их мнения, и заявляет себя юристом-социологом, в глазах которого область социологии обнимает собою и юридические дисциплины. Учение об юридических лицах не есть исключительно ни частноправовое, ни публичное, по мнению Джорджи, а занимает средину между тем и другим, служа для них как бы обручальным кольцом. Индивид и общество, по свидетельству разума и истории, имели общее происхождение, так как природа заповедала человеку жить вместе с подобными ему, делая из общества неизбежное средство к развитию человеческой жизни. И так как общество есть совокупность людей мыслящих и желающих, то отсюда получается организм этический, так что и общество человеческое, подобно отдельным людям, его составляющим, имеет свои права и обязанности. Если правильно, что только человек есть возможный субъект прав, то субъект этот представляется в двух видах: человек индивидуальный и человек общественный.

Анализируя понятие universitatis, Джорджи находит в ней: 1) совокупность элементов или моральных сил, т. е. людей, управляемых законом долга, 2) упорядочение этих элементов настолько, что из них составляется одно целое, которое достигает общей цели, сообразующейся с тем же законом долга, и распределяет между различными элементами социального тела права и функции ввиду потребностей целого. Итак, universitas есть реальность, если понимать это слово не как синоним вещи, подлежащей внешним чувствам, а как противоположность чистому порождению фантазии. Собирательное единство, если и не есть физический организм вроде животного или растения, есть тем не менее моральное существо, столько же истинное и действительное, как телесные организмы. Этот организм есть часть природы и часть человека, и в природе человеческой, если не физической, то моральной, находит для себя условия рождения, жизни и прогресса. Придайте этому собирательному существу (ente collettivo) осуществление частных прав и получите юридическое лицо, говорит Джорджи.

Несомненно, государство, провинция, коммуна осуществляют главным образом публичные права, но, осуществляя их, они не облекаются в ту одежду, которую, основательно или неосновательно, принято называть юридической личностью. Теперь принято говорить, что собирательные существа суть юридические лица лишь постольку, поскольку они jure privatorum utuntur: не особенно точно это, но Джорджи склоняется перед обычным словоупотреблением. И все-таки не следует забывать, что, относясь к частному праву, юридическая личность не в малой степени входит и в публичное право, которое не только дает нормы относительно возникновения юридических лиц, но модифицирует частное право, приспособляя его к природе союзов, так что, пуская свои корни на почве частного права, учение об юридических лицах свешивается своими ветвями и листьями на почву публичного права[394].

Джорджи надеется, что он избежит того упрека, которому подвергались разные ученые за игнорирование другого класса юридических лиц - институтов (fondazioni). По его мнению, разница между corporazioni и fondazioni более кажущаяся, чем действительная, ибо в тех и других истинный субъект прав, принадлежащих собирательному лицу, есть всегда universitas personarum. Различие же между ними сводится к следующему: в корпорации соединение отдельных лиц возникает и существует одновременно с юридическим лицом, и самая цель, для достижения которой корпорации предоставляется осуществление частных прав, присуща корпорации с самого начала ее существования; напротив, в фундации общество, которое должно быть субъектом частных прав, уже раньше существовало, и фундацией делается не более и не менее, как только то, что обществу, уже раньше существовавшему, назначается новое имущество в добавок к тому, которое раньше у него было, с тем, чтобы лучше достигалась одна из целей общества. К указанному различию присоединяется еще другое: личный состав корпорации всегда известен, она всегда имеет определенный точный список своих членов (un albo noto circonscritto); в фундациях нет такой точности и определенности личного состава общества - это сам народ в более или менее широких границах и разветвлениях. Или, как в другом месте Джорджи поясняет свою мысль, фундации в большей степени удовлетворяют публичному интересу, направляясь прямо на служение общественное, чем корпорации, представляющие интерес более частный, чем публичный, и удовлетворяющие общей цели лишь известного числа индивидов, соединенных в одно целое в видах взаимного содействия. Субъект фундации есть неопределенное множество, человечество (sic), разделенное на государства и подразделенное на меньшие союзы в области национальных территорий. Так как фундация всегда представляет собой служение, общественный долг, публичный законный интерес, то имущества институтов светских и церковных принадлежат народу, от которого они произошли. По мнению Джорджи, было бы нелепо и смешно искать в fondazioni какого-нибудь другого субъекта, кроме народа, этого истинного учредителя и патрона всех фундаций публичного происхождения, каковые фундации в действительности суть не что иное, как различные физиономии этой обширной и многообразной личности[395]. Но даже и фундации частного происхождения не останавливают итальянского ученого юриста: о них нужно сказать то же самое, только для избежания бюрократической централизации и медленности рекомендуется установление местной администрации. Каждый такой институт будет публичным служением, обособленно организованным (un publico servig-gio separatamente organato), и скрытым субъектом (il soggetto latente) остается государство, т. е. политически организованный народ (lo stato che à dire il popolo politicamente organato). Всякая фундация есть дарение народу cum onere или sub modo, - и пусть это бремя (onus) почему-либо снимется, тогда собственность народа представится нам в совершенно ясном свете.

Между фундациями и корпорациями Джорджи допускает различные переходы или промежуточные посредствующие ступени, так что даже всякая корпорация наклонна к фундации (inclina à fondazione) и всякая фундация может свестись к корпорации (si puo ridurre à corporazione). Говоря в другом месте, что субъект церковных институтов есть "народ верующих" (il popolo dei fedeli)[396], итальянский ученый юрист оставляет нас в неизвестности насчет того, совпадает ли этот народ верующих с popolo politicamente organato или не совпадает: если не совпадает, то не видно, каким образом можно было бы поддержать верность раньше высказанного положения, что скрытым субъектом фундаций всегда остается государство, а если совпадает, то зачем говорить об особых церковных институтах и утверждать, что истинный, хотя и скрытый, субъект их (subjetto vero sebbene recondito) есть всегда "народ верующих"?

Джорджи, по-видимому, близок к истине, когда говорит, что субстрат юридического лица есть всегда союз физических лиц, но его рассуждения о народе (даже о человечестве?) как скрытом субъекте всех институтов, проведение границ между корпорациями и фундациями, смотря по моменту возникновения юридического лица (одновременно с возникновением союза людей или позднее этого последнего) и смотря по тому, имеется ли в наличности точно определенный личный состав участников или нет (как будто в "народе", особенно по "местным его разветвлениям", нет возможности установить с точностью его численный личный состав), наконец подведение всех вообще институтов под дарения sub modo (чем, собственно говоря, ниспровергается юридическая самостоятельность институтов), - все это очень сбивчиво, искусственно и произвольно, так что близкая к истине общая мысль в сильной степени затемняется и лишается почти всякой научной цены.

Полемизируя с представителями теории бессубъектного имущества, Джорджи усматривает опасную ее сторону в том, что из нее вытекают выводы, как он говорит, не подозреваемые ее авторами: если сущность имущества состоит в том, что оно принадлежит цели, то индивидуальная собственность и проистекающие из нее права не могут быть оправданы, - не поддерживается ли этим в конце концов социализм, спрашивает итальянский ученый? Но другой итальянский юрист, Джуффрида (сам по себе склоняющийся к теории Цительмана), упрекает самого Джорджи в том, что его рассуждения о народе и проч. играют в руку социалистам и коммунистам, - и последний упрек едва ли не вернее. Не лишено также меткости замечание Джуффриды, что "народ, общество" Джорджи в сущности сводятся к пользователям и дестинатарам Иеринга, так что, полемизируя с Иерингом, итальянский юрист под другой оболочкой излагает теорию же Иеринга. В главе о прекращении юридических лиц нам еще будет случай упомянуть о тех практических выводах, которые делались в Италии на основе теоретического построения Джорджи.

Итальянский ученый, как выше было замечено, приближается к истине, когда говорит, что в институтах субъектом всегда является союз лиц, только ищет этого союза не там, где следует, ударяясь в юридически бесплодные рассуждения о неопределенном множестве, о государстве и даже о человечестве и, напротив, не останавливая своего внимания на той организованной администрации института (в виде коллегии или с единоличным главой), на которой остановился Серман и которая обладает всеми качествами, необходимыми для признания ее субъектом гражданских прав. Джорджи, пожалуй, приближается к истине в том еще отношении, что вызывает в нас мысль о необходимости осторожно относиться к признанию институтов и даже всяких вообще союзных единств самостоятельными юридическими субъектами. Наблюдаемое в современной юридической жизни течение несомненно склоняется к образованию институтов, зависимых от какого-то лица высшего союзного лица, так что далеко не все то, что называется в немецкой юридической науке Stiftung, может подходить под понятие самостоятельного юридического субъекта. Прежде всего это нужно сказать о фондах и капиталах. Капитал сам по себе есть имущество, которое никогда не может быть лицом, хотя он может быть имуществом именно юридического лица с специальным назначением на какую-нибудь определенную цель.

Гирке в своей "GENOSSENSCHAFTSTHEORIE" выразился, что "даже и простейшая стипендия есть организованный союз с единой союзной волей и с одушевленным телом, потому что нуждается в устройстве, которое связывает людей в определенном направлении и побуждает их к действиям". Практическая жизнь, как кажется, делает излишним подобное теоретическое построение. В действительности жертвуемые капиталы, проценты с которых обращаются на стипендии, на единовременные пособия, на премии, на разные другие цели, поступают в собственность университетов, земств, дворянских обществ, городов или самого государства, так что и назначение, напр., стипендии какому-либо определенному получателю может зависеть или от университета, или от городской думы, или от дворянского собрания и проч. Не невозможно даже, что стипендиальный капитал будет находиться в сособственности нескольких учебных заведений, так что осуществление каждым из них принадлежащего ему права регулируется особыми правилами, устанавливающими известный очередной порядок. Но не только капиталы, а и заведения, даже общества с институтным характером могут войти в сферу прав высшего союзного единства. Город, напр., может иметь свои попечительства, свои ломбарды, свои школы, свои картинные галереи, свои больницы, приюты как на собственные средства, так и на пожертвованные с специальным назначением капиталы, причем эти капиталы могут еще более специализироваться (напр., пожертвованием на учреждение отдельной кровати или койки в городских богадельнях и приютах). И не только город или земство, а и разные общества призрения с широким районам действия, напр., Императорское человеколюбивое общество, попечительство о домах трудолюбия и работных домах, попечительство о детских приютах, о глухонемых, о слепых и проч., могут иметь массу зависимых от них заведений и специальных капиталов для определенных целей. Некоторые из таких обществ по причине государственного их значения стоят в тесной связи с государственным управлением, а не самоуправлением только, или даже составляют часть государственного управления, так что служащие в них считаются состоящими на государственной службе. Как в этого рода обществах, так и в обществах частных, стоящих в стороне от государственного управления, иногда очень трудно провести границу между такой централизацией, которая имеет в виду лишь упорядочение и облегчение достижения каждым отдельным обществом и институтом свойственной ему цели, причем эти общества и институты являются самостоятельными членами высшего целого, и такой централизацией, которая не оставляет места для юридической самостоятельности обществ и институтов, причем, следовательно, речь может идти лишь о stationes в имуществе единого юридического лица с особо делегированным управлением в каждой из stationes.

Понимая юридические лица как общественные организации, общественные организмы, органические соединения людей в одно целое и защищая их волеспособность и дееспособность, мы не имеем надобности опровергать воззрение Лассона, по которому корпорации суть бессознательные потенции и цели, не имеющие воли и разумения, и еще менее нуждаемся в опровержении того мнения, по которому сама государственная власть есть слепая стихийная сила без воли и без сознания[397]. Всякое вообще юридическое лицо, понимаемое как общественная организация, действует с разумением и волею ввиду ясно сознаваемой цели. Но тут мы неизбежно встречаемся с вопросом о возможности совершения деликтов юридическими лицами.

Дóлжно признаться, что вопрос этот принадлежит к числу весьма спорных между юристами. Какого взгляда держалось римское право по этому предмету, будет изложено в пятой главе настоящего исследования. Что же касается взглядов новейшей юриспруденции, то вменение уголовно наказуемых действий юридическим лицам считается немыслимым в силу того уже соображения, что наказание всегда должно падать только на виновного, между тем как при наложении наказания на юридические лица могли бы потерпеть и невинные, не участвовавшие в преступном решении или даже подававшие голос против него. Кроме того, несомненно, что социальные организации, называемые юридическими лицами, должны двигаться лишь в пределах отведенной им законом сферы действий, и действия каждого органа сводятся к законным полномочиям, полномочия же на совершение деликтов немыслимы. Если бы даже все члены какого-либо общества постановили на общем собрании законопротивное решение, такое решение не имело бы юридической силы, а администраторы, которые привели бы в исполнение подобное решение, отвечали бы каждый лично за совершенное ими преступление как главные виновные, причем и каждый член, смотря по обстоятельствам дела, мог бы быть привлечен к ответственности по правилам о соучастии. Возможно, что и самое общество, обнаружившее преступное направление, было бы упразднено правительством, но это не был бы акт уголовного правосудия и судебной власти, а правительственная мера. Таким образом, для отрицания уголовной наказуемости нет надобности прибегать к указанию на фиктивную природу юридического лица и основывать аргументацию на том положении, что юридическое лицо как простое понятие, в действительности не существующее, не имеющее дееспособности, не может и преступлений совершать.

Приведенное выше соображение, что полномочия на совершение деликтов немыслимы, должно быть относимо и к деликтам, основывающим гражданскую ответственность. Но известно, что даже и в договорных отношениях возможны dolus и culpa, следовательно они должны быть возможны и в договорах, заключаемых юридическими лицами. Возможно, напр., что администрации заведения известен какой-нибудь недостаток в принадлежащем заведению здании, и однако администрация при сдаче его в аренду умалчивает об этом недостатке для получения с арендатора возможно большей платы. Или, напр., общество отчуждает поземельную дачу, заведомо не принадлежащую к общественному имуществу, и т. п. Савиньи ответственность юридических лиц в подобных случаях основывал на том, что dolus и culpa суть модифакции, неотделимые от главного обязательства[398]. Ленинг считает это основание недостаточным, ибо орган, в противность своему полномочию и вне границ своей компетенции, напр., фискальный чиновник, директор правления, экзекутор по собственной вине могут модифицировать таким образом содержание предположенного обязательства; из выставленного у Савиньи основания не вытекало бы, что юридическое лицо должно принять на себя последствия такого, принявшего иной вид обязательства, разве только юридическое лицо добавочным образом вступило бы в это обязательство в том именно виде, какой оно приняло благодаря представителю.

По мнению Ленинга, третий контрагент в состоянии проверить, уполномочен ли представитель и как далеко простираются его полномочия, но он не может проверить, не виновен ли тот в умышленной недобросовестности (dolus) в пределах своего полномочия, и не может помешать его небрежности (culpa); поэтому-то и должно ответствовать за dolus и culpa юридическое лицо, для которого заключается такой договор и имущественное положение которого было руководящим для третьего контрагента мотивом вообще при заключении этого договора[399].

Гирке согласно с средневековыми воззрениями защищает деликтоспособность юридических лиц, рассуждая таким образом, что раз объективное право предоставляет юридическому лицу известную сферу деятельности, определяет для него жизненную цель и открывает для него возможность достижения этой цели, - тем самым оно открывает для юридического лица возможность преследования цели и нечистыми средствами. Наложение обязанностей - на юридическое ли лицо или на индивида - немыслимо без возможности нарушения их, точно так же, как предоставление прав всегда соединено с возможностью злоупотребления. Таким образом, говорит Гирке, с возникновением корпоративной жизненной сферы, возникает вместе и область деликтов, которые может совершать корпорация, не переступая тех границ, за которыми бы она не считалась уже действующей в глазах объективного права[400].

Действие вообще рассматривается как корпоративное тогда, когда: 1) оно исходит от надлежащего органа, 2) когда орган держался в сфере своей компетенции, 3) когда соблюдена законная форма. А следовательно и для деликта, влекущего за собою ответственность, требуются надлежащий орган, надлежащая компетенция и надлежащая форма: то, что орган совершает в противность праву вне своей компетенции, то совершает не орган, а индивид. Но и в каждом корпоративном деликте скрывается индивидуальная вина участвующих индивидов, ответственных за нее не только перед корпорацией, но и во вне, - эта внешняя ответственность может или идти рядом с ответственностью корпорации или предшествовать ей, или следовать за нею, так что корпорация, а равно и ее орган могут отвечать или наравне и совместно, или в первую голову, или во вторую голову. Всякий корпоративный деликт порождает для корпорации прежде всего такую же частноправовую обязанность возмещения, какая вытекает для индивида из соответственного образа действий, и это нужно сказать о всех случаях как договорной, так и внедоговорной вины, а равным образом о тех случаях, когда вред причинен действиями или упущениями, относящимися не к индивидуально-правовой, а к социально-правовой сфере союзного лица. Последнее нужно понимать в том смысле, что если орган публичной корпорации или самого государства неправомерно причиняет вред недолжным осуществлением или неосуществлением публичных прав власти, то тем самым обосновывается частноправовое притязание на возмещение вреда против корпорации или против государства (напр., в случае неправомерного применения принудительной силы против личности и против имущества, ошибок в поземельных книгах и в актах добровольной юрисдикции вообще, погрешностей при осуществлении высшего опекунского надзора). От ответственности корпорации за собственную вину (так как в органах действует сама корпорация) Гирке различает принципиально: 1) ответственность или обязанность возмещения за чужую вину (в тех же случаях, когда таковой обязанности подлежат индивидуальные лица, напр., за вред, причиненный людьми, ведущими дела, находящимися в услужении, и т. п.), 2) ответственность по возмещению вреда вне и помимо всякой вины (каково, напр., вознаграждение невинно осужденных)[401].

Естественно, что Гирке должен был сделать разные оговорки насчет того, что и теория еще далека от сомнений и колебаний в вопросе об ответственности юридических лиц[402], и законодательство не выработало еще себе общей определенной точки зрения. Впрочем, законодательство все-таки действовало в данной области смелее и решительнее, чем теоретики, устанавливая, напр., ответственность железнодорожных и пароходных обществ в более широких размерах, чем какие указывались теорией[403].

Еще несколько слов о лежачем наследстве. Для германского права и для германской юриспруденции римское право имело значение действующего права, образуя собою главную составную часть общего германского права. Но мы видели, что многие юристы отвергают юридическую личность лежачего наследства даже по римскому праву[404]. Некоторые, допуская юридическую личность лежачего наследства по римскому праву, говорят, что в ней нет никакой надобности по германскому праву[405]. Тем менее в ней надобности по русскому праву, которому никогда не была известна фикция личности лежачего наследства или фикция продолжения наследством личности наследодателя, а между тем наследство всегда охранялось законом в интересах наследника. Не было у нас и тех поводов, которые побудили римских юристов к олицетворению наследства, не было ни узукапии pro herede, ни различия в testamenti factio, благодаря которому возникал бы практически вопрос о том, чьею правоспособностью определяется правоспособность раба, получающего наследство hereditate jacente, не было известно и самое оставление наследства наследственным рабам, равно как не были известны стипуляции наследственных рабов в пользу наследства или будущего наследника. В настоящее время, когда и рабов никаких в наследственной массе не может быть и когда закон прямо говорит, что наследство принадлежит наследнику с момента смерти наследодателя[406], нет решительно никакой нужды, ни практической, ни теоретической, в искусственной конструкции промежуточного состояния наследства между его открытием и вступлением в него наследника[407]. Разве объективное право не достаточно суверенно, справедливо говорит Виндшейд, чтобы совокупность связанных между собой прав и обязанностей поддержать в этом их единстве при отсутствии господствующего над ними субъекта[408], когда притом известно, что субъект этот в действительности существует? Объективное право поддерживает целость и единство имущества безвестно отсутствующего лица даже в течение более продолжительного времени, чем сколько продолжается состояние лежачего наследства, несмотря на то, что безвестно отсутствующий, может быть, не находится уже и в живых, а между тем никто никогда не находил нужным прибегать здесь к фикции юридической личности, как и римское право не считало нужным делать это по отношению к имуществу военнопленного.

После всего сказанного о существе юридических лиц естественно спросить себя: если между корпорациями и институтами существуют различные точки соприкосновения и если даже те и другие могут быть подводимы под общее понятие общественных организаций, то не на правильной ли точке зрения стояло римское право, подводившее все вообще юридические лица под корпоративную схему, особенно если вычеркнуть из ряда юридических лиц лежачее наследство, которое вносило явный диссонанс в римское построение и в олицетворении которого в настоящее время нет никакой надобности? И если так, то в чем же состоит прогресс новейшей юриспруденции сравнительно с римской в определении понятия юридических лиц? Правильной точку зрения римского права нельзя назвать потому, что понятие общественной организации шире понятия корпорации. Во-первых, с корпорацией связывается идея организованного союза людей, общественная же организация возможна и при единоличном носителе. Во-вторых, даже и коллегиально организованные институты, проявляющие свою юридическую жизнь в корпоративных формах, должны быть отличаемы от корпораций в собственном смысле по различию самой организации. Это различие состоит в том, что корпоративная организация обнимает не только администраторов, но и всех или многих членов, которые различными способами выражают свое участие в корпоративной жизни: то в праве избрания на должности, то в контроле за деятельностью администраторов, то в общем голосовании и решении важных корпоративных вопросов, между тем как институтную организацию составляют единственно администраторы, деятельность которых может быть контролируема лишь правительственными инстанциями. В-третьих, существует различие и между целями корпораций и институтов. С корпоративными целями обыкновенно идут рука об руку интересы отдельных членов корпорации, в том числе и администраторов (так напр., не говоря о таких обществах, как акционерные, даже в городских корпорациях городское благоустройство имеет интерес для каждого члена городского общества, не исключая и администраторов), между тем как институтные цели суть цели альтруистического характера, которым администраторы могут посвящать все свои силы, не преследуя при этом эгоистических интересов. Впрочем было уже упомянуто, что возможны переходные формы, совершенно неизвестные римскому праву: есть такие общества, которые по характеру их целей должны бы быть отнесены к институтам (таковы, напр., все общества для пособия разного рода нуждающимся), но в организацию которых в выше разъясненном смысле входят не одни только администраторы, а и все члены.

Прогресс новейшей юриспруденции во всяком случае состоит в том, что она поставила ряд вопросов, которыми римские юристы совсем не задавались, и выдвинула разные моменты в понятии юридических лиц, пытаясь подойти к нему с разных сторон и разными путями и изучением явлений жизни собирая обширный материал для установления и формулирования этого понятия.

Примечания:

[193] Gierke, III, 196.

[194] О. с. 197 - 199.

[195] О. с. 359.

[196] II, 555 и III, 249.

[197] III, 278.

[198] 280 - 281, 348.

[199] 287.

[200] 343.

[201] 427.

[202] 364.

[203] 491.

[204] См.: Unger, Oesterr. Privatr. I, 319; Весker, System, I, 201.

[205] Heise, Grundrisse Systems des gemeinen Civilrechts (1-е изд. 1807 г.).

[206] Средневековая юриспруденция вообще далека была от признания в фиске отличного от государства имущественного субъекта: фиск просто рассматривали как имущественную совокупность или кассу, соответствующим субъектом которой считали главу государства или само государство, и в этом объективном смысле могли приписывать фиск каждому городу, корпорации и церкви (Gierke, III, 359), даже отдельному факультету университета (см.: Суворов, Средневековые университеты, 1898, стр. 153).

[207] System, II, 2. На это Гирке (II, 25 и сл.) основательно возражает, что <первоначальное> и <естественное воззрение> вовсе незнакомо с понятием <лица>, так как самое это понятие является как продукт довольно мудреной абстракции, при которой не обращается внимания на индивидуальные различия юридических субъектов, в пользу однообразного понятия, - что затем по <первоначальному> и <естественному воззрению> индивиды являются носителями прав не как люди, а как члены народа, откуда вытекает бесправие чужеземцев и отказ в правоспособности рабам, а также неравенство правоспособности даже правоспособных людей, - что наконец имущество собирательных единиц имеет одинаковую древность с имуществом индивидов. Но Савиньи, конечно, прав в том, что понятие лица как абстракция от человеческого существа явилось сначала в применении к естественному человеку и позднее уже распространено на другие юридические субъекты. Здесь мы встречаемся с довольно характерной контроверсой: Пухта (Vollesungen, I, 59 - 60) рассуждал, что субект есть нечто естественное, независимое от права, лицо же есть создание права; напротив Цительман (64 и сл.) считает личность реальным качеством, присущим, имманентным существу независимо от права, тогда как юридический субъект есть создание права. Слово <субъект>, правда, еще мудренее, чем слово <лицо>, но понятие, которое мы связываем со словом <субъект>, понятие обладателя прав прилагалось к римскому народу с самого начала существования римского государства, тогда как понятие <лица> стало прилагаться к общественным союзам в болee позднее время. Впрочем, как указано будет ниже, некоторые цивилисты готовы совсем отказаться от термина <лицо> и удовольствоваться термином <субъект>, между тем как другие склонны распространить название юридического лица и на все т. н. естественные лица, т. е. на людей.

[208] Savignу, II, 236 - 241, 282, 363 и сл.

[209] Стр. 129.

[210] Веselеr главным образом в его System des gemein. deutsch. Privatr.; Вluntsсhli в Deutsches Privatrecht.

[211] В римском праве фиску, городским общинам и потом церквам были предоставлены privilegia minorum (об этом ниже), что однако вовсе не было достоянием всех юридических лиц и вытекало не из тех соображений, о которых говорит Блунчли, а из идеи привилегии. Но он прав в том отношении, что Савиньи действительно приравнивал юридические лица к малолетним и безумным, которые, имея обширную правоспособность, в то же время совершенно недееспособны. System, II, 282, 283.

[212] Вluntschli, 80.

[213] Вeseler, Volksrecht, 164.

[214] Стр. 67. Понятие о германской Genossenschaft, в отличие от римской universitas, получило позднее более определенную постановку у Гирке, о чем см. ниже.

[215] Вluntschli, 86.

[216] 80.

[217] Это, однако, не мешало им помещать в ряд юридических лиц и институты. Вesеlеr, System d. gem. deutsch. Privatr. 234, 257 и сл.; Вluntschli, Privatrecht, 67, 105 и сл.

[218] Сначала в его , 1858, а потом в статье . Унгер, который, вообще говоря, принадлежит к сторонникам тeopии олицетворения, хотя и допускает от нее отступления, напр., по вопросу о том, что именно олицетворяется в юридических лицах, говорит, что олицетворяется не цель, а всегда субстрат, т. е. в корпорациях совокупность физических лиц, а в институтах - имущество (Krit. Uebersch. VI, 158), высказался против воззрения Демелиуса на существо и значение фикций, впоследствии, однако, присоединился к этому воззрению (Oеsterr. Privatr. IV, 35 - 36 Anm. 10). Позднее, как мы увидим, вопросом о значении фикции занимались Бирлинг и Книп.

[219] Впоследствии Виндшейду было указано Бирлингом (Zur Kritik d. jur. Grundbegr, II, 50 и сл.), Топом (Rechtsnorm und subjectives Recht, Weimar, 1878, 221 и сл.) и другими, что Wollendürfen не означает господства воли над другой волею и не исчерпывает всего содержания субъективного права, а означает лишь дозволенность или невозбранность хотения в том смысле, что со стороны объективного права нет каких-либо запрещений, запретительных норм, которыми бы возбранялось осуществление хотения. Следовательно существенные моменты в понятии субъективного права, именно <Кönnen>, т. е. возможность производить юридическими сделками известный юридический эффект, и , т. е. притязание на соответственную обязанность других лиц, не обнимаются выражением . В , 160 - 162 стр., Бирлинг высказался еще решительнее: ":только есть истинное субъективное право, ибо оно есть насквозь положительное право; простое есть лишь с внешней стороны положительное выражение для обозначения факта, по существу своему отрицательного, именно, что известному образу действий в данном случае не противостоит никакая положительная юридическая норма, а юридическое <Кönnen> если и имеет положительный характер, то всегда лишь настолько, насколько в нем заключены <юридические притязания> и (соответственные) <юридические обязанности>, следовательно к Anspruch только и сводится понятие субъективного права в строгом смысле слова.

[220] 3-е изд. пандект, стр. 206 - 207.

[221] Бирлинг (Zur Kritik, II, 92 и сл.) поэтому справедливо заметил, что в допущении целевого имущества не менее фикции, чем и в допущении юридических лиц. Вопрос не в том, могут ли быть мыслимы права без субъекта, а в том, могут ли быть когда-либо права без субъекта действительными правами, ведь и субъективнейшее может быть мыслимо без субъекта. Но из возможности абстрагировать от субъекта какое-либо качество, отношение, деятельность и т. д. отнюдь ничего не следует в пользу самостоятельного существования последних. Напротив, нельзя сомневаться, что качества, отношения, деятельности всегда существуют в действительности как качества, которыми действительно обладают какие-нибудь субъекты, как отношения, в которых действительно состоят какие-либо субъекты, как деятельности, которые действительно исполняются какими-либо субъектами и т. д. Таким образом, и цель, если мыслится как самостоятельная и сама по себе существующая, то тут опять фикция. Цели всегда существуют только в субъектах, в существах, которые могут ставить для себя цели, цели сами никогда не действуют, но в действительности всегда ставятся и преследуются живыми субъектами. Собственный взгляд Бирлинга на юридические лица будет изложен ниже; что же касается вышеприведенного его рассуждения, то к нему следует добавить, что если из возможности абстрагировать качество, отношение и т. д. ничего не следует в пользу самостоятельного существования последних, то и, наоборот, возможностью отвлечения какой-либо стороны от предмета не доказывается, чтобы предмет самый, от которого сделана абстракция, тем самым утратил реальность. Операции мышления не могут изменить действительной природы вещей.

[222] Чтен. по гражд. пр. I, 257.

[223] 1-е изд., стр. 997.

[224] В разборе сочинения Демелиуса, Die rechtsfiction (Krit. Vierteljahrschr. I).

[225] Lehrb. d. Pand. S. 134 - 135.

[226] System, I, 198, впрочем, с оговоркой, что выражение <юридическое лицо> безвредно лишь в том случае, если будет твердо установлено связанное с ним понятие и если при этом будут остерегаться из фикции несуществующего лица делать более широкие выводы, чем нужно.

[227] Jahrb. dеs gemein. deutschen Rechts, В. 1. 1887.

[228] Подобные же мысли, хотя и без подробного обоснования, были высказаны Фиттингом в его критической статье, помещенной в I томе Krit. Vierteljahrschr. Но Фиттинг становится на экономическую точку зрения и даже все ошибки в учении о юридическом лице приписывает неведению или игнорированию хозяйственных отношений. В гражданском обществе, говорит он, существуют не только потребности и цели определенных отдельных лиц, но и цели безличного характера, идущие дальше определенных отдельных лиц и часто общие целому ряду поколений. Для достижения таких целей, как бы ни были они идеальны, требуются материальные блага, попечение же о заготовке и расходовании материальных благ для осуществления известных целей мы называем хозяйством, поэтому и для достижения указанных безличных целей требуется хозяйство же. Но так как эти цели не суть цели определенных известных лиц, а напротив, самостоятельно противопоставляют себя им, то и в качестве субъектов такого хозяйства не могут быть рассматриваемы определенные отдельные лица, а напротив, таковое хозяйство занимает самостоятельное место наряду с хозяйствами отдельных лиц. Следовательно и имущество как совокупность материальных средств есть нечто самостоятельное же, вполне отделенное от имущества индивидов, так как иначе такие безличные цели не могли бы быть достигнуты. Таким образом, получается ряд самостоятельных хозяйств без определенного индивидуального субъекта, т. е. ряд юридических лиц, ибо самостоятельное хозяйство, самостоятельное имущество, самостоятельное лицо суть коррелативные понятия, и название <юридическое лицо> есть лишь иное выражение того, что государство признает известные безличные цели дозволенными и управомоченными, а потому признает и соответствующее хозяйство как самостоятельное наряду с хозяйствами физических индивидов.

[229] Однако на стр. 133-й Беккер и самые эти аппараты называет юридическими лицами.

[230] Стр. 44.

[231] Rechtssubject und Personenrolle.

[232] Выше было упомянуто (прим. 6 на стр. 70 - 71), что Унгер, которому последовали и другие цивилисты, различие между корпорациями и институтами выводил именно из различия субстрата, полагая, что в корпорации подкладкою для олицетворения служит союз лиц физических, а в институтах такую подкладку составляет имущество. Раньше еще, чем Белау, Демелиус также утверждал против Унгера, что если что и олицетворяется в так называемых юридических лицах, то всегда имущество, все равно, корпорации это или институты, или hereditas jacens (Ueber. fing. Persönl. 119 - 120).

[233] I, 379 Anm. 2. Из русских ученых профессор Соколовский (Догов. тов., 186, прим. 2) находит, что из современных исследователей природы юридического лица Бринц стоит ближе всех к учению источников, так как основание персонификации видит в особом имуществе, предназначенном для достижения известных, строго определенных целей - Zweckvermögen. По мнению г. Соколовского, несомненно, что исходною точкой воззрений классиков на юридическое лицо всегда служило связанное с последним имущество, которое они персонифицировали, не прибегая ни к какой фикции. Вышеразъясненный исторический момент, с которого римская научно-юридическая мысль начала оперировать над юридическим олицетворением, мало говорит в пользу мнения профессора Соколовского, а что касается классических юристов в особенности, то спрашивалось бы, почему они так-таки и не пришли к олицетворению тех капиталов или имуществ, которые жертвовались или назначались именно на известную цель, так что далее дарения общине sub modo и далее питательных учреждений, существо которых было выяснено выше, классическая мысль никогда и не заходила?

[234] Krit. Vierteljahrschr. I. По поводу ссылки Белау на римское выражение , можно привести разные примеры из источников, где с выражением вовсе не соединяется мысль о <пустом месте>. Напр., говорится: (fr. 35 pr. D. XXXV, I), (fr. 2 D. XXXVII, 1), (fr. 2 § 18 D. XVIII, 4). Или, напр., говорится: (I. 1 C. I, 50), а также об императорских делегатах говорилось, что они действуют vice sacra, или о самом императоре, что он есть заместитель Юпитера (vice Jovis). Плиний именно говорил Траяну: . Это не значит, как справедливо говорит Брунс (412), что Траян есть бог или фингируется как бог, а что Траян заступает место бога. Ср. выражение: о корреальных кредиторах в fr. 9 pr. D. II, 14.

[235] I, 202 - 203.

[236] Cр. также: Рuсhta, Pand. Leipz. 1866, стр. 41.

[237] Genossenschaftstheorie, 5 - 6.

[238] Heidelberd. Zeitschr. V, 360.

[239] Gesammtrechtsverh. стр. 8 и сл.

[240] Если , то ведь чувство благодарности, говорит Барон, мыслимо только в отношении к естественному лицу. Стр. 20.

[241] Hospitium и clientela не ограничивались индивидами, в них принимали участие и общины, а ведь это такие институты, говорит Барон, которые предполагают <человечески чувствующую грудь>. Стр. 22.

[242] 1-е изд. вышло в 1872 г.

[243] Pand. изд. 1882 г., стр. 53 - 54.

[244] Лассон предпочитает этот термин для обозначения юридических лиц. Виндшейд, напротив, предпочитает термин <фингированные лица> (Pand. 1, 136). Но общее словоупотребление в пользу термина <юридическое лицо>.

[245] Princ. u. Zuk. des Völkerr.

[246] Эти мысли были развиты Иерингом в его Geist des röm. Rechts, III, Аbth. 1.

[247] Эти положения были развиты в статье Иеринга etc.

[248] В I томе, стр. 303 и сл., 453 и сл.

[249] Bierling, Principien 1. I, 49 и сл.; Gierke, D. Privatr. 114. Ср. еще: Bernatzik, стр. 262.

[250] Bierling, II, стр. 64.

[251] Giеrkе, privatr. 114.

[252] Thon, 218 и сл. Ср.: Виндшейд, Pandekt. 1, примеч. 2 на стр. 98 - 100.

[253] Bierling, 80 и сл.; Zitelmann, 50.

[254] Bemerkung. zur Lehre von d. jur. Pers.

[255] Любопытно, что ученые до сих пор не сговорились насчет того, как понимать государство в области частного права: как корпорацию или как институт. Первого мнения держатся, напр., Пфейфер (стр. 3 - 6), Унгер (I, 327), Цительман (96 и сл.); последнего - Арндтс (§ 47), Барон (§ 30), Дернбург (I, § 62). Штоббе, по-видимому, не причисляет государство ни к корпорациям, ни к институтам (I § 382), а Виндшейд делает из фиска особое юридическое лицо, в котором олицетворяется самое имущество и ставит на одну линию с капиталами и с лежачим наследством (I, стр. 159).

[256] Begr. und Wesen d. jur. Pers. Позднее, в 1885 г., примкнул к нему Мейрер (Der. Begriff und d. Eigenthümer der heilig. Sachen), применивший мысли Цительмана к церковному имуществу.

[257] Der Begr. der jurist. Person.

[258] Стр. 8.

[259] Стр. 104.

[260] Стр. 112 и сл.

[261] Стр. 125.

[262] Стр. 105.

[263] Стр. 80 - 90.

[264] Ein Beitrag etc.

[265] Стр. 30.

[266] Попытку изложить содержание этого обширного сочинения сделал Л. Герваген в <Юридическом Вестнике> за 1891 г., июль - август.

[267] Privatr. I, 467, 472, 515 - 516. Genossenschaftsth. 145 и сл.

[268] Например, корпорация имеет известный законный ранг, местожительство, печать и герб, купеческую и ремесленную фирму, права авторские, наконец честь, которой, как говорит Гирке, напрасно старались лишить ее юристы и которая не только издревле играла всемирно-историческую роль, но и доныне действует в качестве живого политического, социального и этического понятия.

[269] Privatr., 265 и сл., 469 и сл.

[270] стр. 472.

[271] Genossenschaftstheor, 603 и сл.

[272] Privatr., 473.

[273] Genossenschaftsth., 615.

[274] Ibid., 618 - 621.

[275] Genossenschaftsth., 623 - 627.

[276] Privatr., 473.

[277] Genossenschaftsth., 643 - 644.

[278] Стр. 475.

[279] Штоббе (I, 404 и ср.: Неuslеr, Institutionen des deutsch. Privatr. Leipz., 1885, I, 281), допуская, что, в отличие от корпораций публичного права, преследующих общие цели, существует много таких корпораций, при образовании которых члены имеют в виду достижение имущественных выгод путем общения и пользование общим имуществом, не находит никакого основания объявлять такие корпорации за особую юридическую формацию и отделять эту последнюю под названием Genossenschaft от собственно юридических лиц. Означенные корпорации, говорит Штоббе, суть равным образом universitates, хотя в силу их особой цели существо их может быть нормируемо с уклонением от римских принципов, которые в сущности развиты были для корпорации публичного права. Гирке, добавим от себя, сам же навязал римлянам фикцию юридического лица как искусственного продукта отвлеченной мысли и, исходя из этого предзанятого взгляда, не видит никаких точек соприкосновения римской universitas с живыми реальностями германского права. Между тем, по справедливому замечанию Н. Л. Дювернуа (Чтения, 420), если мы не можем раскрыть для каждого данного случая в римском праве материальной основы, повода, цели образования юридического лица, то это объясняется скудостью источников и отдаленностью явления от нас: не может быть никакого сомнения в том, что в каждом данном случае лица, образовывавшие корпорации, хорошо знали, из каких ресурсов и для каких целей они выделяли как особую правоспособность корпорации и какие в материальном смысле результаты извлекал каждый из сочленов из этой операции; из того, что эта сторона нам не видна, нельзя заключать, что ее не существовало на деле. Действительно, что мы знаем, напр., о декуриях, которые в источниках ставятся рядом с муниципиями? Можем ли мы сказать затем, что <обособленные индивидуальные сферы> отсутствовали в римских sо-cietates publicanorum, имевших ? Да и по отношению к самой римской civitas не высказывались ли римскими писателями соображения, близкие к тем, которые Гирке считает специфическими порождениями германского духа? См., напр., Цицерона, De republica, II, 26, по изд. Клотца в Biblioth. Teubneriana, Р. II, vol. II: <ас primum agros, quos bello Romulus ceperat, divisit viritim civibus docuitque sine depopulatione atque praeda posse eos colendis agris abundare commodis omnibus amoremque eis otii et pacis injecit, in quibus facillime justitia et fides convalescit et quorum patrocinio maxime cultus agrorum perceptioque frugum defenditur>. He проще ли будет представлять дело так, что новые народы (и не один только германский) не вдруг достигли той силы абстракции, которую обнаружили римские юристы? У нас, напр., еще и теперь трудно привить народу мысль, что хлебные запасы в общественных магазинах принадлежат обществу на случай нужды и что нельзя делить эти запасы, когда вздумается, сообразно с тем количеством, которое раньше каждым в отдельности было засыпано в закромы.

[280] Под общениями zur gesammten Hand Гирке понимает союзы, первоначально развившиеся в области германского семейственного права (между братьями, между мужем и женой, между родителями и детьми), перешедшие затем в ленное право и охватившие широкие области гражданского оборота. Privatr. § 80.

[281] Privatr., 479 - 482.

[282] Стр. 26 - 27.

[283] Ниже мы будем иметь случай познакомиться с разными попытками проведения границ между публичными и частными корпорациями.

[284] Стр. 512 и сл.

[285] Стр. 534 и сл.

[286] Стр. 474.

[287] Стр. 642.

[288] Между немецкими юристами до сих пор не последовало соглашения насчет смысла обоих терминов. Дернбург (I, § 62, прим. 1) различает их таким образом, что в Stiftung личность связывается с имуществом, возникает только с предоставлением имущества в пользу какой-нибудь цели и прекращается с уничтожением имущества, а Anstalt, напр., гимназия, имеет юридическую личность, даже если бы она и не имела никакого имущества. При этом в издании 1888 г. Дернбург добавлял: . В новом (пятом) издании 1896 г. этой добавки уже нет, откуда можно бы было заключать, что терминология наконец твердо установилась. Но, напр., Виндшейд (I, 159 - 160) ставил в один ряд с Stiftungen не только лежачее наследство, но и фиск; Регельсбергер (I, 294), бросив мимоходом замечание, что трудно, напр., причислять епископию, сберегательную кассу, имперский банк к Stiftungen, а с другой стороны, фамильный фонд или стипендиальный капитал к Anstalten, и что выражение шире выражения , так как обнимает и всякие пожертвованные капиталы без самостоятельной личности, заключает: ":eine genauere Untersuchung über die unterscheidenden Merkmale zwischen Anstalten und Stiftungen kann man sich ersparen, da beide unter denselben Rechtsvor-schriften stehn". Иное говорит Гирке, как видно из текста.

[289] Privatr. § 77, стр. 635 - 639.

[290] § 78 стр. 645.

[291] Genossenschaftsth. 24 - 26. Впрочем, в Privatr., 651 - 652, Гирке, по-видимому, точнее говорит, что учредительный акт (Stiftungsakt) есть в одно и то же время и социальный творческий акт, нaправляющийся на порождение союзного лица, и юридическая сделка (индивидуального права), состоящая в предоставлении создаваемому институту имущества, выделяемого из имущества учредителя.

[292] Zeitschr. f. рr. u. öff. R. der Gegenwart, XV.

[293] Стр. 389 - 394.

[294] Стр. 395.

[295] Стр. 398 и сл.

[296] Стр. 400 - 402.

[297] Стр. 408.

[298] Стр. 412.

[299] Стр. 414.

[300] Стр. 420.

[301] Стр. 422.

[302] Стр. 424 - 426.

[303] Стр. 428.

[304] Ueber d. Recht der Stift. 236.

[305] Zur Lehre von d. Stift. 20 - 21.

[306] Rechtl. Natur der offen. Handelsgesellsch., 4 - 6.

[307] Zur Lehre v. d. jur. Pers.

[308] Стр. 13.

[309] Стр. 22.

[310] Стр. 28 - 30.

[311] Стр. 33 - 34.

[312] Methodisches etc., стр. 12.

[313] Стр. 38 - 39. Прилично ли и желательно ли это - другой вопрос, говорит Рюмелин.

[314] Стр. 42.

[315] Стр. 253 - 261, 372 - 373, 485, 502 - 513.

[316] Krit. Stud. über d. Begr. d. jur. Pers.

[317] Fr. 25 D. L, l.

[318] Стр. 176.

[319] Стр. 188 - 190.

[320] Стр. 193.

[321] Стр. 204 и сл.

[322] Стр. 220 и сл.

[323] Стр. 232 и 260.

[324] Стр. 233.

[325] Стр. 237 и сл.

[326] Стр. 250 - 260.

[327] Стр. 263 - 265.

[328] Стр. 270.

[329] Стр. 277 и сл.

[330] Стр. 280.

[331] Стр. 287.

[332] Стр. 301.

[333] Стр. 303.

[334] Сюда, напр., Бернатцик относит раздел верховных прав между нынешними сюзеренными и вассальными государствами.

[335] Стр. 315 - 317.

[336] I § 39. Выше было замечено (стр. 55, прим. 2), что Зродловский отвергает юридическую личность институтов.

[337] I, 378 - 379.

[338] l § 9. Ниже он говорит о и еще ниже: Ср. еще у Эка в Vorträge: .

[339] Стр. 289 и сл.

[340] Principienl. 237. Ср. выше стр. 73, прим. 2.

[341] Стр. 145, 201.

[342] Стр. 214 - 216.

[343] Стр. 220 - 222, 230.

[344] Стр. 224.

[345] Стр. 223, 230.

[346] Стр. 234.

[347] Стр. 262.

[348] Стр. 263.

[349] См. выше, стр. 48, прим. 1.

[350] Стр. 283.

[351] Стр. 265 и сл.

[352] Стр. 277.

[353] Стр. 278 - 279, 289 - 290.

[354] Стр. 261 - 262.

[355] Стр. 294 - 296.

[356] (стр. 299).

[357] Staatsr. I, 171.

[358] Розенберг (Rosenberg, Ueber dem begrifflichen Unterschied zwischen Staat и Kommunalverband в Arch. f. öffentl. R. B. XIV, 1899, Heft. 3) более остроумно, чем верно, возражает против того положения, что государство имеет своей целью споспешествование всем разумным интересам своих членов. Государство, без сомнения, говорит он, не имеет своей задачей заботиться о том, чтобы члены его умывались, купались, причесывались, одевались, насыщались, рано вставали и в свое время ложились, посещали церкви, театры, концерты, принимали участие в общественных развлечениях, чтобы взрослые вступали в брак, больные отправлялись в курорты и проч. Отсюда делается вывод, что цель государства не всестороння и не всеобъемлюща, что оно должно иметь попечение не о всех интересах, а только об общих интересах своих членов. Верно тут только то, что государство не имеет своим призванием каждого причесывать, купать, кормить, одевать и проч. Но не менее верно и то, что государство имеет своим призванием путем общих мероприятий смягчать и облагораживать нравы настолько, чтобы каждый мог жить по-человечески, в случае болезни найти врачебную помощь и т. д.

[359] Löning (Die Haftung des Staates u. s. w. 105) находит несостоятельным различие между органом и представителем. Против Штоббе, который утверждал, что чиновник, осуществляющий публичные государственные правомочия, есть орган государства, а фискальный чиновник по ведению государственного хозяйства есть представитель государства, Ленинг говорит, что чиновник, заступающий казну, состоит в совершенно таком же отношении к государству, как и чиновник, имеющий осуществлять государственные права верховенства, что оба они одинаково исполняют вверенные им функции и оба одинаково суть представители государства. Несомненно, что тот и другой чиновники исполняют вверенные им функции; но отсюда следует, что оба они действуют в силу данного им полномочия, т. е. как делегаты в смысле публичного права, а не на основании доверенности, т. е. не как мандатары гражданского права, и следовательно оба они суть одинаково органы государства.

[360] Проведение принципиальных границ между т. н. корпорациями публичного права или публичными корпорациями и частными корпорациями признается в германской юридической литературе весьма трудным. Разные попытки выразить в определенной юридической формуле сущность публичных корпораций, в отличие от частных, разобраны Калем (Kahl, Lehrsystem des Kirchenrechts und der Kirchenpolitik I. 329 ff). Сущность публичных корпораций поставлялась или в том, что они имеют своею задачей удовлетворение не частных, а публичных интересов и потребностей (Целлер), или в том, что публичная корпорация ставится законом как этически равноценная государству (Зом), или в том, что внутри предоставленной государством области публичная корпорация осуществляет неконтролируемую государством начальственную власть (Гиншиус), или в принудительной принадлежности индивида к публичной корпорации (Цорн), или в обязанности публичной корпорации перед государством достигать своей цели в интересе государства, причем особый надзор государства за такими корпорациями и особые привилегии, которыми государство может их наделить, являются только выводами из этой обязанности. Последний признак, по-видимому, наиболее метко указанный, заявлен Розиным (Rosin, Das Recht der öffentlichen Genossenschaft, Freiburg, 1886, стр. 16 и сл.); но сам же он и убоялся этого критерия, возвращающего будто бы нас к полицейскому государству, а в применении к общеполезным институтам высказал довольно странное суждение. По мнению Розина, как для учредителя, так и для основанного им заведения не существует обязанности перед государством выполнять свою задачу: государство контролирует действия администраторов заведения не непосредственно для охранения собственных прав, а в интересе чужой воли, как это делает при опеке. Верного в этом рассуждении лишь то, что учредитель не обязан перед государством основывать на свои средства богадельню, больницу, народную чи-тальню и т. д.; но раз учреждение основано, администраторы обязаны перед государством и обществом выполнять задачу этого учреждения, и государство, контролируя действия администраторов, действует не в интересах воли умершего учредителя, а в интересах общества и вместе в своих собственных, так как уже при самом вступлении института в жизнь, давая ему санкцию, признало его общеполезность. Даже об акционерных обществах нельзя сказать, чтобы единственной целью их была выгода акционеров, как утверждает Розин. Возможно, что сами акционеры, кроме этой цели, никакой другой не имеют в виду, но невозможно сказать о государстве, чтобы оно, давая концессию, имело в виду только выгоды концессионеров и акционеров, хотя у нас, напр., самое слово: <концессия>, которое вообще означает специальный акт дарования государством юридической личности какому бы то ни было союзному лицу, получило специфическое значение источника неисчерпаемых выгод для учредителей акционерных обществ. Необходимым предположением всякой концессии служит общеполезность предприятия, и если это предположение в действительности забывалось нередко, как это бывало в эпохи акционерной горячки в западной Европе, то отсюда следует только, что государство не вдруг выработало себе правильную точку зрения на акционерные общества. Поэтому совершенно правильно, хотя и довольно неожиданно, Розин замечает, что обязанность акционерного общества построить и эксплуатировать железную дорогу согласно концессии есть лишь обратная сторона дарованного ему государством исключительного права. Что касается Гирке в особенности, то он, делая оговорки насчет неустановленности терминологии и находя невозможным указать какой-либо отдельный признак, по которому бы можно было наверняка распознавать публичную корпорацию, поставляет существо публичных корпораций (к которым, однако, он не относит общины городские и сельские) в том, что их социальное право возводится в составную часть публичного юридического порядка, внутренняя жизнь их подлежит действию таких же норм, какими регулируется собственная жизнь государства, корпоративная власть получает атрибуты государственной власти, носители ее занимают начальственное положение, внутренние споры разрешаются не путем гражданского процесса, а административной юстицией, - с другой же стороны, государство осуществляет над такими корпорациями власть, выходящую за пределы общей Corporationshoheit в отношении учреждения, изменения, прекращения и защиты, а равно в отношении к надзору за выполнением корпорацией ее жизненных задач (Deutsch. Privatr. § 75, стр. 619 и сл.). Напротив, существо частных корпораций Гирке поставляет в том, что их социальное право есть составная часть частноправового порядка: между тем как во внутренней жизни такой корпорации члены ее подчинены союзному целому, перед судом государства это союзное целое и отдельный член его являются носителями равноценных интересов; корпоративная власть ее - простая частная власть; учреждения в должности корпорации суть частные учреждения и должности; внутренние юридические споры, подобно гражданским спорным делам, разрешаются путем гражданского процесса. Но зато, с другой стороны, и влияние, на которое претендует здесь государство в отношении внутренней союзной жизни, гораздо менее, - одним словом, не только индивидуальное право, но и социальное право таких союзов принадлежит к частному праву (ibid. § 76, стр. 624). В новейшей литературе даже и вопрос о проведении границ между государством и коммунальным союзом осложнился вследствие различных теоретических взглядов на отдельные германские государства, вошедшие в состав единой германской империи (см.: Rоsenberg в Arch, f. öffentl. R. B. XIV, H. 3).

[361] Genossenschaftsth. Стр. 163 - 165.

[362] Rоsin, 30 и сл.

[363] Розин опять возбуждает недоумение, рассуждая следующим образом (стр. 33): <если современное правовое государство отказывается от монополизирования всякой общей цели и всякой общей власти в государстве, если оно признает, что между ним и индивидом могут существовать общения, которые свое жизненное содержание не от него производят, то оно должно прийти и к тому выводу, чтобы признать независимое от него, хотя и государственным правом нормируемое, провождение жизни>. Все это можно бы было относить только к одной церкви, цель которой не может быть поглощена целями государства, и которая свое жизненное содержание не от государства производит. Что же касается всех остальных союзов, то цели их обнимаются всеобъемлющей целью государства, и правовое государство вовсе не отказывается от монополизирования всякой общей цели и тем более всякой общей власти в государстве, отнюдь не признает независимого от него существования союзов, а только пришло к убеждению, что органы правительства не в состоянии без самодеятельности общественных органов достигать всех тех задач общественного благополучия, которые обнимаются всеобъемлющей государственной целью. В этом и состоит отличие правового государства от полицейского, а не в <отказе от монополизирования всякой общей цели и всякой общей власти в государстве> и не в признании <независимого> от государства существования союзов.

[364] Напр., Пухта, Унгер и другие. Ср. еще об этом ниже, в главе IV.

[365] Kohler, Ueb. d. R. der Stift. 237: <с того момента, как институт создан, он становится независимым от воли, вообще от личности учредителя, который может быть даже и раскаялся уже в своем прежнем акте воли; возможно и то, что в силу государственного акта, Stiftung получает другое назначение и другую организацию, далекие от воли учредителя; Stiftung есть последствие раз выраженной воли учредителя, но не воли, постоянно длящейся; действование его не есть действование продолжающего жить учредителя; юридический субъект есть всегда юридический субъект настоящего, действующий в настоящем, а не в прошедшем времени>.

[366] Sсhlossmann, Zur Lehre v. d. Stift., стр. 10 - 11.

[367] См. § 80 улож. и ср. Eck, в Vortrage.

[368] См. о них в моей статье: <Архиерейский дом и епархия как юридические лица> (Журн. юрид. общ. за 1895 г., декабрь, стр. 66 и сл.).

[369] Некоторые цивилисты не признают должности юридическим лицом, напр.: Унгер (Oesterr. Privatr. I, 325), Пухта (Vorlesungen, I, 65), Цительман (стр. 109, 110), Больце (стр. 30). Другие оставляют вопрос о должностях как юридических лицах под сомнением, напр., Беккер (System I, 211 - 212), Барон (стр. 57). Гирке в Deutsch Privatr., § 60, стр. 474 признает дол-жность юридическим лицом, поскольку она есть институтное дело, т. е. подходит под понятие союзной личности.

[370] См.: Виндшейд, I, стр. 157 - 158 и ср.: Штоббе, 1, 385.

[371] Поэтому-то римские юристы и говорили, что легат в пользу импе-ратора, если бы император умер, не получив его, получается его преемником.

[372] Демелиус (Ueber fingirte Persönl., 124), выходя из неправильного положения, что юридическое лицо есть имущество и не имеет никакой воли, употребил удачное выражение: <представители целевого имущества principaliter хотят того, что имеет быть с целевым имуществом>. Правильнее же всего было бы сказать, что органы юридического лица principaliter, а не как представители или мандатары, выражают в своих юридических действиях волю юридического лица.

[373] См. назв. статью: <Архиерейский дом и епархия как юридические лица>, стр. 52 - 53.

[374] § 6. J. l, 2.

[375] См. прим. 1 на стр. 90.

[376] См.: Суворов, Курс церковного права, т. II, стр. 407; Вierling, principienl., 236.

[377] Genossenschaftsr. II, 556. Ср.: Savigny, System, II, 244.

[378] См. об этом в моей книге: <Средневековые университеты>, особенно во введении.

[379] Richter-Dove, Lehrbuch des Kirchenrechts, § 303, стр. 1277 и сл. Некоторые превращения возможны и у нас, как показывает практика св. синода, напр. превращения богаделен в женские общины, а общин в женские монастыри.

[380] Римл. XII, 4 - 6; l Кор. Xll, 4 и сл.

[381] Стр. 266 - 267.

[382] См.: Rosenberg, Ueb. d. begriffl. Unterschied zwisch. Staat und Kommunalverband.

[383] Стр. 86 и сл.

[384] Такую редакцию, как обясняет Ридель (Die Gestaltung der jur. Pers. d. burger. Gesetzb. 7). выбрали, во-первых, для того, чтобы выразить этим мысль, что в отношении существа юридических лиц и конструкционного вопроса о дееспособности уложение не следует какой-либо определенной теории, во-вторых, чтобы все-таки не оставить никакого сомнения в том, что Vorstand принадлежит к законным представителям в смысле процессуальном.

[385] Книп предлагал (стр. 296) выбросить самый термин <правоспособный ферейн>, но, как видно, его не послушались.

[386] Вопрос о юридическом положении ферейна без правоспособности, как хорошо разъяснено самим Эком, может возникнуть по различным поводам. Во-первых, сделки могут быть заключаемы раньше, чем ферейн получит правоспособность. Затем может случиться, что ферейн не позаботится приобрести правоспособность, или ходатайство об этом будет отклонено, или члены ферейна, утратившего правоспособность, будут продолжать действовать, как новый ферейн. По уложению ко всем таким случаям применяются правила о товариществе: кроме того, из юридической сделки, совершаемой во имя такого ферейна с третьим, лично ответствует тот, кто сделку заключал, а если сделка совершалась несколькими лицами, то все они ответствуют как солидарные должники. Спрашивается, в чем же состоит различие неправоспособного ферейна от товарищества и каким образом воз-можно сближение неправоспособного ферейна с правоспособным? Дело в том, что пра-вила уложения о товариществе большей частью имеют диспозитивный характер и допускают возможность установления в товарищеском договоре широких сближений с ферейновым правом, так что этот договор получает вид устава, в силу которого дела товарищества ведет и представляет товарищество как в суде, так и вне суда, Vorstand, вместо единогласия может быть установлен принцип большинства, не допускается распоряжений отдельного члена его паем и претензий на раздел, частичное обновление состава товарищества подводится под договор вновь вступающего члена с прежними товарищами, на случай же отпадения товарища (через отказ, смерть, конкурс над ним) может быть условлено, что последствия отпадения должны состоять только в выделении данного товарища с приростом его доли в товарищеском имуществе к долям остальных, - товарищество между сособственниками вносится даже в поземельную книгу и таким обра-зом становится распознаваемым для третьих. Следовательно во всех указанных пунктах неправоспособный ферейн может фактически сблизиться с правоспособным, хотя между тем и другим всегда останется существенное различие в отношении к ответственности за долги: между тем как за долги правоспособного ферейна ответствует только имущество ферейна, ответственность за долги неправоспособного ферейна, точно так же, как и това-рищества, ложится как на имущество товарищества, так и на каждого товарища лично, а в случае, если несколько членов обязались сообща, все они ответствуют солидарно. Непра-воспособный ферейн пассивно правоспособен быть стороной в процессе и в экзекуции, он может принимать присягу через своего законного представителя; его имущество может быть предметом самостоятельного конкурсного производства, причем кредиторы неправоспособного ферейна имеют преимущество перед кредиторами отдельных членов. Значит, тут опять наблюдается cближение с правоспособным ферейном. Но активная процессуальная правоспособность неправоспособному ферейну не усвояется, так что истцами могут выступать только отдельные члены и проч.

[387] Эту черту различия между Genossenschaften и Anstalten признал и Гирке в своем Deutsch. Privatrecht, I, стр. 640 - 641.

[388] I ч. X т., ст. 485.

[389] Кавелин неправильно рассматривал заповедное имущество как юридическое лицо, понятие которого он прилагал также к фабрикам и заводам ввиду того, что заповедные имущества, фабрики и заводы, несмотря на смену владельцев, остаются неизменными. (Права и обязанности по имуществам и обязательствам. Спб., 1879, стр. 21). Отчего в таком случае не считать и бумагу на предъявителя юридическим лицом? Фабрика, бумага на предъявителя, заповедное имущество всегда останутся имуществом, принадлежащим наличному владельцу, естественному или юридическому лицу, как государство, компания, и никогда не могут сделаться лицом. Любопытно бы было знать, каким образом Кавелин применил бы свой взгляд на юридические лица к горнопромышленнику, имеющему заводы на Урале, в Екатеринославе, в Брянске и проч.: если каждый завод в отдельности есть юридическое лицо, то в каком же отношении находятся все эти юридические лица к своему хозяину - физическому лицу?

[390] Serment, Associations et corporations, стр. 14; Giorgi, La dottrina, I, 35.

[391] Названное сочинение, стр. 43 и сл.

[392] Стр. 52. Да и вообще стремление новейшего французского законодательства и новейшей французской юриспруденции допустить многообразные переходные формы от societas к universitas и подвести их под корпоративную схему, хорошо очерченное Н. Л. Дювернуа (Чтения, § 19), может быть рассматриваемо как молчаливый отказ от фикции.

[393] Напр., Гейзе (см. выше, стр. 67), Боккинг (Pandekten - Grundriss, 1861, I, § 38). Однако большинство выдающихся юристов против олицетворения поземельных участков, как Савиньи (II, 380), Пухта (Vorlesungen, I, 66), Кирульф (130), Унгер (Oesterr. Privatr. I, 325), германисты Безелер (234), Блюнчли (67) и Штоббе (I, 391), а равно романисты Арндтс (§ 41, прим. 5), Виндшейд (I, § 57, прим. 10) и др. Выражения источников римского права, как (fr. 12 D. VIII, I), (fr. 30 (31) § 7 D. III, 5), (fr. 7 pr. D. XXXIX, 4) и т. п., на которых думали обосновать причисление поземельных участков как сервитутно-управомоченных или обязанных, к юридическим лицам, ничего не доказывают, подобно тому, как ничего не доказывают выражения: (fr. I, § 18 D. XLIII, 20), (fr. 13, § 1 D. VIII, 3) и т. п. Каждый наличный собственник praedii dominantis есть субъект сервитутного права, от которого он может отказаться, которое он может утратить вследствие non usus, которое может наконец прекратиться вследствие конфузии, т. е. слияния сервитутного права с собственностью в одном и том же лице.

[394] Стр. 52 - 63.

[395] I, стр. 94.

[396] V, 101.

[397] Основательные замечания по поводу этого странного мнения см. у А. С. Алексеева: <К учению о юридической природе государства и государственной власти>, Москва, 1894.

[398] System, II, 317. Ср.: Pfeifer, стр. 102.

[399] Löning, Haftung des Staates, 61 - 62.

[400] Genossenschaftstheоrie, 756.

[401] Deutsch. Privatr., 524, 528 - 533.

[402] Так, в особенности в отношении к государству господствующее мнение стоит за то, что государство несет обязанность по возмещению вреда только тогда, когда действует как лицо гражданского права, а не тогда, когда осуществляет какие-либо публичные функции. На этой точке зрения стояла до сих пор и практика германского имперского суда. См.: Oertmann, Rechtsgrundsätze des Reichsgerichts in systematischer Ordnung (Arch. f. bürgerl. Recht. B. X, 1895, стр. 191 и сл.). Автор возмущен решением имперского суда, который по делу о столкновении между частным перевозным судном, делавшим рейсы от одного берега реки до другого, и между государственным таможенным пароходом, по вине этого последнего, отклонил притязание на вознаграждение, мотивировав свое решение тем, что вред произошел не при акте управления государственным имуществом, а при исполнении публичной службы по взиманию пошлин. Ср. рассуждения в том же духе у Джорджи, I, 295 и сл.

[403] По отношению к ферейнам, а также и к самому фиску, к публичным корпорациям, заведениям и институтам, следовательно ко всем юридическим лицам, в германском гражданском уложении выражено общее начало ответственности за вред, причиняемый третьему правлениями, членом правления или другим каким-либо правомерно признанным представителем. § 31: . Затем в § 89 говорится: . Выражение § 31 комментаторы (Эк) объясняют в том смысле, что ответственность простирается не только на действия, совершенные в силу представительства, но на всякие причинившие вред третьему факты, каковы, напр., повреждение чиновником снимаемого казной в наем помещения для присутственного места, недостаточный надзор начальства за подчиненными служащими. Но отсюда, конечно, не вытекает, чтобы случаи причинения вреда осуществлением публичных функций, подобные указанному в предыдущем примечании, могли быть подведены под §§ 31 и 89 уложения.

[404] См. выше, примеч. 1 - 6 на стр. 57.

[405] Напр.: Безелер (I, 235); Регельсбергер, 294; Бирлинг, Princip., 237.

[406] Ст. 1254 ч. 1 т. X св. зак.: <право на открывшееся наследство принадлежит наследникам с самой кончины владельца>.

[407] Кавелин (стр. 21 - 22), впрочем, настаивает на необходимости признания лежачего наследства за юридическое лицо <ввиду практических потребностей именно по отношению к срокам исполнения обязательств и давности, особливо погашающей право иска>. Но для этой цели совершенно достаточно постановлений закона, охраняющего интересы наследника и признающего за наследником право на наследство с момента смерти наследодателя, так что для другого субъекта тут нет места.

[408] Die ruhende Erbschaft, стр. 86.