Список книг

« Предыдущая | Оглавление | Следующая »

Покровский И.А.
Основные проблемы гражданского права

XVIII. Заключение.

Мы пересмотрели наиболее характерные проблемы гражданского права и полагаем, что основные тенденции настоящего момента выступили достаточно определенно.

Гражданское право исконно и по самой своей структуре было правом отдельной человеческой личности, сферой ее свободы и самоопределения. Здесь впервые зародилось представление о человеке как субъекте прав, т. е. представление о личности как о чем-то юридически самостоятельном и независимом даже по отношению к государству и его властям. Раз за человеком признано то или другое субъективное право, он уже занимает определенную позицию по отношению к этим последним, он уже чего-то может требовать от них, он уже известная волевая единица, а не безгласная особь кем-то пасомого стада. Пусть те объективные нормы, на которых покоятся субъективные права отдельной личности, могут быть изменены или даже отменены государством, но пока этого нет, личность имеет определенное прочное положение в жизни целого социального организма, положение, пользуясь которым, она может развивать свои силы для удовлетворения своих интересов, в пределах которого она может жить для себя. С этой точки зрения, уже само возникновение идеи субъективных прав представляет момент огромной принципиальной важности в истории человеческих обществ.

С ростом человеческой личности, с развитием индивидуального самосознания сфера субъективных прав растет, а вместе с тем раздвигаются пределы гражданского права, и все оно приобретает более и более индивидуалистический характер: интересы личности стоят в центре его внимания. В то же время эта индивидуалистическая тенденция перебрасывается в смежные области публичного права: здесь также начинают говорить о "субъективных публичных правах", здесь также личность желает иметь свое определенное и прочное место, желает жить на своем праве, а не на милости или немилости государства. Но этого мало: в известных областях она идет еще далее и заявляет претензию на полную независимость от государственной регламентации: если юридическое положение человека вообще может быть изменено новым законом, то есть такие "неотъемлемые права человека", которые никаким законом уничтожены быть не могут, которые даже для государства в целом недосягаемы. Если всякое субъективное право обеспечивает личность от произвола властей, то идея "неотъемлемых прав" направляется против государства как такового. Самоутверждение личности достигает здесь в юридическом отношении своего кульминационного пункта. Некогда безгласная овца в человеческом стаде, она заявляет теперь претензию на роль равноправной с государством державы с правом суверенитета на некоторой собственной территории.

И государство постепенно капитулирует. Оно уступает свободу религиозного исповедания, свободу мысли - словом, свободу внутреннего, нравственного бытия человеческой личности. Но эта уступка неизбежно должна влечь за собой другие, и в области нашего гражданского права мы видим целый ряд явлений, знаменующих собой дальнейший рост признания человеческой личности именно там, где так или иначе затрагиваются ее духовные, нравственные интересы. Ставится на новую почву охрана "прав личности", получает признание "право на индивидуальность", право на защиту конкретных особенностей человеческой личности, усиливается охрана нематериальных интересов и т. д. В особенности горячую борьбу ведет личность за свою неприкосновенность в сфере брачных отношений, где она протестует против всякой принудительности со стороны государства. Пусть борьба эта не привела еще к окончательным результатам, но многие позиции уже взяты, и дальнейшее будущее предвидеть нетрудно.

Таким образом, как видим, индивидуалистическая тенденция не только не замирает, но, напротив, есть области, где она неудержимо растет. И в этом отношении новое время продолжает работу времен прошедших.

Однако работа эта нелегка. Если всегда она встречала оппозицию со стороны противоположных течений, то в настоящий момент эта оппозиция как-будто особенно усилилась. Жалобы на разъедающее значение индивидуализма стали стереотипным общим местом, причем его вредное влияние усматривают не только в сфере социальных отношений, но и в ослаблении роли религии, даже в ухудшении биологических качеств человека.

Характерны в этом смысле следующие "евгенические" рассуждения одного из новейших исследователей вопроса об отношении между индивидом и государством, Chatterton-Hill'a[337]. В настоящее время, говорит он, царит общее убеждение, что индивид является целью общественной гигиены, что задачей этой последней должно быть создание возможно лучших условий для сохранения жизни каждого человека, для защиты его от естественных последствий его физических дефектов. Другими словами: жизнь как таковая считается абсолютным благом, и каждый человек имеет прирожденное право на нее. На этой индивидуалистической точке зрения стоял XIX век, который вообще не мог подняться выше индивида. Философия этого века не могла понять, что подобный взгляд на индивидуальные права и на значение индивида подвергает серьезной опасности коллективные интересы человеческого рода. Исходя из этого представления, систематически создавали обратный отбор: объявив поход против смертности, добились, действительно, значительного понижения процента смертных случаев и радовались этому как некоторому огромному прогрессу человеческой цивилизации. Но этот результат имеет свою оборотную сторону: уменьшение смертности способствует увеличению болезненности, и это понятно: чем больше будут сохраняться для жизни слабые и дегенераты, чем больше они будут принимать участие в воспроизведении, тем слабее и физически болезненнее будет делаться раса. Индивид сохраняется, таким образом, за счет расы. Считая, что отдельная человеческая личность есть мера всех вещей, мы приносим ей в жертву интересы целого, интересы народа, и последствия такого ложного гуманитаризма неизбежны. Чтобы избежать их, мы должны твердо помнить, что права всякого индивида ограничены интересами общества и что самостоятельного права на существование он не имеет: его право на существование зависит всегда от его социальной полезности ("seine Existenzberechtigung hängt stäts von seiner sozialen Nüt zlichkeit ab").

Усвоив этот принцип, логически естественно распространить его и за пределы "биологии". И действительно, наш автор порицает далее XIX век за то, что этот век, не признававший права общества на "элиминирование" больных и дегенератов, не желал допустить также "социального принуждения в области нравственности" ("die Legitimität eines sozialen Zwanges in Gebiete des Sittlichen"), что он восстал "как против догматики, так и против дисциплины церкви":

Одно с другим тесно связано, и, допустив "элиминирование" больных физически, легко дойти до идеи "элиминирования" всех иначе мыслящих: духовное здоровье народа не менее важно в интересах целого, чем здоровье физическое. Именно на этом основании долгое время "элиминировали" "социально-вредных" людей костры инквизиции:

Мы видели, что эта идея "социальной полезности" сказывается и в области гражданского права в целом ряде отдельных учений: идея "социальной функции" есть не что иное, как лишь alter ego "социальной полезности", и мы знаем, что она также всегда сопряжена с требованием такого или иного "элиминирования". В одном месте "элиминируется" личность супругов в интересах "социальной полезности" брака, в другом месте "элиминируется" честь индивида в интересах безответственности органов власти или членов парламента и т. д. От биологической "евгеники" - небольшой переход до юридической "ставки на сильных", до признания беспрепятственной эксплуатации со стороны всякого охочего и "сильного" человека индивидуальной слабости или странности. Одно с другим тесно связывается, и раз став на ту точку зрения, что индивид не цель, а только средство в интересах целого, мы утрачиваем всякие принципиальные сдержки и можем докатиться до дна.

К счастью, мы видели, что нравственный инстинкт человечества ведет его по правильному пути: чем далее, тем более нравственная личность индивида приобретает уважение и охрану, и внешнее принуждение государства отходит назад[338]. Идея "прирожденных" и "неотъемлемых" прав дает свои ростки и в области гражданского права.

Иная тенденция наблюдается в сфере экономических отно шений: здесь, как мы видели, регламентирующая деятельность государства растет. Но значит ли это, что в этой области торжествует указанное представление о человеке, как о средстве для целей общества? Мы думаем, что такой вывод был бы абсолютно неправилен.

Принципы частной собственности, свободы договоров и завещаний были в прошлом несомненным фактором для развития личности, а вместе с тем и для культурного и экономического прогресса всего общества. Без них немыслимы были бы то колоссальное развитие хозяйственной энергии и предприимчивости, тот блестящий расцвет производительной и транспортной техники, та мобилизация всего народного капитала, которые доставили нам столько решительных побед над природой. В этом огромная историческая заслуга указанных принципов, но чем далее идет их напряжение, тем более обнаруживаются и их оборотные, теневые стороны. Частно-правовая организация хозяйства извращается в капитализм, а этот последний сам собой заходит в тупик.

Мы не будем говорить об экономической стороне этого "захождения в тупик". Всем известно, как развивающаяся конкуренция приводит ко все большей и большей концентрации предприятий, к сосредоточению их в руках немногих хозяйствующих центров и к дальнейшему сплочению их в еще меньшее количество чуть не всемирных синдикатов и трестов с почти полной монополией в соответствующей области. Принцип хозяйственной децентрализации в процессе своего естественного развития почти в полной мере осуществляет знаменитый гегелевский диалектический закон и превращается чуть ли не в свою совершенную противоположность - в систему строжайшей централизации.

Не менее известно и то, как на другой стороне - на стороне рабочих - принцип договорной свободы фактически все более и более утрачивает свое значение. В этом смысле влияют не только экономические "железные законы" заработной платы и т. п., но и возрастающие в своем значении рабочие союзы и так называемые тарифные договоры. Чем далее, тем труднее рабочему стоять вне профессиональных организаций и находить поле для своей деятельности в области, еще не охваченной тарифными соглашениями. Чем далее, тем более он оказывается связанным союзной дисциплиной и коллективным договором - принцип договорной свободы и здесь превращается в свою полную противоположность.

Все это слишком известно, чтобы нам стоило останавливаться. Но капитализм заходит в тупик и во внутреннем, моральном отношении.

Покоясь на частной предприимчивости и энергии, нынешний хозяйственный строй, как нам уже приходилось говорить, в высокой степени способствует развитию этих качеств в человеке. Но за известными пределами и здесь наступает гипертрофия. Человек чем далее, тем более попадает в зависимость от созданного им "дела", превращается в "мономана работы для работы", в невольника своего "предприятия". Капиталистическая хозяйственная машина усложнилась настолько, что человек поневоле попадает в положение одной из ее составных частей и обязан лихорадочно крутиться в ней без перерыва, так как малейшая остановка машины может повести к ее всеобщему крушению и к полной гибели хозяина под ее обломками. Человек стал служебным средством капиталистического "производственного процесса" и в значительной степени утратил свою человеческую свободу. Это явление чем далее, тем более становится заметным.

"Везде лихорадочно работают.., - говорит, например, Berolzhei mer в своей недавней книге "Moral und Gesellschaft des XX Jahrhunderts" (1914). - Все поставлено на заработок; везде говорят только о "деле" и о "делах"; работа рассматривается как ценность - сначала в виде средства для достижения результата, а затем и независимо от него, как нечто само по себе и абсолютно ценное"[339]. "Если когда-нибудь, - прибавляет Arthur Salz, - наше время станет мифическим, то, подобно тому, как рассказывают теперь о погоне за золотом или о наклонности к бродяжничеству старых времен, так будут рассказывать о нашем нынешнем рабстве у хозяйства, о нашей одержимости духом diabolus oeconomicus, о нашем культе работы"[340].

Но, быть может, самую яркую характеристику современного капитализма с этой стороны мы находим у W.Sombart'a в его книге "Der Bourgeois" (1913). "Если мы спросим, - говорит он, - современного капиталиста относительно его идеалов, относительно тех жизненных ценностей, на которые ориентируется вся его деятельность, то мы натолкнемся на факт поразительного перемещения этих ценностей. Живой человек со всеми своими радостями и горестями, потребностями и интересами вытеснен из центра кругозора, а его место заняли два отвлеченные представления: приобретение и предприятие ("der Erwerb und das Geschäft"). Человек, таким образом, перестал быть тем, чем он был раньше, - мерой всех вещей. Стремление современного хозяйственного субъекта направляется на возможно большее приобретение и на возможно большее процветание "дела": При этом даже выгода, барыш не всегда составляют интерес предпринимателя; то, что важнее всего для него, - это само "дело" как таковое. Предприятие стоит по отношению к нему как некоторое живое существо, которое в своем счетоводстве, организации и фирме ведет свое особое, независимое хозяйственное существование. Но это существование имеет свои законы. Для его процветания и развития нет никаких естественных пределов, хотя бы вроде того "соответственного состоянию" содержания, которое было целью хозяйственной деятельности в более раннее время. Нет такого пункта в развитии "дела", когда бы можно было сказать "довольно". С другой стороны, сплошь и рядом самое существование предприятия требует его расширения; ему предстоит дилемма: или развиваться и расширяться, или пойти назад и погибнуть. Везде мы наталкиваемся на некоторый особый вид психического принуждения: часто предприниматель не желал бы идти вперед, но он должен. "Мы все надеемся, - говорил известный Карнеги, - что нам не придется расширяться далее, но каждый раз мы вынуждены это делать, так как отказ от расширения обозначал бы движение назад". У большинства предпринимателей эта зависимость и подневольность даже не доходит до их сознания. Если спросить их, к чему, собственно, это постоянное стремление к развитию "дела", они посмотрят на вас с изумлением и, конечно, ответят, что это понятно само собой, что этого требует процветание хозяйственной жизни, т. е. в конечном счете процветание того же хозяйственного аппарата как такового. В погоне за этим процветанием человек не щадит себя и все приносит ему в жертву, рабочая энергия напрягается до крайности. Все ценности жизни отдаются на жертву Молоху работы; все потребности духа и сердца заглушаются ради одного-единственного интереса - "дела", предприятия. Даже достоинства и добродетели перестали быть свойствами живого человека; они сделались объективными принципами правильного ведения предприятия, составными частями хозяйственного механизма. Современный хозяйственный человек втянут в ремни своего предприятия и вертится вместе с ним. Для его личной добродетели нет места, так как он находится в подчиненном положении, в принудительной зависимости от этого последнего. Темп предприятия определяет его собственный темп; он так же мало может быть ленивым, как рабочий при неустанно работающей машине:"[341] Вместе с тем все вымирает вокруг него, все ценности жизни гибнут для него: природа, искусство, литература, государство, друзья, - все исчезает для него в загадочном "ничто", так как у него "нет для этого времени". И вот стоит он теперь посреди глубокой пустыни:[342]

Таким образом, не только рабочий, но и сам предприниматель превратился в составную часть производственного механизма; все втянуты в ремни колоссальной капиталистической машины, которая диктует людям свои законы. Человек перестает быть хозяином своих целей, "мерой всех вещей"; взамен его производство приобретает характер чего-то самодовлеющего - производства для производства. И естественно, что капитализм быстрыми шагами идет к своему  идейному кризису.

Как мы знаем, выход из этого кризиса усматривают в "обобществлении" экономической деятельности, в переходе к системе хозяйственной централизации. Думают, что только таким путем можно будет снова обрести потерянного в производстве человека, вернуть ему его естественное качество "мерила всех вещей". И действительно, многое в современной экономической области идет в этом направлении. Меняет свой характер собственность на недвижимости, подвергаются государственной регламентации отношения между предпринимателями и рабочими, некоторые отрасли переходят прямо в руки государства и т. д. Дойдет ли, однако, замечающаяся ныне эволюция до полной "социализации", сказать трудно. Мы говорили выше о том, что вопрос о централизованной хозяйственной системе есть не только вопрос экономики, - с ним связан огромный вопрос о взаимоотношении между личностью и государством, вопрос, который, как мы видели, является в значительной степени вопросом общественной психологии. Чем меньше будет почвы для опасений, с точки зрения подлинных неотъемлемых прав человеческой личности, тем слабее будет сопротивление против перехода к новой системе, и наоборот: чем настойчивее будет проводиться мысль о человеке как простом средстве для интересов целого, тем это сопротивление будет сильнее. И, конечно, с полным основанием: подобная "этическая максима" уничтожает самую цель проповедуемой реформы, убивает надежду при ее посредстве освободить закабаленного в производстве человека, вернуть его к самому себе.

Во всяком случае очевидно, что "обобществление" и централизация - дело не сегодняшнего или завтрашнего дня. Между тем уже в настоящий момент перед нами стоят задачи, которые не терпят отлагательства, которые должны быть разрешены сейчас. И эти задачи дают свой рефлекс в области гражданского права, вселяя в него тот дух тревожных исканий, который мы имели возможность наблюдать выше на ряде выдвинутых новым временем проблем.

Мы видели, в особенности, какое большое место занимает среди этих проблем вопрос о защите "экономически слабых" от эксплуатации их на почве принципа договорной свободы. Мы знаем, что заботы гражданского права в этом направлении вылились в статьи, запрещающие всякие сделки с "очевидным" и "чрезмерным" нарушением эквивалентности обмениваемых благ. Мы говорили тогда же о полной иллюзорности подобных статей, с точки зрения действительной помощи "экономически слабым". Но проблема "экономически слабых" все же остается, и общая сущность этой проблемы заключается в том, что в нынешней организации общества целые массы его членов живут под постоянной угрозой нищеты и голодной смерти. Ибо только эта угроза заставляет их соглашаться на всякие самые невыгодные условия, создает необходимую почву для процветания "ростовщичества" во всех его видах.

Мы видели далее, какую огромную роль играет тот же мотив в трактовании вопроса о гражданско-правовой ответственности за деликты. Мы знаем, что самым веским и жизненным аргументом в устах сторонников так называемой теории причинения, даже истинным мотивом для ее появления служит соображение о том, что в результате случайного правонарушения могут остаться нищие или сироты, обреченные голодной смерти. С этим, говорят, нельзя примириться, и потому необходимо установление ответственности даже за случайный вред, хотя, конечно, лишь в зависимости от сравнительного имущественного положения сторон. Мы указывали на логическую и практическую несостоятельность этой теории, но проблема и здесь остается проблемой: перед нами лица, которым грозит голодная смерть, и с этим действительно примириться нельзя.

И там, и здесь один и тот же вопрос, вопрос о возможности голодной смерти людей среди нас, и чем далее, тем более этот вопрос будет вставать перед нами во всей этической грозности. Перед его лицом весь организм нашего права охватывается трепетом тревоги, и все основные принципы начинают шататься.

Пришло в тревогу и наше гражданское право, и, как мы знаем, под влиянием этой тревоги оно хватается за расширение статей о ростовщичестве или за мысль об установлении ответственности по принципу "конкретной справедливости", т. е., по существу, возлагает все разрешение этой огромной проблемы на "справедливое" судейское усмотрение. Но очевидно, что такое разрешение проблемы совершенно не соответствует ее огромности, что по сравнению с этой последней принимаемые меры даже в случае их удачности являются лишь мизерным паллиативом.

С одной стороны, само это судейское усмотрение носит в себе неизбежный элемент случайности и произвольности, а с другой стороны, проблема все же не разрешается. Пусть в том случае, когда человек, живущий своим трудом, окажется потерпевшим от богатого, он получит вознаграждение и будет спасен от голодной смерти; но как быть тогда, если этого нет, если случайный виновник сам беден? Как быть тогда, если человек утратил свою работоспособность от упавшего дерева, от болезни или тому подобных случайных событий, к ответственности за которые никто даже по таким внешним признакам привлечен быть не может? Можем ли мы со спокойной совестью пройти теперь мимо, предоставив пострадавшего его собственной судьбе, его неизбежной обреченности голодной смерти?

Проблема - та, которую пытается разрешить указанными способами наше гражданское право, - является, очевидно, не его специальной проблемой, а некоторой общей задачей всего нашего правового строя, и потому должна быть разрешена не такими или иными гражданско-правовыми паллиативами, а известными общими и принципиальными средствами. Не о случайной и сомнительной помощи "справедливого" судейского усмотрения или "конкретной справедливости" приходится думать, а о некотором новом и общем принципе всего нашего правопорядка.

И этот принцип уже намечается жизнью[343].

Мы говорили выше о том, что среди аргументов в пользу так называемого принципа причинения и ответственности за случайный вред значительную роль играет идея разложения этого вреда, т. е., иными словами, идея страхования. Мы указывали на то, что для обоснования ответственности случайного виновника этот аргумент несостоятелен, но в самой идее разложения вреда, или страхования, заключается, по нашему мнению, нечто глубоко правильное, способное вывести нас из тупика современных затруднений. Надо только освободить эту идею от того узкого и неверного приложения, которое ей дается, и развернуть ее во всю ширь ее потенциального содержания.

Совершенно справедливо, что случайный вред, который может окончательно погубить одного, станет нечувствительным, если будет разложен на возможно большее количество лиц. Спрашивается только, на кого именно справедливо разложить этот вред, кто именно может быть привлечен к его совместному несению?

Есть виды несчастий, которые могут постигнуть только лиц, находящихся в известных специальных положениях: несчастье на море может постигнуть только лиц, путешествующих по морю или перевозящих по нему свои товары; пожар может коснуться только лиц, имеющих вещи; градобитие - только сельских хозяев и т. д. И вот, как известно, жизнь чем далее, тем шире развертывает разнообразные специальные виды страхований, причем к страхованию промышленному присоединяется страхование взаимное, а в некоторых случаях даже страхование обязательное. Те экономические и юридические начала, на которых строятся все эти виды страхований, могут быть чрезвычайно различны, но общая сущность всех их заключается не в чем ином, как в таком или ином осуществлении нашей идеи разложения вреда на группу лиц, одинаково в известном отношении заинтересованных. Платя известные периодические взносы на покрытие общих расходов, эти лица, каждое в отдельности, приобретают себе гарантию от личных экономических последствий соответствующего несчастья.

Но рядом с этими специальными видами несчастий в нашем нынешнем децентрализованном строе есть общее несчастье, которое может постигнуть каждого из нас: это именно нищета и возможность голодной смерти. Для одних элементов общества оно более возможно, для других менее, но нет таких лиц, которые были бы вовсе от него гарантированы. А между тем потребность в известной гарантии и в этом отношении существует, и на этой почве, как известно, все шире развиваются разнообразные виды страхования личного.

Частная инициатива в этом направлении оказывает влияние на государство, которое вводит обязательное страхование рабочих на случай болезни, старости или инвалидности и берет на себя известную долю вызываемых этим расходов. К этому присоединяется далее страхование на случай безработицы, и, наконец, в самых передовых государствах (Австралия, Англия) устанавливается даже выдача пенсий престарелым[344].

И не подлежит никакому сомнению, что, идя в этом направлении, расширяя применение обязательного страхования и привлекая к несению необходимых расходов все общество, государство стоит на единственно правильном и единственно принципиальном пути.

Юридическая возможность нищеты и голодной смерти в нашем нынешнем строе составляет вопиющее не только этическое, но и экономическое противоречие. Хозяйственная жизнь всех отдельных единиц при нынешней всеобщей сцепленности условий находится в теснейшей зависимости от правильного функционирования всего общественного организма. Каждый живет и дышит только благодаря наличности известной общественной атмосферы, вне которой никакое существование, никакое богатство немыслимы. Бесчисленное количество поколений создавало эту атмосферу; все нынешнее общество в целом поддерживает и развивает ее, и нет возможности выделить и определить ту долю в этой общей работе, которая совершается каждой отдельной единицей. Пусть доли этих единиц неравны, но доли эти есть и они обязывают все общество к тому, чтобы признать по крайней мере право каждого человека на обеспечение известного минимума необходимых средств на тот случай, если он сам по каким бы то ни было причинам окажется не в состоянии себя содержать. Другими словами, за каждым должно быть признано то, что называется правом на существование[345].

Мы знаем, что в прежнее время забота о выброшенных за борт экономической жизни лицах лежала на тех или других более тесных союзах - роде, общине, цехе и т. д. Но мы знаем также, что ныне все эти союзы оттеснены, а то и вовсе уничтожены государством; это последнее заняло по отношению к индивиду их прежнее властное место; оно претендует на многие, прежде им принадлежавшие права (например, право наследования); естественно поэтому, что оно должно взять на себя и лежавшие прежде на них обязанности. Только при таком условии вступление на место прежних союзов государства будет подлинным прогрессом, подлинным расширением общественной солидарности.

И действительно, как известно, призрение бедных, сирот и т. д. считается одной из государственных забот. Но все это нынешнее призрение построено на идее милости и потому не может не быть недостаточным и унизительным для тех, на кого оно распространяется. Между тем дело идет не о милости, а  о долге общества перед своими сочленами: каждый отдельный индивид должен получить право на свое существование[346].

Как организовать практическое осуществление этого права на существование - этот вопрос выходит за пределы нашего гражданского права; но только в нем, в этом праве на существование, мы найдем необходимое принципиальное и всеобщее разрешение тех проблем, которые ныне давят на нас и вынуждают нас прибегать к различным, по существу непригодным средствам. Тогда сам собой отпадет вопрос о тех случаях, когда в результате невиновного вреда окажутся лица, утратившие работоспособность, или беспомощные сироты: несчастье будет по крайней мере в своем наиболее остром виде (нищеты) устранено, вред будет разложен, но не на случайного виновника только, а на все общество в целом, т. е. на всех пропорционально их общей имущественной состоятельности. "Конкретная справедливость" станет ненужной, ибо она будет заменена более правильной "общей" справедливостью - подлинной солидарностью общества перед лицом случайных несчастий.

Вместе с тем признание права на существование окажет, без сомнения, огромное влияние и на всю область экономических отношений: положение "экономически слабых" станет прочнее и сделает их более устойчивыми в борьбе за цену предлагаемого ими труда и за лучшие условия жизни. Защищенные от опасности голодной смерти, они не так легко пойдут в сети всевозможной хозяйственной эксплуатации.

Конечно, осуществление права на существование представляет громадные трудности, но иного пути нет: растущая этическая невозможность мириться с тем, что рядом с нами наши собратья гибнут от голода, не будет давать нам покоя до тех пор, пока мы не признаем нашей общей солидарности и не возьмем на себя соответственной реальной обязанности.

Конечно, признание права на существование не создаст идеального порядка и не разрешит всех социальных вопросов: "Existenzminimum" не идеал человеческого благополучия и не верх социальных стремлений. Но это - первый серьезный шаг к поднятию общества на уровень современных этических требований. Осуществим ли этот шаг при сохранении частно-правовой организации народного хозяйства или нет, это покажет будущее; во всяком случае только признание права на существование может еще дать нравственную поддержку для сохранения этой организации.

И мы видели, что к этому дело идет: растет чувство государственной ответственности, растет чувство общественной солидарности. И только в этом направлении может развиваться подлинная "солидаризация" в области экономических отношений; перед лицом ее вся та ложная "солидаризация", примеры которой мы видели выше и которая не идет дальше конкретной судейской справедливости, не может не представляться "покушением с негодными средствами", социальным туманом.

При осуществлении же подлинной солидарности человек возвращается, действительно, на присущее ему место - "меры всех вещей". Человеческая личность возвышается: не общество превращает ее в средство, а напротив, само общество в целом становится хранителем и гарантом ее существования.

Печатается по: Проф. И. А. Покровский. Основные проблемы гражданского права. - Пг., Издание

Юридического книжного склада "Право", 1917.

Примечания:

[337] Individuum und Staat. 1913. Vorwort.

[338] Правильно говорит по поводу всяческих "евгенических" крайностей P. Tourtoulon (Les principes philosophiques de l’histoire du droit. T. I. 1908, p. 164): "Nous avons tous intérêt á ce que le niveau humain s’élève; mais nous n’y avons aucun droit". – ["Все мы заинтересованы в том, чтобы нравственный уровень личности повышался, однако мы  не вправе этого требовать" – фр.]

[339] Стр. 246–247.

[340] Zur Geschichte der Berufsidee в Archiv für Socialwissenschaft und Socialpolitik. Bd. 37 (1913), стр. 420.

[341] Der Bourgeois. Cap.XIII. "Der moderne Witschaftsmensch", стр. 212–239.

[342] L. сit., стр. 454–455.

[343] См. Покровский. Право на существование – в журнале "Свобода и Культура". 1906 г., кн. 4 или в отд. издании: Новгородцев и  Покровский. О праве на существование.

[344] См. об этом очерк  М. В.  Б е р н а ц к о г о  "Эволюция экономических отношений", стр. 462–465 (в изд. "Итоги науки").

[345] И нет никакой необходимости прибегать для этого к фикции общественного "quasi-контрак та", как это делают французские "солидаристы". Эта фикция ничему не помогает, а вследствие своей туманности может даже оказаться вредной.

[346] В нашу задачу не входило и не входит давать ближайшую юридическую квалификацию этого права на существование. Ввиду этого лишена всякого основания догадка  Б. А.  К и с т я к о в- с к о г о ("Социальные науки и право", стр. 585–586), будто "нежелание И. А. Покровского признать право на существование публичным субъективным правом вытекает из всей сово купности его юридического мировоззрения". Напротив, я совершенно так же, как и г. Кистя ковский, склонен признать отстаиваемое право на существование именно субъективным публичным правом; но я не считал и не считаю себя вправе вдаваться в "Основных проблемах гражданского права" в юридические проблемы права публичного. Тем более, что самый вопрос о субъективных публичных правах в этой последней области является вопросом сравнительно недавним и не единодушно разрешаемым. Правда, г. Кистяковский порицательно подчеркивает употребленное мною выражение: "здесь также начинают говорить о субъективных публичных правах" и указывает на то, что исследование Гербера на эту тему появилось более 60 лет назад, а со времени работы Еллинека скоро исполнится четверть столетия. Но, во-первых, даже 60 лет со времени Гербера – только "сегодня" по сравнению с субъективными правами гражданского права, о которых мы, цивилисты, говорим уже около двух тысяч лет (со времен римских юристов). А во-вторых, как явствует даже из собственного реферата г. Кистяковского (стр. 500 и сл.), Гербер, поставив вопрос о субъективных публичных правах, пришел к конструированию их как простого рефлекса объективной нормы, т. е. к тому, что мы, цивилисты, считаем полным отрицанием субъективного права. Только Еллинек действительно поставил вопрос иначе, но и его исследование не сделало вопрос среди публицистов бесспорным (см. у самого г. Кистяковского, стр. 530). Ввиду этого нам и казалось целесообразным, со своей стороны, говорить только о праве на существование просто, не употребляя таких выражений, которые могли бы вызвать несогласие известной части публицистов. В полной мере неоснователен поэтому и делаемый мне г. Кистяковским упрек в "чрезмерно высокой оценке частно-правового индивидуализма и в невнимании к индивидуализму публично-правовому"; упрек этот опровергается всем содержанием IV главы моей книги, где борьба за гражданские "права личности" выставляется определенно лишь продолжением борьбы за свободу веры, мысли и т. д., за "большие и кульминационные интересы человеческого духа".