Список книг
|
« Предыдущая | Оглавление | Следующая » Покровский И.А.
Основные проблемы гражданского права
[Н. Н. Полянский] Иосиф Алексеевич Покровский (Личность покойного и его ученые труды)В ночь с 13 на 14 апреля 1920 г. скончался профессор Московского университета и Института народного хозяйства имени Карла Маркса Иосиф Алексеевич Покровский. Было бы слишком недостаточно сказать, что в лице И. А. сошел в могилу крупнейший представитель русской цивилистической науки: компетентность И. А. выходила далеко за пределы его научной специальности - гражданского права. Наряду со специальными вопросами гражданского права И. А. Покровского интересовали самые общие, самые основные проблемы современной юриспруденции, которым он умел давать и всегда увлекательную постановку, и самостоятельное решение.
И. А. Покровский - прежде всего романист. Он уже на студенческой скамье получил золотую медаль и премию Пирогова за работу о договоре найма по римскому праву, был по окончании университета оставлен для приготовления к профессорскому званию по кафедре римского права, проходил научную подготовку к самостоятельной работе на академическом поприще под руководством корифеев науки римского права Перниса и Дернбурга. Римскому праву посвящена вступительная лекция И. А. "Роль римского права в правовой истории человечества и в современной юриспруденции" (Учен. Зап. Юрьевского Унив. 1894 г.)[359], обе его диссертации "Право и факт в римском праве" (1898 г.)[360] и "Генезис преторского права" (1900 г.)[361] и его известный курс "История римского права" (1-е изд. в 1913 г., 3-е в 1917 г.; это руководство заменило собою студенческое издание "Лекций по истории римского права", 4-е изд., 1911 г.)[362].
Едва приступив к самостоятельной работе в области истории римского права, И. А. Покровский сразу пошел своим собственным путем и сразу уже установил совершенно новую точку зрения на избранный им вопрос о взаимоотношении так называемых цивильных и преторских исков. В то время как до И. А. деление исков на эти две категории сводилось к незначительным формальным различиям, И. А. установил их материальное различие, настолько глубокое, что оно приводило к настоящему дуализму римского права: с одной стороны, система права в собственном смысле, связывающего судью, поставленного в неуклонную от него зависимость; с другой стороны, система "пробного" права, творимого претором, который по своему усмотрению, принимая в соображение интересы общественного мира и гражданского порядка, признавал за заинтересованным лицом право на иск, выводя его не из нормы, а исключительно из данного комплекса фактических отношений. Доктрина И. А. была настолько нова и оригинальна, что проф. Женевского университета Эрман назвал ее "революционною теориею" (thése révolutionnaire). Для И. А. было чрезвычайно важно установить, что система преторского права была "системой административно-регламентированного факта", т. е. такою системой, которая создалась не в порядке судебной деятельности, а в порядке управления, опиралась на участие претора в юридической жизни римского народа, определяемое не принципами суда, а принципами управления. Впоследствии этот вывод дал И. А. основание отвергнуть те ссылки на римскую претуру, которые делали сторонники наделения суда полномочием творить новое право наряду с законодателем в дополнение к действующему законодательству. Исследование И. А. показало, насколько подобные ссылки были неосновательны: римский претор отнюдь не был судьею в нашем смысле слова; это был магистрат, воплощавший в себе самую верховность римского народа.
Профаны склонны считать римское право, по выражению И. А., "замогильным правом". Те же профаны склонны думать, что близкое знакомство с этим выходцем с того света неизбежно должно приводить к отчуждению от жизни, притуплять чуткость к ее голосам. С И. А. этого не случилось; он, напротив, подобно самым блестящим романистам, приступил к изучению римского права не для того, чтобы забыть о запросах правовой действительности, но для того, чтобы подготовить ответы на эти вопросы, то сближая современность с римским прошлым, то противополагая их друг другу. И в этом умении подмечать сходство и контрасты двух правопорядков и социальных укладов, отделенных друг от друга веками, И. А. проявлял величайшую зоркость и способность не поддаваться столь естественному увлечению предметом своей специальности. Так, естественно было, сделав предметом своего раннего исследования (1902 г.)[363] свободное правотворчество римского претора, "хозяина" всего гражданского права, пойти, подобно Иерингу, по пути идеализации этой деятельности претора для того, чтобы рекомендовать ее как образец, достойный подражания. В принципе не связанный законом, претор мог по поводу каждого отдельного случая установить узкую норму, которая соответствовала его представлениям о праве и справедливости. Благодаря такой широте власти претора, правопорядок приобретал необычайную гибкость и приспособляемость к реальным потребностям гражданского оборота. Эта эластичность юрисдикции в высшей степени способствовала прогрессивному движению права; благодаря ей новая правовая норма могла быть практически использована раньше, чем она отвердевала в законодательстве. Отчего же и нам не воспользоваться выгодами порядка, который не только не помешал римскому праву приобрести удивительную стройность и выработанность, но, напротив, способствовал его стройности и выработанности?
И не следует ли нам, как думал Иеринг, отказаться от нашего недоверия к полноте власти и от нашей боязни личности - недоверия и боязни, ослабляющих энергию власти? Не следует ли освободить чиновничество от тяжкого гнета "мертвых правил", не следует ли усмотрение, руководимое общественным интересом, поставить выше неуклонной законности?
Ни та положительная роль, которую сыграли римские преторы, восполняя и исправляя "законное" право, ни авторитет Иеринга не увлекли И. А. Ссылаясь на различие характеров и культуры древнего Рима и современных народов Европы, он самым решительным образом протестовал против того отрицательного отношения, которое проявил Иеринг к современной ему системе, проникнутой стремлением к самому строгому господству закона. "Мы - народы нового мира и новой культуры, - писал И. А., - далеко не можем похвалиться ни свойствами римского характера, ни римской общественной жизнью; своей исторической судьбой мы приучены дорожить "мертвым правилом", как одной из гарантий нашей независимости от личного произвола, приучены ценить начало строгой законности даже со всеми его неудобствами"[364].
Так исследование предмета, такого, казалось бы, нам далекого и чуждого, привело И. А. к выводу, который в наши дни приобрел особую назидательность и сохранил свою практическую приложимость и после смерти его автора.
Итоги своим занятиям в области римского права, завоевавшим ему, по компетентному мнению специалиста, "почетное место в мировой литературе римского права" (см. рецензию проф. Сабинина в "Юрид. Вест.", 1913 г., кн. IV[365]), И. А. подвел в своей "Истории римского права". По отзыву другого специалиста, это сочинение И. А. должно быть поставлено рядом с знаменитыми "Институциями римского права" Зома, которым оно не уступает "по блеску и красоте изложения, по ясности и отчетливости мысли" (Право, 1913 г., N 46)[366].
Занятия римским правом определили и круг излюбленных идей И. А., связывающих его работы друг с другом, придающих замечательную цельность его литературному наследию и очень облегчающих задачу обозрения этого наследия. Это - идея самостоятельной и автономной личности, которую римляне, по выражению И. А., полагали "во главу угла своих юридических представлений", идея естественного права, впервые у римских юристов приобретшая практическое значение и немало способствовавшая, как констатировал И. А., процессу превращения римского права в право универсальное, и, наконец, идея определенности права как ключ к разрешению проблемы об отношении судьи к закону, - проблемы, которая, как опять-таки отмечал И. А., давала себя чувствовать уже в античном мире, в правовой истории Греции и Рима.
Вся литературная деятельность И. А. была настоящим служением названным идеям, настолько объединяющим все его крупные и мелкие по объему произведения, что они кажутся как бы продолжением одно другого, несмотря на всю разнородность их названий и их прямого содержания (так например, брошюра "Государство и человечество" может быть рассматриваема как продолжение статьи "Право на честь"; они и внешним образом связаны друг с другом почти буквальным повторением в первой тех общих соображений, которые были высказаны во второй)[367].
Кажется, на первом месте среди любимых идей И. А. нужно поставить идею права человеческой личности во всей ее "особенности" на охрану и уважение со стороны закона и суда. Для И. А. эта идея была "верховной" идеей, которая может ориентировать в оценке правовых норм. И. А. с такой красивой убедительностью, с таким живым, хотя все же, как всегда, сдержанным воодушевлением, говорил о той неотъемлемой позиции, которая должна принадлежать человеку перед лицом права, что положительно не испытываешь неловкости сказать о нем - ученом юристе строго академической выправки, - что он был "певцом человеческой личности". При этом поводом и предметом его научного "пафоса" была личность не абстрактного человека, которого знало римское право под именем "доброго отца семейства" или к которому как к типичному, отвлеченному от действительности, "гражданскому человеку" обращается нередко современное гражданское право; его воодушевляет живая конкретная личность человека во всем богатстве его своеобразных особенностей и творческих проявлений. Именно признания "конкретного человека" он требовал от права, и конкретную личность он хотел бы видеть возведенной на высоту конечной цели права (см. в особенности его статью "Абстрактный и конкретный человек перед лицом гражданского права" в "Вестнике гражд. права", 1913 г., N 4[368]). Его не смущало то, что конкретный человек может быть из ряда вон выходящей оригинальностью, что у него могут быть свои прихоти или даже чудачества. Он провозглашал "право чудака на существование", на охрану его от тех антисоциальных аппетитов, жертвой которых он именно в силу своего чудачества может стать. Конкретного человека во всей совокупности его индивидуальных особенностей с его возможной прихотливостью и слабостью он ставит под защиту права и тогда, когда говорит о свободе творчества при установлении договорных отношений, и тогда, когда обсуждает вопрос о возможности признания действительным обязательства на действия неимущественного характера или обязательства без юридического основания или, вернее, "без непременного и немедленного предъявления его суду", и тогда, наконец, когда он решительно возражает против доктрины, которая лишь в том случае угрозу, побудившую кого-либо к заключению сделки, считает опорочивающей эту сделку, если это была угроза "серьезным злом", способная повлиять и на человека рассудительного.
Все это вопросы частного права, регламентирующие отношения граждан между собою; но нечего и говорить, что И. А., вооруженный той силой, которая дается глубоким нравственным убеждением, становился на страже "маленькой человеческой личности" и против притязаний могущественного государства - Левиафана превратить личность в простое средство для своих целей. Личность "как самоцель" и как "самоценность" для него и в области публичного права оставалась критерием ценности правовых норм, мерой положительного или отрицательного значения заключающихся в нем требований и запретов. "Человек есть мера всех вещей", - повторяет он.
Он требует от государства, чтобы оно "открыло свое лицо", чтобы оно дало прямой ответ на вопрос: "действительно ли оно таково, что перед его лицом ни о каких "неотъемлемых правах личности" говорить нельзя"? Если ответ последует "да", то это "да" в его глазах в высокой степени оправдает бунт против властвующего государства, поднятый такими течениями общественной мысли, как анархизм и синдикализм (см. "Право на честь")[369]. Сам далекий от этих течений, И. А. не допускал возможности совершенного освобождения личности и общества от государственных уз, но он верил в то, что рано или поздно будет найдена - более того он утверждал, что уже "зреет управа над государствами". Этой управы он ждал от того коллектива, который стоит над государством - от человечества. В дни, когда еще не закончился мировой пожар, когда не состоялось примирение враждующих членов общемирового коллектива, И. А. с особым воодушевлением, с тем воодушевлением, которое дается только верой, а не мечтой, писал о наступлении момента, когда будет создан "общечеловеческий форум" и когда "на этом форуме, перед трибуналом великого суда человечества", помимо целых общественных групп, сможет выступить в качестве истца против своего государства с жалобой на свое попираемое право и отдельный человек (Государство и человечество, 1919 г.).
Но идеолог свободной личности И. А. отвергал не только внешние связывающие его путы, он не меньше боялся всяких порабощающих дух фетишей. И его собственное преклонение перед личностью не превращалось в некритический фетишизм. Это характерно сказалось в его отношении к социализму: при всем своем так ярко выраженном индивидуализме он нигде не высказывает принципиально отрицательного отношения к социализму. Напротив, в брошюре "Этические предпосылки свободного строя" он подчеркивает: против социалистического "обобществления хозяйства" с принципиальной точки зрения никаких возражений не имеется (стр. 10)[370]. Все зависит от того настроения, которым проникнуты активные представители социализма, и от коллективной психологии того народа, который признается подходящей средой для осуществления идей социализма: ": чем больше будет веры в безопасность духовного существования личности от всяких нарушений со стороны окружающего общества, тем меньше будет протестов против экономического обобществления и наоборот".
Для будущего времени проблему примирения личности и общества И. А. разрешал таким образом: "индивидуализирование" в сфере отношений, непосредственно касающихся духовной свободы человека, "обобществление" в области экономической ("Основные проблемы гражданского права", стр. 56-57)[371]. И. А. не изменил этому взгляду и в своей последней, еще не опубликованной работе "Право. Его действительность и его стремления", где он говорит, что "вопрос о централизации народного хозяйства далеко не есть только вопрос экономический, что с ним связаны весьма существенные вопросы нематериального, духовного порядка - те самые вопросы, которые так много волновали человечество в прошлом и которые не перестанут волновать его в будущем"[372]. Вместе с Антоном Менгером И. А. предостерегал о возможности вырождения нового общественного строя при полном экономическом успехе, но при невнимании к нематериальной стороне социальной жизни, к духовным, не поддающимся никакой специализации запросам личности, в "жалкую государственную организацию" откармливания.
Индивидуалистическая тенденция в праве, нашедшая в И. А. блестящего выразителя, как известно, исторически связана с идеей естественного права - того jus naturale, которое, как вытекающее из самого мирового разума, римские юристы противополагали положительному праву и ставили над положительным правом. Эта связь была и в мировоззрении И. А. Свой общественный идеал он формулировал в трех словах: "солидарность свободных личностей". Эта формула давала содержание тому естественному праву, признание которого - он утверждал - вытекает из неистребимой потребности духа и из самой природы права. С одной стороны, в нашей душе неистребимо представление о справедливости, которая должна быть осуществляема и никогда полностью не осуществляется в общественных отношениях, регулируемых положительным правом; с другой стороны, право есть одно из средств координации социального действования; такая координация и предполагает наличность социального идеала. Стремление нашего духа к справедливости и лежащая в самом существе права необходимость его оценки с точки зрения поставленной впереди цели и делают неизбежным представление о естественном праве и о его верховенстве над правом положительным.
В учении И. А. о естественном праве следует отметить два момента: это, во-первых, установление факта постоянного чередования естественно-пра-вового настроения и преклонения перед писаным правом, и, во-вторых, рекомендуемый им выход из этих постоянных колебаний между культом естественного права и культом положительного права путем синтеза того и другого направления в юриспруденции.
За второе тысячелетие нашей эры И. А. насчитывает в истории гражданского права четырехкратную смену волн, то вздымающихся "до самых высоких вершин абсолюта", то спускающихся "до самых мелочных низин lex scripta" (Естественно-правовые течения в истории гражданского права. СПб., 1909 г.). И всегда новое или, вернее, вновь возрождающееся течение сопровождается чувством неудовлетворенности и разочарования: каждый раз естественно-правовая школа, доводящая идею естественного права до признания последнего за самостоятельный, восполняющий законодательство вид положительного права, приводит к крайнему субъективизму в правосудии, вызывающему жалобы на судебную анархию и судебную тиранию, и тогда раздается властный оклик по адресу ума человеческого: "назад к источникам!", и каждый раз приходящий на смену естественно-правовым увлечениям в силу общественно-психологического закона реакции правовой фетишизм, отказывающийся от всякой критики закона, его буквы, перед которой юристы должны склоняться без всяких поползновений на оценку, приводит в конце концов к протестам против "обездушенной юриспруденции".
В чем же может заключаться синтез этих двух противоположностей, этой тезы и антитезы? По мнению И. А., за естественным правом должно быть признано значение высшей инстанции для положительного законодательства, идея естественного права "должна одухотворить это последнее своими высокими началами, придавать ему радость творчества", но зато, как только ставится вопрос о применении права, законодательство не должно иметь конкурента в естественном праве, ибо такая конкуренция лишила бы положительное право столь ценного свойства определенности. Так идея естественного права оказывается неразрывно связанной с третьей излюбленной идеей И. А. - определенности права, которая терпит ущерб и тогда, когда законодатель создает "каучуковые" параграфы, вводя в них общие, легко растяжимые по своему содержанию выражения (например, "добрые нравы"), и тогда, когда судья прямо наделяется для случаев неполноты закона так называемой свободой правотворчества. И. А. останавливался на этой идее уже в докладе, прочитанном в 1899 г. в собрании Киевского Юридического общества, на тему: "Справедливость, усмотрение судьи и судебная опека", потом в своей докторской диссертации и затем постоянно возвращался к ней в статьях "Принудительный альтруизм" (Вестн. Пр., 1902 г., февр.), "Гражданский суд и закон" (Вестн. Пр., 1905 г., кн. 1), "Прагматизм и релятивизм в правосудии" (Вестн. Гражд. Права, 1906 г., N 5) и в работе "Естественно-правовые течения в истории гражданского права" (1904 г.)[373], и в книге "Основные проблемы гражданского права (1916 г.). Как констатирует И. А., стремление к наделению судов полномочием обращаться к справедливости как к непосредственному источнику права, восполняющему и даже исправляющему положительный закон, всегда сопутствует отрицательному отношению к положительному праву и подъему естественно-правового настроения. Но, будучи сам одним из красноречивых выразителей этого настроения, он решительно предостерегал современников от этой многократно повторявшейся в истории ошибки, приводившей к тому, что свободное, в закон не облеченное и рамками закона не связанное, право на деле превращалось в ширмы для судейского произвола.
Воспроизводя взгляд Иеринга, что появление законодательства означает пробуждение народа к сознательному в социальном отношении существованию, И. А. охотно повторяет в разных своих работах мысль, что законодатель не вправе перелагать на плечи судей решение законодательных вопросов, что такое переложение "обозначает умышленное усыпление народа, возвращение его в стадию полусознательности".
Проблема определенности права связывается у И. А. с идеей правоохраненной личности не только через посредство проблемы естественного права, но и непосредственно. Право личности на определенность и прочность ее положения есть, в глазах И. А., одно из самых неотъемлемых ее прав, без которого не может быть речи ни о каком правопорядке.
С точки зрения современной нам правовой действительности, восприявшей, как известно, лозунг движения свободного правотворчества, приобретает особый интерес то объяснение, которое давал И. А. всему этому движению. Его социальный источник И. А. видел в боязни или нежелании произвести в откровенной форме закона назревшие решительные преобразования в области хозяйственных отношений; почти у всех сторонников "свободной методы интерпретации" он улавливает стремление перейти путем примирительной воли судьи к новым порядкам "без крутой" или "без радикальной ломки" основных начал хозяйственного строя. И. А. казалось, что в тот момент, когда "экономически слабые" получат действительную возможность сказать свое слово и осуществить свою волю, они не доверят судьям регулировать их отношения "по усмотрению", но сами формулируют свою волю и принципы нового строя в определенной форме закона[374].
Мы назвали только три крупнейших идеи, под знаменем которых протекала вся научная работа И. А., его "idèes maîtresses". Но, разумеется, ими не исчерпывается идейное богатство, заключающееся в его произведениях. Его научное творчество отличалось именно уменьем сводить самые специальные вопросы к самым общим и основным. Недаром одну из своих работ "Право на честь" он назвал "маленькой иллюстрацией к большому вопросу". Он искал тех "великих идей" и "всеобщих истин", без которых, по его мнению, юриспруденция проявляет свою слепоту и беспомощность. Отсюда тот глубочайший интерес, который не только его статьи, посвященные вопросам общей теории права, но и его цивилистические работы представляют собой для юристов всех специальностей. Из круга цивилистических вопросов его преимущественно занимали такие, которые стояли как бы на рубеже науки гражданского права и других отраслей юриспруденции. Такие, например, вопросы, как вопрос о принудительном альтруизме или об "абстрактном" и "конкретном" человеке, или "праве на честь" (Вестн. Гражд. Права, 1916 г., N 4)[375],- равнозначащи, как для цивилистов, так и для криминалистов; и для уголовного политика важно решить, допустимо ли, и если допустимо, то в каком объеме, снабжение правовою санкциею (наказание в уголовном праве, вознаграждение за вред в гражданском) требования оказания помощи нуждающемуся в ней или какого человека - "абстрактного" или "конкретного" - нужно принимать за меру наказуемой угрозы или наказуемого обмана (при мошенничестве), или что представляет собой честь, только ли простой "рефлекс" уголовной нормы или субъективное гражданское право и, в последнем случае, как охранить это право, когда оно сталкивается, например, с требованием безнаказанности народных представителей за речи, произносимые ими в парламенте?
Но значение И. А. выходит не только за пределы его специальности, оно выходит и за пределы всей науки права вообще. Это можно сказать уже об его "Истории римского права". Историю институтов римского права он повсюду связывает с историей римской общественности. Он постоянно ставит состояние права в зависимость от уровня общественной жизни, и эта связь в его изложении на фоне римской истории получает такую наглядность, что самые широкие обобщения, поучительные для историка и для социолога, и даже для общественного деятеля, как бы напрашиваются сами собой. Чуждый тенденции искусственно модернизировать условия жизни древнего Рима и даже подчеркивая отличие этих условий от современных, он все же так выпукло, такими типичными штрихами обрисовывает явления, повторяющиеся, хотя и всегда с новыми вариациями, в жизни народов, что читатель не может удержаться от исторических параллелей. В самом деле, даже сейчас, в наши дни, перед читателем "Истории римского права" И. А. Покровского то и дело встают вопросы самого актуального интереса - чаще всего вопросы о том, как в условии современной нам действительности должны преломляться институты, аналогичные, - конечно, лишь более или менее, - институтам римского права, - таким, например, институтам, как тот, в силу которого претор, заведывавший гражданской юрисдикцией, мог на место закона подставлять свое правосознание, или как институт frumentatio (снабжение населения дешевым, а то и прямо даровым хлебом), или как организация в эпоху римского абсолютизма почти общего принудительного труда, возложение почти на всех того или иного государственного тягла, или как принудительное в ту же эпоху регулирование всего экономического оборота путем установления такс на все цены и работы, и т. д. Заинтересованное ярким освещением условий и последствий всех этих институтов внимание читателя не пройдет мимо замечаний автора, поясняющих причину их успеха или неудачи, - всегда ценных, подобно тому, как чрезвычайно ценно, по своему непреходящему значению, общее замечание автора, объясняющее, почему "недостатки механизма" римской республики не помешали ее блестящему развитию. Это развитие, писал И. А., "станет совершенно понятным, если мы примем во внимание ту чрезвычайно интенсивную общественную жизнь, которая так характерна для Рима. Весь римский государственный механизм для своего функционирования предполагал развитое, сознающее свои интересы и свои права общество и постоянное неуклонное участие его в политической жизни. Это постоянное живое участие являлось лучшей гарантией против всяких попыток самовластия и произвола, вследствие чего римляне пользовались выгодными сторонами независимого положения своих магистратов, не опасаясь сторон невыгодных. При таких условиях все отмеченные погрешности римского республиканского строя являлись теми неправильностями в диете и в образе жизни, которые до поры до времени мог позволить себе необыкновенно здоровый общественный организм" (стр. 137). В другой своей работе к почти тождественной характеристике римской общественности И. А. прибавил следующее замечание, имеющее в его устах значение не просто глубокомысленной сентенции, но научно обоснованного вывода: ":можно сказать в заключение, что чем ниже уровень культурности: народа, тем: начало законности для него ценнее и необходимее" (Генезис преторского права)[376].
Если, таким образом, даже специальные работы и исследования И. А. вправе рассчитывать на внимание к ним не одних юристов, то еще в большей мере это может быть сказано о тех его этюдах, которые по своему предмету, потому, что ими затрагивались жгучие вопросы общественно-политической жизни, могут быть отнесены к области публицистики. Таковы его статьи: "Право на существование" (в журн. "Свобода и культура", 1906 г., кн. 4 и в отд. изд. вместе со статьей Новгородцева), "Сила или право?" (в Юрид. Вест., кн. 7-8), "Эрос и этос в политике" (в Юрид. Вест., 1916 г., кн. 15) и брошюры "Этические предпосылки свободного строя" и "Государство и человечество"[377]. В этих своих небольших, но чрезвычайно содержательных произведениях И. А. с академической кафедры подымался на общественную трибуну; в них он не только ученый, но и учитель, не только юрист, но и проповедник общественной морали. Именно морали... Во всех названных статьях и брошюрах для нас и теперь звучит голос его чуткой совести, призыв, обращаемый к нравственному сознанию читателей.
Пусть в статье о праве на существование он доказывает, что это не есть вопрос общественной нравственности, что это вопрос подлинно правовой, все же, обсуждая этот вопрос, он отправляется от нравственного сознания, которое не мирится с возможною при современных социальных отношениях смертью "вследствие неимения средств к существованию", он взывает к "совести русского общества", которая не может быть "спокойна, пока возможность голодной смерти не будет устранена признанием права на существование", и обосновывает возложение на все общество соответствующей этому праву экономической обязанности тем "решающим, категорическим императивом", каким является "потрясающее по своей простоте и силе сознание: так дальше жить нельзя".
И в статье "Сила или право" в самом начале великой европейской войны он говорил о "нравственном оздоровлении общественной атмосферы". Как и другие, он звал к победе, но оговаривал: ":тот враг, которого надо победить, не Германия как таковая, а нечто большее и универсальное". Это большее - то мировоззрение, которое потребность государства в накоплении своей мощи ставит выше каких бы то ни было велений нравственности. И. А. одинаково отталкивали от себя "милитаризм, империализм и шовинизм", где бы эти явления ни наблюдались. Он хотел, чтобы внешняя победа над врагом "завершилась победой внутренней - в сердцах людей всего мира".
Когда затем претившие И. А. шовинизм и зоологический патриотизм нашли себе проявление даже в передовой русской печати, на страницах которой один из публицистов взял под свою защиту слепую, доходящую до "политического исступления" любовь к своему народу, придумав для такой любви декоративное выражение: "политический эрос", И. А. счет себя обязанным принять участие в полемике о том, должен ли "политический эрос" быть подчинен "этосу"? Для него не было сомнения в выборе ответа на вопрос. Он с нескрываемым негодованием отверг "философию политического эроса", свободного от этической оценки, и решительно возражал против мнения, будто этические мерки неприменимы к народам и государствам. Нет, "народ - это мы! Государство - это мы!". И потому ничто не может освободить народ от требований нравственного закона, как не можем мы от этих требований освободить самих себя, - и потому слепо прощать своему народу его порок и позор это значит с самих себя слагать долю ответственности за то, что составляет порок и позор народа. Вместо этого - так заканчивает И. А. свою статью - "будем блюсти себя! Будем строго блюсти себя во имя великих задач нравственного совершенствования".
Когда разразилась наша революция и мы очутились, по выражению И. А., "пред полным отсутствием всякого режима", он поторопился выступить с напоминанием "о народной душе", с призывом вбивать сваи нашего будущего свободного строя глубже - "не в зыбкие и текучие слои временных и наносных пластов, а в незыблемую твердыню народной жажды по общечеловеческой, Божьей правде"[378]. Те же мысли повторяет И. А. и в своей брошюре "Государство и человечество" и, наконец, в предназначенной для широкого круга читателей работе "Право. Его действительность и его стремления". В этой лебединой песне И. А. мы снова слышим проповедь нравственного очищения общества. Ища уже на последних страницах названной работы санкцию для установленного им принципиального признания самоценности человеческой личности по отношению к государству, И. А. видел эту санкцию прежде всего в голосе здоровой общественной совести, вопиющем против законов, нарушающих права личности. Но этот голос может заглохнуть, совесть может притупиться, поэтому, настойчиво повторял он, нужно "употребить все меры для прояснения народного сознания, для очищения народных чувств, для укрепления народной воли"[379].
Выше мы называли те идеи, которыми связаны воедино произведения И. А. Теперь мы видим, что его работы объединены не только идейным содержанием, но и проникающим их настроением приподнятого, живого и глубоко нравственного чувства, всегда активно реагировавшего на оскорблявшие его явления действительности. С И. А. Покровским отошел от нас человек, в котором кристальная прозрачность мысли соединялась с безупречной нравственной чистотой, ученый, запечатлевший в своих произведениях свой образ одинаково гармоничный и цельный, как в своих идейных, так и в своих нравственных чертах. Но только ли в своих произведениях? У одного из младших членов той академической семьи, к которой принадлежал И. А., при воспоминании о нем вырвалось восклицание: "он был наша совесть".
Говоря о деятеле, который служил обществу своею письменною и устною речью, нельзя не сказать хотя бы несколько слов о его языке. Le style c'est l'homme[380]. Статьи и речи И. А. Покровского были всегда не только глубокими, но и красивыми. Но это была красота не ярких слов или округленных фраз; это была та аристократическая красота, которая языку придается изысканным, свободным от всякого излишества выбором слов, безукоризненно точно передающих мысль и непременно сдержанных, но, когда это нужно, внушительно выражающих чувство. У И. А. почти нет отдельных красивых слов и фраз; его слова были простыми и незаметными, но высокими и ценными (вспомните Л. Н. Толстого: описывая принадлежности аристократического туалета Нехлюдова, он говорит, что он состоял из вещей "незаметных, простых, прочных и ценных"). Он избегал словесных фиоритур и причудливых оборотов речи; в его статье об "Эросе и этосе в политике" ясно чувствуется насмешка над кокетничаньем, вычурными неологизмами; язык его оставался сдержанным, целомудренно сдержанным и тогда, когда он высказывал самые дорогие для него убеждения, когда он говорил о нравственности, которая выше права, о праве, которое выше государства. В его всегда убежденной речи был пафос, но не было нисколько аффектации. Речь - это внешность мыслей и чувств. Речь И. А. была такою же, как он сам: твердой и мужественной, такою же, как тот уже не существующий внешний облик, который скрывал в себе его еще живущий с нами дух: прямой взгляд его глаз и крепко сжатые, когда он молчал, губы придавали его лицу выражение твердости и мужества. Эти два свойства никогда не изменяли ему; недаром в свое время министерство Кассо не могло мириться с его пребыванием на кафедре Петроградского университета.
На одном из венков, возложенных на гроб И. А. Покровского, была надпись: "Гордости русской науки". Да, он был красою и гордостью русской науки, он была также - приходится с болью прибавить - и ее надеждой. Война и революция замедлили приток новобранцев науки, рассеяли по лицу земли, оторвав от университетов, как ветви от стволов, старых испытанных академических работников. И. А., несмотря на все невзгоды, оставался на посту, продолжая и педагогическую деятельность и научную работу, пока уже не по возрасту тяжелые лишения и боль, которою он болел за мятущуюся родину, и тревога, которую ему внушало расстройство академической жизни, не исчерпали до конца его сил. Он умер, и дрогнуло пламя на старейшем очаге русской науки, и лишний раз стал вопрос, где же те новые силы, которые при новых, более благоприятных для научной работы условиях оживят это пламя и вернут ему прежний блеск? И. А. умер слишком рано, когда смена еще не пришла.
Печатается по: "Право и жизнь".
Кн. первая. - М., 1922, июнь. С. 43-51.
Примечания:
|
